Брела, брела и прибрела.
Оказалось, что это и была «лужайка», о которой ей толковали!
По всей видимости, из многих тысяч людей, устремлявшихся в эти дни со всего мира в Мюнхен, Светлова была единственным человеком, который находился в полном неведении относительно того, что там происходит.
«Лужайка»! Ничего себе лужайка… Ни конца ни края.
У Ани закружилась голова от праздника, света, шума…
Вот они, конфетки-бараночки… «Ярмарки краски, разноцветные краски, деревянные качели и резные карусели…»
Качели, правда, были не деревянные, а какие-то наисовременнейшие — голова кружилась только от одного взгляда на то, как все опрокидывается, и кружится, и качается. А вместо бараночек — пряники всех размеров и цветов. И всевозможные сладости, гирлянды засахаренных огромных плодов, наивкуснейшие ароматы…
Гвоздем программы были, конечно, не пряники, а пиво.
Пиво Светловой было нельзя. Но из любопытства к тому, как отмечается этот знаменитый всегерманский праздник пива — Окторберфест, она, конечно же, заглянула в одну из гигантских пивных, которые, в стройном немецком порядке, рядами тянулись с запада на восток и с севера на юг. Именно так, очевидно, следовало ориентироваться на огромном пространстве, именуемом «лужайкой». Ане показалось, что таких пивных на лужайке было штук сто, не меньше.
В общем, вошла Светлова и ахнула…
Гул веселых голосов, море людских голов, звяканье кружек, музыка… Длинные деревянные столы, уставленные пивными кружками, уходили куда-то в необозримую даль… И ни одного свободного местечка!
О, майн готт… Это были тысячи и тысячи пьющих пиво немцев.
Зрелище, безусловно, поражающее воображение.
Самое удивительное, что присутствие в пивной женщины на сносях явно никого не смущало. Более того, женщины с детскими колясками и грудными детьми на этом празднике жизни были столь же обычным явлением, как и широкоплечие бюргеры в коротких, до колен, национальных штанишках и другие им подобные персонажи.
Стаями сновали официанты в белых длинных фартуках. Подносы, перегруженные свиными ножками и шкворчащими колбасками, источали густые сытные ароматы…
Голова у Анюты пошла кругом от этого грандиозного зрелища, и она поспешила выбраться наружу. Вдохнула свежего воздуха и решила тоже пристроиться на этом празднике жизни, чтобы немного подкрепить угасающие силы.
Пристроившись под разноцветной крышей какого-то балаганчика, она заказала себе то, что не противоречило ее диете и положению. И, глядя на своих соседей, уминающих булочки с ядреной селедкой, густо посыпанной репчатым луком, и внутренне ужасаясь тому, что они при этом испытывают, с аппетитом принялась поглощать большой ложкой нечто яблочное, утопающее в густой ванильной подливке.
Немецкая кухня, по Аниному разумению, — это то — если речь не идет, конечно, о свиной ножке и колбасках, — что лучше всего есть большой ложкой! То есть нечто ароматное, горячее, густое, сытное… Необыкновенно «домашнее» и очень вкусное.
А праздник, по всей видимости, только разгорался. Народу все прибывало. Теперь уже люди перемещались по лужайке, задевая друг друга локтями. Темнело, и огни каруселей горели все ярче и веселей, на небе появилась луна, похожая на очень большой нарядный пряник, испеченный специально к Октоберфесту.
Но Светлова больше не могла задерживаться на этом празднике жизни, то бишь на лужайке…
В девятнадцать десять она уже стояла перед высокой дверью подъезда на Хоттерштрассе и нажимала кнопку домофона.
Встретила Аню сама Софья Кирилловна… Шустрая худощавая старушка, передвигавшаяся не на каталке, как можно было ожидать исходя из ее возраста, а довольно энергично и самостоятельно — на своих двоих.
Проводив Аню в просторную, похожую на кабинет комнату, Софья Кирилловна выключила мерцающий на письменном столе компьютер.
— До семи я работаю, — сообщила она Светловой, развеяв ее подозрения о клизмах и старческой немощности.
— Ну, так что же Федор Федорович? — поинтересовалась она бодро у Светловой.
— Видите ли, Софья Кирилловна… Дело в том, что Федор Федорович Хованский…
Светлова приготовилась к худшему.
Но, к ее удивлению, известие о кончине Хованского старушка восприняла абсолютно спокойно.
Конечно, это можно было объяснить тем, что она находилась в том возрасте, когда такие вещи перестают удивлять…
Но существовало, очевидно, и другое объяснение.
Судя по реакции, Софью Кирилловну волновало другое.
С присущей старикам эгоистичностью, пропустив мимо ушей сообщение о смерти Хованского и пробормотав только: «С вами в России все время что-нибудь случается!» — Софья Кирилловна торопливо осведомилась:
— А что же мои мемуары?
— Мемуары?
— Ну да! «Воспоминания старой эмигрантки»? Мемуары, которые я передала Федору Федоровичу?
— Старой эмигрантки? Так вы говорили с Хованским о ваших мемуарах?
— А вы не в курсе, о чем мы говорили с Хованским? Разумеется, главным образом мы говорили о моих мемуарах, дорогая! Ради этого он и приезжал — большая любезность с его стороны! — в Мюнхен. Видите ли… Я боюсь, что скоро умру и все это, — она кивнула на компьютер и стол, заваленный книгами, фотографиями и бумагами, — останется без присмотра.
— Ну что вы…
— Конечно, я понимаю, кому-то они покажутся скучными. Ну что нынешнему поколению воспоминания о каких-то давно ушедших днях?! Не знаю, право… Может, и не стоило сдувать с тех дней пыль и вытаскивать их на свет? Знаете, скажут: опять эти старики — все-то они занудничают и вспоминают, вспоминают, вспоминают…
— Ну что вы! — вполне искренне поторопилась успокоить старушку Светлова. — Я бы вот, например, с большим удовольствием почитала!
— Правда?
— Конечно!
— Право, мне неудобно… Может быть, вы из вежливости?
— Клянусь, мне очень интересно! Правда, можно почитать?
— Ну, что ж… извольте.
Они распрощались самым любезнейшим образом.
Софья Кирилловна так обрадовалась Аниному предложению почитать ее мемуары — по-видимому, такие предложения были немалой редкостью, — что даже позабыла спросить у Светловой: а зачем, собственно, и с какой целью та пожаловала к ней в гости? Неужели только ради того, чтобы сообщить о смерти Федора Хованского?!
«Что ж… — удовлетворенно хмыкнула про себя Светлова, — хочешь порадовать автора — прояви интерес к его нетленным трудам. И он у тебя на крючке!»
Итак, цель поездки Хованского в Мюнхен объяснялась, оказывается, просто.
Софью Кирилловну Витенгоф, девяностотрехлетнюю даму, находящуюся, впрочем, в ясном рассудке и вполне работоспособном состоянии, увлек пример ее соотечественниц-эмигранток, на склоне лет занявшихся мемуарами. Сознание, что она унесет с собой в могилу то, что никто, кроме нее, не сможет уже рассказать потомкам, подвигло старую женщину на нелегкий, но крайне соблазнительный писательский труд…
Мемуары! Именно по этой причине — поговорить об издании ее воспоминаний — и приезжал к ней из России председатель Дворянского союза Федор Хованский.
Загруженная распечатанными в срочном порядке на принтере мемуарами, Аня вышла из дома Софьи Кирилловны Витенгоф на моросящую дождем пустынную Хоттерштрассе.
Дождь становился все сильнее. Хорошо, что у Светловой был с собой ее замечательный зонт, большой, надежный и крепкий, — его хватало на то, чтобы не мокла ни Светлова, ни рукопись.
Вдыхая довольно свежий — особенно после Москвы — мюнхенский воздух — один только Английский парк в Мюнхене располагался почти на трехстах гектарах, а кроме него, было еще сорок шесть парков и садов! — Аня пошла до гостиницы пешком.
Погода между тем совершенно испортилась. Но надо было проветриться…
Светловой предстояло ночное чтение.
«Маленькая белокурая девочка десяти лет, Сонечка Витенгоф, сидела у окна с завязанным горлом и смотрела, как другие дети играют во дворе. Она простудилась. В городе все время дули страшные, сильные ветры, и в домах беженцев стало очень холодно.
Соня решала один важный вопрос. Накануне она слышала, как мама обсуждала с бабушкой ее поведение.
«Ничего страшного. Это естественно… — говорила она бабушке. — Девочки всегда влюбляются в друзей своих старших братьев… Правда, Сонечка так мала…»
И теперь Сонечка решала важный вопрос: действительно ли она так мала, чтобы влюбиться в Алексея Глинищева, друга своего брата Саши…
Или все-таки ничего? Десять лет ведь не так уж и мало.
Однако было еще одно ужасное обстоятельство… Алексей Глинищев был женат.
Влюбиться в женатого человека! Как Сонечка, право, провинилась перед этой несчастной женщиной, его супругой, которая осталась где-то в России…
А в том, что она влюбилась, никаких сомнений у Сонечки не было.
Одно только имя «Алексей» казалось ей удивительным.
Во-первых, так звали царевича… Известие об ужасной гибели которого вместе с его несчастной семьей в Ипатьевском доме все так остро в Крыму теперь переживали.
Во-вторых, Алексей Глинищев был самым красивым молодым человеком, которого Сонечке доводилось видеть.
К тому же Алеша Глинищев рассказывал ужасно интересные и страшные истории. Особенно пугала Сонечку одна — про старика.
Это было семейное предание Глинищевых.
Алеша даже говорил, что эту историю будто бы Лермонтов описал в своем произведении «Штосс».
«А может быть… — посмеиваясь, добавлял он, — это один из Глинищевых начитался когда-то Лермонтова и поверил, что случилось все это с ним самим…»
Во всяком случае, это предание об ужасном старике, но словам Алеши, передавалось от поколения к поколению в роду Глинищевых так давно, что проверить, с чего там все когда-то началась, не представлялось уже никакой возможности.
Впрочем, от этого история не становилась менее страшной.