При встрече Долматовский у меня порой спрашивал:
– Саня, а ты не боишься ошибиться в жизни?
Он был уверен, что брюки клеш, джинсы и индийские рубахи, в которые я тогда любил наряжаться, до добра не доведут. В этом он был прав! Я стал судьей программы “Модный приговор”. Сам он носил скромный пыльник и берет – хрестоматийный образ советского поэта. Много лет спустя, уже живя в Париже, я, к обоюдной радости, совершенно случайно встретил Долматовского в Лувре Антикваров.
Еще одним известным жильцом нашего дома был изгнанный из Чили генеральный секретарь компартии Луис Корвалан. Его обменяли на советского политического диссидента Владимира Буковского, которого выпустили в США. Поэт Вадим Делоне даже сочинил на эту тему частушку, моментально ушедшую в народ.
Обменяли хулигана
На Луиса Корвалана.
Где б найти такую …ь,
Чтоб на Брежнева сменять.
С Корваланом на 3-й Фрунзенской жили две его дочери – Мария и Вивиана. Вообще, после краха правления Альенде в СССР переселилась масса чилийских политических эмигрантов и центром их поселения удивительным образом стал город Запорожье. В 1989 году я сам попал в Чили, где оформлял балеты на сцене Муниципального оперного театра в Сантьяго и читал лекции по истории моды, послушать которые приходила одна из дочерей Пиночета. Самого Корвалана в Чили люто ненавидели и называли “картошкой на маленьких ножках”. Он таким и был: коренастым, приземистым, круглым и на коротких ножках. Из-за горбатого носа у него была кличка Орел. В Москве Корвалан полностью изменил свою внешность при помощи пластических операций: его сделали курносым и перекроили разрез глаз. Под чужим именем и став кучерявым блондином, Корвалан в 1983 году вернулся в Чили, где продолжал свою нелегальную деятельность.
Поскольку в наш дом на 3-й Фрунзенской селили в основном сотрудников КГБ, телефоны в квартирах, ясное дело, прослушивались. Папа рассказывал, что порой по ночам аппарат сам по себе начинал разговаривать. Он осторожно снимал трубку и подслушивал разговоры тех, кто прослушивал его. Однажды, когда у нас сломался телефон, соседи, те, что из первых жильцов, разрешили воспользоваться их аппаратом, на котором была прикреплена металлическая табличка с выгравированной надписью: “Товарищ, помни: телефон не обеспечивает тайну переговоров”.
Я очень любил заглядывать в мастерскую к отцу, тем более что располагалась она в соседнем доме, возведенном для строителей Дворца Советов, по адресу Фрунзенская набережная, 46. Чердаки этого дома отдали Союзу художников под мастерские. Выйдя на лестничную клетку, всегда можно было увидеть, горит ли свет в мастерской, и навестить отца во время работы. Он очень радовался моим внезапным визитам и, видя, что я проявляю живейший интерес к его творчеству, всегда показывал, над чем в этот момент работал.
Его соседями по мастерской на чердаке были художники Анатолий Никич и Борис Преображенский. О них очень тепло писал папа в своих воспоминаниях. Ярко-рыжий Никич, родом из Харькова, обожал рисовать с натуры, особенно с женской и желательно обнаженной. Эти обнаженные натуры частенько мелькали в его мастерской. Когда это происходило, то на его двери появлялась табличка “У меня гости”. Также Анатолий Юрьевич всю жизнь писал крупноформатные, но весьма аскетичные натюрморты, собранные из самых несочетаемых предметов. Например, ткань и молоток, поднос и книга. Казалось бы, несоединимые вещи, да еще в недостаточном количестве для полноценного натюрморта, но, слившиеся вместе, они олицетворяли женское начало и мужскую силу. В мастерской Никича стояло фортепиано красного дерева пушкинской поры, много цветов и книг, какие-то гипсовые маски… Он так же, как и мой папа, стал секретарем Союза художников, только по секции живописи. Папа даже писал портрет Никича, который я с радостью передал дочери Анатолия Юрьевича Светлане Енджеевской, живущей в Варшаве.
Борис Владимирович Преображенский, чья мастерская находилась во второй соседней комнате, был художником-баталистом. Мне лишь однажды довелось побывать в его мастерской. Позднее Борис Владимирович переехал в бывшую мастерскую художника Иогансона, скончавшегося в 1973 году. Папа в свою очередь перебрался в мастерскую самого Преображенского, а папину часть чердака заняла вдова Иогансона, Нина Александровна, которая была искусствоведом и перевезла туда огромное количество книг по искусству.
В доме для строителей Дворца Советов жил другой прекрасный художник, сегодня, к сожалению, почти забытый, – Валентин Андриевич, или дядя Валя Андриевич. Он был блестящим иллюстратором детских книг, создававшим рисунки не только к книгам Чуковского, Маршака, Барто и Заходера, но и к обожаемым советскими детьми журналам “Мурзилка” и “Веселые картинки”. С 1944 года дядя Валя стал художником Театра кукол Сергея Образцова. Он является автором всех кукол для знаменитого спектакля “Необыкновенный концерт”, в том числе “западной певички” по имени Эдна Стерве.
Дядя Валя был небольшого роста, носил огромные очки и всегда ходил с большой папкой, набитой рисунками. Я часто встречал его во дворе. Когда мне исполнилось пять лет, дядя Валя нарисовал для меня картонного ежика, на котором написал “Сане 5 лет”. Этот ежик долго украшал мой письменный стол и дожил до наших дней!
В том же подъезде, что и дядя Валя, обитала семья Велиховых-Тарховских, происходившая из известного дворянского рода Кисель-Загорянских. Папа был знаком с ними еще по Чите. Они жили в коммунальной квартире, из пяти комнат которой им принадлежали три, что по тем временам считалось неплохими жилищными условиями. Обстановка в этом доме восхищала мое юношеское воображение: красное дерево, орех, палисандр, старинный рояль, на стенах – потрясающие портреты и акварели и даже бюро-кабинет итальянской работы XVI века эпохи ренессанс.
К Велиховым мы с их сыном Мишей, ставшим затем священником в США, каждый год приходили на Пасху разговляться после крестного хода. Ах, какие пироги были на этом столе – с вязигой, с зеленым луком и яйцом, кулебяки, расстегаи! Разумеется, при таком рационе никто не мог похвастаться тонкой талией. В те времена вообще проблема диетического питания не стояла. Из-за того, что практически все продукты были в страшном дефиците, ели то, что есть.
Щедрые Велиховы всегда что-то находили для моей коллекции. Дарили то старинные пуговицы, то туфли, то гребешок, то кружево, то платье…
Благодаря связям с Шереметевыми, Глебовыми, происходившими из рода князей Оболенских-Трубецких, Велиховыми, Ржановыми, Юровыми я еще успел застать эпоху исчезающей дворянской Москвы… Проведя все детство и юность на Фрунзенской набережной, я застал этих людей, побывал в их хлебосольных домах, приобщился к их вековым русским традициям. Как это важно, когда нация помнит и чтит свои традиции, и как грустно, когда глобализация стирает все различия. Каждое новое знакомство с членами этих семей стало поворотным и судьбоносным событием в моей молодой жизни.
Центральный детский театр
Дорогой моему сердцу по детским воспоминаниям Центральный детский театр, если смотреть с Театральной площади, был расположен слева от Большого театра. С 1909 года это старинное здание снимал театр Незлобина, в репертуаре которого одним из самых популярных спектаклей считался “Орленок” по пьесе Ростана. В главной роли блистал артист Василий Ильич Лихачев. Рассказывали, что в советское время он подвергся репрессиям и был выслан на Соловки. Там же, в незлобинском театре, играла актриса Лидия Рындина – муза Игоря Северянина, одна из самых красивых русских актрис Серебряного века, позднее эмигрировавшая. После революции здание получил в свое распоряжение МХАТ 2-й. На его подмостках выступали Софья Гиацинтова, Серафима Бирман, Михаил Чехов и Екатерина Корнакова. А в 1936 году по адресу Театральная площадь, 2 обосновался Центральный детский театр.
Моя мама, поступившая в труппу в 1947 году после окончания Школы-студии МХАТ, попала в замечательную компанию писаных красавиц послевоенной Москвы. Она делила гримерную с четырьмя другими актрисами: Наташей Сальниковой, Магдой Лукашевич, Нинель Шефер и позднее с Татьяной Надеждиной. Все они дружили. Я слышал много театральных историй о толченом стекле в пуантах балерин, о подрезанных резинках на пачках, о споротых крючках на костюмах и прочих пакостях, которые подстраивали актрисы своим коллегам. Но в этой гримерке не было места зависти и злости даже по отношению к молоденькой и рано начавшей сниматься в кино Татьяне Надеждиной, ставшей позднее народной артисткой России. Когда в 1954 году она попала в театр, ее столик поставили в другую гримерную. Но остальные артистки, которые так хотели, чтобы она была вместе с ними, переставили ее столик к себе и пообещали, что научат вчерашнюю выпускницу училища имени Щукина готовить, вязать и вышивать. Последним аргументом для Надеждиной стало то, что именно в этой гримерке отмечаются все дни рождения.
Я бывал в этой гримерке почти ежедневно и помню в ней все: трюмо и лампочки, мамин грим, накладные ресницы, парики, “драгоценности” и костюмы… И массивное театральное зеркало в золоченой раме, в которое, наверное, смотрелась сама Жихарева, прима театра Незлобина в 1900-е годы. Окна гримерки выходили во внутренний дворик с железными крышами, поэтому всегда было очень тихо. У каждой актрисы был свой столик с зеркалом, обрамленным лампочками, как в начале XX века.
Гримировались тогда жирным гримом производства ВТО, но у некоторых актеров были еще старинные немецкие трофейные гримы 1930-х годов. Снимали грим вазелином или лигнином – специальной тонкой гофрированной бумагой, отлично впитывающей влагу и жир. Лигнин был на вес золота, выдавали его в строго ограниченном количестве, чтобы не перерасходовали. А Магде Лукашевич после спектаклей “Рамаяна” или “Хижина дяди Тома”, где она играла то индуску, то негритянку, и вовсе приходилось соскабливать толстый слой грима и вазелина с лица ножом, похожим на мастихин. Мне казалось, что она ужасно смелая! Нож-то был тупой, но я ребенком этого не понимал и все время спрашивал: