Помню очень хорошо “мужской костюм” в серых тонах Марины Нееловой и ее прическу “паж”, очень подходившую ко времени пьесы и моде 1970-х годов. Зрители ждали момента, когда на сцену выйдет Настя Вертинская в образе Оливии в черном траурном платье, покрытая почти непроницаемой вуалью. Скидывая вуаль, она обнажала не только прекрасное лицо, но и глубокий шнурованный вырез своего платья, спускавшийся ниже пупка. Зрительный зал замирал в восхищении. Это было очень эротично и для СССР почти недопустимо. Помню и Дегтяреву в этой роли, но декольте было чуть пристойнее.
С божественной Настей Вертинской мы познакомились в столовой “Современника”, куда я часто заходил, чтобы выпить томатного сока и съесть горбушку черного хлеба с солью. На это я тратил 11 копеек. Нас представил друг другу Стасик Садальский, знавший меня по летнему отдыху в Паланге. Он подозвал меня к столику, за которым сидел с Настей, и спросил:
– Ты знаком с нашей ведущей актрисой Анастасией Вертинской?
Вертинская ответила за меня:
– Кто ж не знает букву “ять”, как и где ее писать.
Много лет спустя, на ужине у меня дома в Париже, я напомнил Насте о нашем знакомстве, и она призналась, что это была любимая поговорка ее папы.
Кстати, именно Анастасия Вертинская дала мне рекомендацию для вступления в комсомол. Ведь в ту пору без членства в рядах ВЛКСМ не принимали в институт, а я готовился поступать в Школу-студию МХАТ.
Стасик Садальский, который был комсоргом “Современника”, и Костя Райкин поручились за то, что я – рабочий класс. С этим я и отправился в райком ВЛКСМ, расположенный у Покровских ворот. Там сидела очень противная тетка.
– Васильев, вы ведь у нас пролетариат? – спросила она.
– Типичный! Бутафором работаю.
– Тогда ответьте на вопрос. Сколько орденов на знамени ВЛКСМ?
– Пять! – ляпнул я наугад.
– Неверно. Орденов семь. Но вы хорошо подготовились!
Тут же назначили собеседование с комитетом комсомола. И снова знакомый вопрос:
– Сколько орденов на знамени ВЛКСМ?
На этот раз я не растерялся и со знанием дела ответил:
– Семь!
– Блестящая подготовка! Поздравляем! Вы приняты!
И мне выдали комсомольский билет, в котором значилось: “Время вступления в ВЛКСМ – ноябрь 1958 года”. А я родился только в декабре 1958-го. Перепутали даты. Но получилось, что комсомольцем я стал еще в утробе матери. Так что стаж у меня огромный. Исключен я был из рядов ВЛКСМ за неуплату членских взносов. Правда, меня это уже мало интересовало: я к тому времени уехал во Францию.
В “Современнике” я очень подружился с прелестной Леной Кореневой, ведущей молодой актрисой, которая делила “Современник” с театром на Малой Бронной. Вместе с ней, Авангардом Леонтьевым и другими артистами, занятыми в спектакле “Валентин и Валентина”, мы ездили на гастроли в Раменское. Играли на сцене местного ДК.
Подкрасив перед началом спектакля незначительно пострадавшие при перевозке из Москвы декорации, я отправился в Раменский краеведческий музей. Там в музейном дворике обнаружил целую свалку списанной мебели XVIII века.
– Могу ли я что-то забрать? – поинтересовался я у одного из рабочих.
– Забирай, – равнодушно махнул он рукой. – Все равно все сожжем.
Немало прекрасных вещей из Раменского краеведческого музея я забросил тогда в наш театральный грузовик с декорациями. Спасенные мной усадебные полочки в стиле рококо до сих пор висят в московской квартире. Я их отреставрировал. Вообще это моя страсть – найти что-нибудь сломанное и отдать в починку. Мне кажется, таким образом я сохраняю артефакты прошлого и бережно передаю их в руки новому поколению.
Школа-студия МХАТ
Первый театральный эскиз я нарисовал в пятилетнем возрасте, сидя в гримерке моей мамы, пока она играла спектакль. Очевидно, меня не с кем было оставить дома, поэтому пришлось в очередной раз взять с собой в театр. А чтобы я не болтался без дела, мама выдала мне альбомные листы, цветные карандаши, пластилин и какие-то лоскутки.
– Тебе задание, – сказала она перед выходом на сцену. – Нужно придумать для Наташи Сальниковой костюм татарской невольницы к сказке “Одолень-трава”.
И, пока мама играла спектакль, я старательно корпел над эскизом. Из ткани вы́резал платье, приклеил его к бумаге, затем кусочками меха отделал шапочку татарской невольницы, из пластилина слепил ей горбатый нос. Получилось очень эффектно. Сделанную работу я торжественно продемонстрировал Наталье Сальниковой. Через стекла своих очков-лисичек она внимательно рассмотрела эскиз и вынесла вердикт:
– Да, я принимаю эту работу!
Стараясь подражать отцу, я совсем ребенком начал мастерить кукол. Брал разбитую рюмку, переворачивал ее, и получалась дама в корсете с большим воротником-фрезой. Ставил спектакли с маленькими марионетками, разыгрывая их в декорациях из диванных подушек. Для одного такого спектакля мне понадобилась бочка меда. Но поскольку мед в пору моего детства продавался исключительно в стеклянной таре, папа расписал под деревянный бочонок обыкновенную баночку из-под меда.
А первый спектакль я оформил в двенадцать лет. Это была сказка “Волшебник Изумрудного города”, которая произвела на меня в детстве огромное впечатление. Она была написана по мотивам американского бестселлера “Удивительный волшебник из страны Оз”, сочиненного в 1900 году Лайменом Фрэнком Баумом. В 1939 году писатель Александр Волков перевел эту прекрасную сказку и адаптировал для отечественного читателя, точно так же, как некогда граф Алексей Толстой превратил итальянского Пиноккио в советского Буратино. Такое было возможно только при наличии железного занавеса – мы многого не знали и принимали авторство этих писателей за чистую монету.
Папа соорудил специально для меня подмакетник и вмонтировал его в обитую золотистым брокаром ширму. Ширму, кстати говоря, я принес с помойки. В этом подмакетнике и происходило действие знаменитой сказки Волкова, для которой я вылепил фигурки всех персонажей: Элли и ее мамы, Гингемы и Бастинды, Виллины и Гудвина, жевунов и летучих обезьян… Сам придумал декорации для каждой сцены, сам освещал спектакль настольной лампой и применял различные фильтры… “Волшебник Изумрудного города” шел под заранее записанную фонограмму, чтобы мне во время действия не отвлекаться на озвучку персонажей. Озвучивать мне помогали сестра Наташа и подруга детства Наташа Сажина – они создавали видимость массовых сцен!
Несколько раз я показывал спектакль зрителям. Школьные товарищи, друзья родителей и родственники с большим интересом смотрели постановку. А Виктор Карлович Монюков даже оставил в специальной книге такую запись: “Очень скоро в Школе-студии МХАТ будет учиться удивительный студент. Он поступит сразу на три факультета – режиссерский, актерский и постановочный. Этим студентом будет Саня Васильев”. Слова Виктора Карловича оказались пророческими: я стал режиссером своей жизни, художником-декоратором по специальности и актером в программе ТВ “Модный приговор”.
Видя мое увлечение рисованием и созданием костюмов, мама, когда пришло время, решила отдать меня в Московское театральное художественно-техническое училище на костюмерное отделение. Правда, скоро с этой идеей пришлось расстаться, поскольку в ТХТУ не предоставляли отсрочку от армии. Тогда обратили внимание на альма-матер моего отца – училище памяти 1905 года, где также существовало театральное отделение. Руководила им знаменитая художница Татьяна Сельвинская, дочь поэта Ильи Львовича Сельвинского.
Из-под крыла Татьяны Ильиничны вышло немало известных театральных художников. Она была весьма оригинальной дамой: любила серебряные подвески, красила волосы то в черный, то в рыжий цвет и носила очень низкую челку в стиле 1920-х годов. Когда встал вопрос о моем поступлении, родители пригласили Татьяну Ильиничну к нам домой, где она, посмотрев на созданные мной декорации к “Волшебнику Изумрудного города” и сказке “Счастливый конец” по книге Екатерины Борисовой, сказала:
– Все очень разнообразно, но нет единого смысла. Не надо делать новую декорацию к каждой сцене, достаточно одной, но с различными трансформациями.
Таким образом Сельвинская одной фразой объяснила мне суть театрально-декорационного искусства. Однако с училищем тоже что-то не сложилось, и у отца возникла идея отправить меня в грузинскую Академию художеств, к художнику Парнаозу Лапиашвили. Но тут уж воспротивилась мама. Она не была готова отпускать ребенка одного в Грузию. В конечном итоге на семейном совете решили, что постановочный факультет Школы-студии МХАТ, находившейся недалеко от дома, – лучший выход из положения.
Благодаря хорошей подготовке я довольно легко сдал вступительные экзамены, хотя требования к поступающим предъявлялись строгие. В просторной аудитории за столами, выставленными буквой “П”, сидели все педагоги постановочного факультета. Трясущиеся от волнения абитуриенты переходили от одного педагога к другому, пересаживаясь по часовой стрелке от стула к стулу, поочередно отвечая на вопросы каждого экзаменатора.
Одно из первых вступительных испытаний выглядело так. Давали абитуриенту стопку открыток с изображением различных картин, пейзажей, портретов, натюрмортов. Требовалось безошибочно определить название работ, их авторов, год написания, размеры и местонахождение каждой из них. Поскольку зрительная память у меня всегда была превосходная, я легко справился с этим заданием. Затем нам предложили по древесным образцам определить породу дерева: где липа, где дуб, где карельская береза, а где красное дерево. И здесь я все угадал.
Замечу, что попасть в Школу-студию было не так-то легко. И не только из-за сложных экзаменов: в гардеробной сидела на вахте старая еврейка София Ароновна, известная тем, что частенько сама проводила “отбор” абитуриентов. Глядя на скромных провинциальных девушек, эта старушка с внешностью бабушки Гурвинека имела обыкновение интересоваться: “Ну что, в артистки собрались? А в зеркало-то на себя смотрели?” Вопрос полностью деморализовывал абитуриенток, и многие в слезах убегали… Мне довелось не раз сидеть с мамой на отборочных экзаменах актерского факультета, так что повидал я многое. Читал и письма желавших поступить к нам учиться. Особенно запомнилось одно: “Зависит