огда… Если бы она об этом не думала, она не сказала бы, что это глупо.
– Ваша мать, – поинтересовался я, – она одобряла ваш брак с Наумовым?
Синие глаза широко распахнулись.
– Вот как, – протянула она изумленно.
– Одобряла или нет?
– Я… Нет… Я не понимаю.
– А мне думается, что вы знали это всегда…
– Что я знала?
Я поднялся со стула и стал разглядывать часы, висящие на стене. Часы были старинные, в черном футляре и с латунным маятником. Маятник не качался, стрелки показывали четверть двенадцатого. Я открыл застекленную дверцу и качнул маятник. Уголком глаза я следил за Лирой Федоровной. Она с минуту сидела неподвижно, затем встала и подошла к зеркалу. Поправила волосы, помедлила и сказала не то мне, не то своему отражению:
– Неужели я знала это всегда?
– Разве не так? – спросил я.
– Нет, – сказала она, продолжая смотреть в зеркало. – Нет, конечно. Как я могла знать то, чего не было…
Она словно убеждала себя в чем-то. А я стоял перед часами и пытался сообразить, что к чему. Ну хорошо: Тамара Михайловна не одобряла брак дочери. А что же дальше? Лира… Все нам о ней известно, начиная от момента рождения и кончая сегодняшним днем. Все или почти все. И, однако, чего-то не хватает.
– Мать никогда не намекала вам, что зять ей неприятен?
– Господи, какая чепуха, – вздохнула она. – Нет… Нет… И нет.
А в моих ушах звенело: да, да, да… Но темны были эти «да», как лес ночью. Незнакомый лес. И чувствовал я, что вывести из этой чащобы меня Лира Федоровна не сможет. Даже если бы и захотела.
Самому надо было искать дорогу.
И все же не зря мы немножко подышали пылью. Вспомнила Лира Федоровна один любопытный эпизод не эпизод, но что-то вроде. Разговор у нее с Астаховым занятный состоялся недели за три до отъезда в Крым. Сидели они в том самом стеклянном кафе «Космос», на Театральной площади. Веселый весенний дождь хлестал по стеклам, но настроение у Лиры было муторное. В ожидании официантки (кафе по вечерам переходило на ресторанный режим) Астахов о чем-то болтал. Лира не слушала его, делала из бумажной салфетки голубя и думала о своей неустроенной, какой-то неуютной жизни. Работа в музее не приносила удовлетворения, квартиры не было, а главное – не было цели. Что-то сломалось в ней после разрыва с мужем и ухода из семьи. Почувствовала она это не сразу. Сначала казалось, что все еще образуется, что кто-то подойдет к ней, возьмет за руку и выведет из тумана. Кандидатом в поводыри был Сикорский, но она испытывала к нему какое-то странное чувство, которое не могла объяснить себе. Оно не было антипатией. Может быть, она и пошла бы к нему, если бы он был порешительнее. Может быть… Однако он молчал, и она не могла понять почему. Он был мягок с ней, заботлив – и только. Шумный, веселый Астахов, появившись в музее, как-то сразу привлек к себе ее внимание. Через месяц она поняла, что ошиблась. Ей стало страшно. Ей было уже тридцать четыре. И в тридцать четыре у нее не было ни семьи, ни квартиры, ни любви. Красивая бездомная кошка – и все. Но красота преходяща, а жизнь может оказаться длинной – и это тоже было страшно.
Сидя в кафе, она думала о том, что ей не везло всегда. Она не умела выбирать. Еще когда ездила в Москву сдавать экзамены в университет, в нее влюбился худенький смешной мальчик. Она презрела эту любовь. А незадолго до ее замужества мальчик прислал Лире фото дельфина и письмо, в котором рассказал, что работает на научно-исследовательском судне, что объездил весь земной шар и что он очень жалеет… Она порвала письмо, а фото смеющегося дельфина сохранила. «Себе назло», – призналась она мне. Однажды Лира рассказала об этом мальчике Астахову. Он выслушал рассказ равнодушно и, как ей показалось, забыл… Впрочем, это только она решила, что забыл. Потому что в кафе он неожиданно вспомнил тот давний разговор…
Она сделала голубя, прикрепила к нему хвост и положила бумажную птицу возле вазочки. К столу подошла официантка, заученным движением вынула из кармашка передника блокнотик, нацелилась в него карандашиком. Взгляд ее равнодушно скользнул поверх голов клиентов и уперся в плафон на потолке. Астахов притушил сигарету и заметил, что им не мешает выпить. «Под дождь», – пояснил он и поднял глаза на Лиру. «Давайте, граждане», – тусклым голосом поторопила официантка. «Сейчас дадим, – хмыкнул Астахов. – Лира, что для тебя?» – «Только коньяк», – сказала официантка. «Согласен, – кивнул Астахов. – К нему лимон». – «Лимонов нет», – сообщила официантка. «Сбегай на угол, – посоветовал Астахов. – Там только что ящик открыли».
Официантка совет игнорировала. Когда заказ был сделан, Астахов спросил Лиру: «Ты чего куксишься?» Она не ответила. Он засмеялся и спросил: «А что нам пишут из Бриндизи?» Она не поняла. И тогда Астахов напомнил ей о мальчике с дельфином. Она удивилась. Мальчик был в прошлом, и все дороги к нему были давно закрыты. Но Астахов не отставал. В течение вечера он несколько раз возвращался к этой теме и в конце концов выпытал у Лиры кое-какие подробности о мальчике, который только для нее, впрочем, оставался мальчиком, а на самом деле… Конечно, она ничего о нем теперь не знала… Все было много лет назад, и все быльем поросло… «Зачем это тебе? » – спросила она. «Да так, – сказал он. – Попытка ревности». Она сухо заметила, что он мог бы найти другой объект, ей хотелось позлить его, но он только посмеялся и сказал, что настоящий мужчина ревнует тогда, когда замечает, что женщина начинает оглядываться и сравнивать то, что было, с тем, что есть. Нынешний день его не волнует, сказал он. Как знать, возразила она, и на этом разговор кончился.
В тот вечер она поняла, что никогда не любила его, что все было ложью, которую выдумала она сама. В тот вечер она увидела, что у него толстые губы и слишком большой рот, что смеется он как-то противно, что на виске у него бородавка, а пальцы чересчур коротки. Она видела это и раньше. В кафе она об этом ПОДУМАЛА.
Женщине из соседнего подъезда было лет пятьдесят. Звали ее Полиной Евстафьевной, а фамилия у нее была какая-то странная – Кандараки. Ее собственная фамилия, поскольку муж звался Федоровым Поликарпом Ивановичем. А обретался этот Поликарп Иванович где-то на Дальнем Востоке, не то сезонничал на путине, не то ворочал бревна на лесосплаве, я так и не понял – где он все-таки был. На стене висела увеличенная фотография молодого Поликарпа. Еще висел на стене ковер. И на полу лежал ковер. И два свернутых в трубки ковра высовывались из-под железной голубой кровати с никелированными шишечками. В прихожей на полу стояли сомкнутым строем трехлитровые банки с вареньем, а на них лежал еще один ковер, о который я споткнулся, когда входил в квартиру. Федоровы-Капдараки явно предпочитали ковры всему тому, что изобрело человечество для удовлетворения своих насущных бытовых потребностей.
На столе, накрытом ковровой скатертью, стоял графин с розоватой жидкостью и стакан, от которого исходил аромат вишневой настойки. Сама Полина Евстафьевна была высокой женщиной и казалась худощавой, хотя худой ее назвать было нельзя. Угловатая она какая-то была.
– Ты на меня не гляди, – сказала она, изучив мое удостоверение. – Чего на меня глядеть. Не краденая. Я, может, тоже Кольку жалею.
Она присела к столу и скрестила руки на груди.
– А кто еще его жалеет? – поинтересовался я.
– Платил он хорошо, – сказала она. – При деньгах всегда был. Как же не пожалеть. Баба-то, поди, плачет. Я на своего тоже кидаюсь. А помрет ежели…
Она поджала губы и прикоснулась к графину. Поймав мой взгляд, убрала руку и сердито сказала:
– Ладно, чего уж там. Говори, зачем пришел?
– Полы вы у него мыли?
– Мыла. Подрядил меня он и во второй раз. Да вот… «По старой дружбе, – говорит, – Полина Евстафьевна…» Пришел, смеется… «Уехала, – говорит, – моя подруга. Так вы, – говорит, – Полина Евстафьевна, по старой дружбе…» Пятерку за раз выкидывал…
– Когда приходил?
– Да в пятницу… В аккурат с вокзала. Я сразу и пошла. Он на кровать с ногами завалился, альбом какой-то чудной листал. А я с ведром, значит. Грязи было…
Она принялась рассуждать о том, что Кольку она уважала, ибо платил Колька не в пример нынешним, а вот позвали ее как-то окна мыть к инженеру, который напротив, так она и не пошла, потому что какой интерес к нему идти за два рубля… У нее муж есть, вот приедет скоро уж, а при живом муже вроде и грех за два рубля руки обдирать. Колька – дело другое. Колька пятерку за визит клал и еще конфеты дарил, пока подруги не было. Потом она все в свои руки забрала: и поломытье, и приборочки, рыжая бабенка-то, а рыжие, известное дело, все жадные. Полина Евстафьевна вообще судила о людях только с одной-единственной точки зрения, кто сколько дает за услуги. И в другое время я бы, наверное, проявил к этой женщине больше любопытства, потому что интересно было бы добраться до истоков ее психологии, потолковать о коврах и о бравом Поликарпе, которого, я ничуть не сомневался в этом, именно она загоняла каждый год на Дальний Восток на раздобычу монеты, хотя для чего ей эта монета была нужна, сама она, вероятно, толком не знала. Она жалела мужа, скучала в его отсутствие, прикладывалась к графинчику с розовой жидкостью, но наступала весна, и муж вновь отправлялся на заработки. Словно в Заозерске не было места, где бы он мог работать. Детей у этой четы не было, заботиться было не о ком, кроме себя. Но и о себе Полина Евстафьевна не умела заботиться – заслонила ей белый свет серая сберкнижечка, да вот ковры еще. Хобби.
Да, в другое время было бы любопытно все это понять. Но выплыл передо мной альбом с пастушком на обложке, и отошла на второй план Полина Евстафьевна с коврами и розовой жидкостью… Альбом… Не ошибся, выходит, я тогда. Перекочевал альбом от Астахова к Лютикову… В пятницу листал его Астахов, пока Полина Евстафьевна полы мыла. Листал, карточками любовался. И еще сказала женщина из соседнего подъезда, что смеялся чему-то Астахов, когда листал. Ногой даже дрыгал от удовольствия. Полина Евстафьевна не утерпела, заглянула через плечо, но смешного ничего не увидела. Домики были на карточках, не современные, не такие, как теперь строят… Хозяйские домики, нашла словечко Полина Евстафьевна… Хозяйские, о три окна.