Она остановилась на самом интересном месте, потому что все мы вдруг услышали стук. Стук доносился со стороны балкона.
Должен упомянуть, что в комнате Стиффи кроме кровати под балдахином, ценных картин, обитых богатой тканью мягких кресел и прочей дорогой мебели, которых совершенно не заслуживала эта наглая девчонка, кусавшая руку, которая кормила ее, устроив в своей квартире в ее честь обед, а теперь испытывала по ее милости жуткое отчаяние и тревогу, – так вот, в этой комнате был еще и балкон. Стучали в балконную дверь, из чего можно было заключить, что за ней кто-то стоял.
Бартоломью мгновенно понял это, потому что с необыкновенным проворством подскочил к балконной двери и стал выгрызаться наружу. До сих пор пес вел себя в высшей степени сдержанно, казалось, он готов сидеть и гипнотизировать вас взглядом вечно, а тут вдруг оказалось, что это хулиган и сквернослов. Наблюдая, как он бесчинствует, грызя дверь и исходя площадной бранью, я благодарил бога, что мне удалось так быстро вскочить на комод. Дикий кровожадный зверь – вот кем оказался этот Бартоломью Бинг. Конечно, не нам, смертным, осуждать замыслы мудрого Провидения, но, черт меня возьми, не понимаю я, зачем собаке не слишком большого размера оно дало челюсти и зубы крокодила. Впрочем, что толку удивляться, теперь все равно ничего не изменишь.
Стиффи от неожиданности замерла, что вполне естественно, когда девушка слышит стук в балконную дверь, но через минуту опомнилась и пошла узнать, что все это значит. С комода, где я сидел, мне было ничего не углядеть, но туалетный столик был явно расположен более удачно. Вот она откинула занавеску и вдруг прижала руку к груди, как актриса на сцене, с ее губ сорвался громкий крик, я услышал его, несмотря на оглушительный лай и хрип вконец осатаневшего терьера.
– Гарольд! – воскликнула она, и, следуя простейшей логике, я заключил, что на балконе стоит мой старый добрый друг Растяпа Линкер, ныне священник.
В голосе юной авантюристки была та самая радость, с которой женщина встречает рокового любовника, однако, поразмыслив, эта особа сочла, что подобный тон не слишком уместен после сцены, только что происшедшей между ней и служителем Бога. И заговорила холодно и враждебно, я все слышал, потому что она взяла на руки эту злобную тварь Бартоломью и зажала ему пасть рукой – я бы такого в жизни не сделал, осыпь меня золотом.
– Что вам угодно?
Бартоломью молчал, слышимость была великолепная. Голос Линкера звучал слегка приглушенно за стеклянной дверью, но все равно можно было разобрать каждое слово.
– Стиффи!
– В чем дело?
– Можно войти?
– Нет, нельзя.
– Я кое-что принес.
Юная шантажистка в восторге взвизгнула.
– Гарольд! Ты ангел! Неужели ты все-таки раздобыл ее?
– Да.
– Ах, Гарольд, какое счастье, какая радость!
Она в волнении открыла балкон, в комнату ворвался холодный ветер, коленкам под брюками стало холодно. Ветер ворвался, но Линкер почему-то не вошел. Он мялся на балконе, и через минуту я понял причину его нерешительности.
– Скажи, Стиффи, а твой пес не бросится?
– Нет, нет. Подожди минуту.
Она отнесла животное к чулану, где висела одежда, бросила его туда и закрыла дверь. Никаких сообщений из-за двери не последовало, поэтому надо полагать, что тварь улеглась на полу и заснула.
Скотч-терьеры – философы, они легко приспосабливаются к переменам жизни. Тяпнут слабого, от сильного убегут.
– Путь свободен, мой ангел, – сказала она, возвращаясь к балкону, и переступивший порог Линкер заключил ее в объятия.
Они закружились, и сначала было трудно разобрать, кто из них где, но вот он разжал руки, и я наконец увидел его отдельно от нее и с ног до головы. Он здорово раздобрел за время, что мы не виделись. Деревенское сливочное масло и несуетливая жизнь, которую ведут священники, прибавили еще несколько фунтов веса к его и без того внушительной комплекции. Тощий, долговязый спортсмен Линкер остался в нашей ранней юности, на Великопостных гребных гонках.
Однако я скоро понял, что изменился он только внешне. Он чуть не упал на ровном месте, споткнувшись о ковер, налетел на оказавшийся поблизости столик и, как ни трудно это было, умудрился его опрокинуть, – нет, передо мной все тот же нескладеха Линкер, у которого обе ноги – левые, и если его отправить в переход через великую пустыню Гоби, он в силу особенностей своей физической конституции непременно собьет кого-нибудь с ног по дороге.
В былые времена в колледже физиономия Линкера вечно сияла здоровьем и радостью. Здоровье осталось – он напоминал одетый священником бурак, однако с весельем дело обстояло не столь благополучно. Лицо было встревоженное, мрачное, наверно, совесть совсем искогтила беднягу. И не наверно, а точно, потому что в руке он держал ту самую каску, которую я видел на голове полицейского Юстаса Оутса. Он резко и поспешно сунул ее Стиффи, будто каска жгла его, а Стиффи в восторге издала вопль, полный неги и ласки.
– Вот, принес, – тупо сказал он.
– Ах, Гарольд!
– И перчатки твои тоже принес. Ты их забыла. Я одну только принес. Другой не нашел.
– Спасибо, любимый. Бог с ними, с перчатками. Ты у меня настоящее чудо. Расскажи мне все в подробностях.
Он открыл было рот, чтобы рассказывать, да так и застыл, – я увидел, что он в ужасе глядит на меня. Потом перевел взгляд на Дживса. Нетрудно догадаться, какие мысли проносятся в его мозгу. Он спрашивал себя, кто мы – живые люди или из-за нервного напряжения, в котором он живет, у него начались галлюцинации.
– Стиффи, – прошептал он, – ты, пожалуйста, сейчас не смотри на комод, но скажи, там кто-то сидит?
– Что? А, да, это Берти Вустер.
– Правда он? – Его лицо посветлело. – Я был не вполне уверен. А на гардеробе тоже кто-то есть?
– Там камердинер Берти, Дживс.
– Приятно познакомиться, – сказал Линкер.
– Очень приятно, сэр, – отозвался Дживс.
Мы с Дживсом спустились на пол, и я шагнул к старому другу, протянув руку.
– Ну, здорово, Пинкер.
– Привет, Берти.
– Сколько лет, сколько зим.
– Да уж, давненько не виделись.
– Ты, говорят, священником стал.
– Верно.
– Как прихожане?
– Отлично, спасибо.
Наступила пауза, и я подумал, хорошо бы расспросить его об однокашниках – кого он видел в последнее время, о ком что слышал, – словом, как обычно при встрече двух друзей после долгой разлуки, когда говорить особенно не о чем, но мне помешала Стиффи. Она ворковала над каской, как мать у колыбели спящего младенца, но тут вдруг возьми да и надень каску на себя, и при этом громко рассмеялась, а Линкеру это было как нож в сердце, он снова ужаснулся тому, что содеял. Вы наверняка слышали выражение: «Несчастный слишком хорошо знал, что его ждет». Так вот, это сейчас в полной мере относилось к Гарольду Линкеру. Он прянул, как испуганный конь, налетел на еще один столик, шагнул заплетающимися ногами к креслу, опрокинул его, потом поднял, поставил, сел в него и закрыл лицо руками.
– Если об этом узнает младший класс воскресной школы! – простонал он, дрожа всем телом.
Я хорошо понимал друга. Человек в его положении должен вести себя очень осмотрительно. Прихожане ожидают от священника ревностного исполнения своих обязанностей. Они представляют его себе пастырем, который читает проповеди о разных там хеттеях, аморреях и как они еще называются, возвращает мудрым словом на путь истинный грешника, кормит супом болящих, поправляет им подушки, ну и все прочее. Когда же они обнаружат, что он стащил у полицейского каску, они изумленно посмотрят друг на друга с осуждением в глазах и спросят, достоин ли этот человек выполнять столь высокую миссию. Вот что тревожило Линкера и не позволяло быть прежним жизнерадостным священником, который так весело смеялся на последнем празднике в воскресной школе, что все до сих пор не могут его забыть.
Стиффи захотела приободрить возлюбленного.
– Прости меня, милый. Если ее вид тебя расстраивает, лучше я ее уберу. – Она подошла к комоду и засунула каску в ящик. – Только я не понимаю, почему ты расстраиваешься. Мне кажется, ты должен радоваться и гордиться. А теперь расскажи мне все.
– Пожалуйста, – поддержал ее я. – Хочется узнать из первых рук.
– Ты крался за ним, как тигр? – спросила Стиффи.
– Конечно, крался, – с укоризной подтвердил я. До чего глупая девица! – Неужели вы допускаете мысль, что он мог подбежать открыто, ни от кого не таясь? Нет, он неотступно полз за ним, как змея, и когда тот сел отдохнуть возле перелаза у изгороди или где-нибудь еще и, ни о чем не подозревая, закурил трубочку, Линкер и осуществил свой план, так ведь?
Гарольд Линкер сидел, уставясь в пустоту, и на его лице было все то же мрачное, тревожное выражение.
– Не садился он отдыхать у перелаза. Он стоял, опершись о перила. Когда ты ушла от меня, Стиффи, я решил прогуляться и все обдумать, прошел по полю Планкетта и хотел перейти на соседнее, как вдруг увидел впереди какую-то темную фигуру, это был он.
Я кивнул. Как ясно я представлял себе эту сцену!
– Надеюсь, – сказал я, – ты вспомнил, что сначала надо сбить каску на лицо, а потом рвануть вверх?
– Ничего этого не понадобилось. Каска была не на голове. Он снял ее и положил на траву. Я подкрался и схватил ее.
Я строго посмотрел на него.
– Как же так, Линкер, ты нарушил правила игры.
– Ничего он не нарушал, – пылко возразила Стиффи. – Я считаю, он проявил величайшую ловкость.
Я не мог отступить со своих позиций. У нас в «Трутнях» очень строгие взгляды на этот счет.
– Разработаны специальные приемы, чтобы похищать у полицейских каски. Ты их не применял, – решительно стоял на своем я.
– Это совершеннейшая чепуха, – отмахнулась от меня Стиффи. – Любимый, ты был изумителен.
Я пожал плечами.
– Что вы скажете по этому поводу, Дживс?
– Думаю, мне не стоит высказывать свое мнение, сэр.
– Правильно, не стоит, – подхватила Стиффи. – И вам, Берти Вустер, не стоит, никого ваше мнение не интересует. И вообще, что вы о себе воображаете? – Она все больше распалялась. – Никто вас не звал, а вы заявились в спальню к девушке и поучаете, как можно похищать каски, а как нельзя. Вы сами не скажешь чтоб проявили чудеса ловкости в этом искусстве, иначе бы вас не арестовали и не привели утром на Бошер-стрит, где вам пришлось пресмыкаться перед дядей Уоткином в надежде отделаться всего лишь штрафом.