И все-таки, несмотря на контрабанду и воровство, в казну из Сибири поступало ясачной пушнины почти на миллион рублей. Мягкая рухлядь, добытая трудом таежного охотника, создавала богатства русского двора. За ее счет испокон века покупались заморские яства и вина для трапез, разноцветные кафтаны и платья, в которых знать щеголяла при дворе. Копившиеся в казне груды золота и серебра приобретались за меха в Европе и Бухаре и приводили в изумление иностранцев. Соболями и лисицами издавна платили цари монахам и попам за молитвы о здравии своем и об упокоении предков, за воинские победы, верность слуг и покорность холопов. Той же казною российская власть издавна привечала как византийских, так и греческих мудрецов, чтобы усерднее ратовали против всяких уклонений от православия.
Петр Алексеевич задумал построить новую Россию, но потребовалось и того больше золота и серебра, чтобы чеканить деньги на содержание регулярной армии, строительство кораблей и заводов, возведение новой столицы в чухонских болотах. И снова текла мягкая рухлядь за границу рекой… Пока полноводной рекой, но истощалась сибирская тайга, кочевал соболь все дальше на восток, и уже рыскали по горам, по долам опытные рудознатцы и ушлые старатели. Искали золото-серебро, железо и медь, ибо понимал Петр, что без собственных запасов невозможно построить могущественную империю и противостоять Европе в борьбе за мировое влияние…Глава 34
Мирон перевел взгляд за Абасуг, на сопки. Трава там порыжела от неимоверной летней жары, но осень уже вступила в свои права, расцветив пурпурными пятнами редкие березовые колки по склонам, кусты боярышника и шиповника в ложбинах.
Бесконечная, холмистая степь купалась в солнечных лучах и лишь на горизонте терялась в зыбком сизом мареве. Казалось, вот-вот вынырнут из него острые пики с растрепанными ветром бунчуками [37] и флажками, и вновь послышатся звуки битвы: звон щитов, лязг сабель, топот копыт, свист стрел и яростные крики воинов. Но ушли времена жестоких сражений, когда на огромных, заросших ковылем просторах сталкивались лбами, ломали хребты и отсекали головы друг другу жестокие завоеватели и отчаянные защитники родной земли — кыргызы. Давно истлели кости погибших воинов, растащили их черепа по степи дикие звери, высохли пот и кровь, лишь озера остались — по поверьям, полные слез матерей и вдов, оттого, мол, они горько-соленые.
Можно подумать, размышлял Мирон, что высшие силы намеренно запечатлели те трагические события в призрачных степных миражах, чтобы люди не забывали, помнили: все в этом мире бренно — и власть, и богатство, и даже великим вождям уготованы смерть и забвение. Пройдут тысячелетия, появятся мифы и легенды, в которых реальность вытеснит фантастический вымысел. А настоящей останется только седая степь с ее полынными запахами, беспощадным солнцем и древними камнями — красновато-бурыми, словно в подтеках застывшей крови тех, кто покоится под ними…
Мирон смотрел на степь, а в голове роились, зудели и беспокоили, как скопище неотвязного гнуса, новые воспоминания. Теперь уже о том дне, когда джунгарские воины притащили его за конем на аркане — избитого, связанного по рукам и ногам, и бросили возле потухшего костра среди обглоданных костей — остатков ночного пира.
Он едва приподнял голову от земли и, превозмогая боль в избитом теле, окинул взглядом истоптанную людьми и лошадьми огромную поляну. Белые и синие палатки джунгарских воинов охватили ее подковой. Копья с хвостатыми желтыми флагами, обвитые красными и белыми лентами, торчали возле палаток дзангиров [38] . В центре бивака виднелись синие с белыми полосами шатры мергенов и личной охраны контайши. К древкам их копий были привязаны сабли, сайдаки с луками и стрелы в колчанах. С теневой стороны пологи шатров поднимались и крепились на тех же копьях, открывая взору сумки и мешки с провизией, сабли и мечи, посуду, воинские доспехи, сапоги и конскую упряжь…
А на холме в окружении знамен возвышался огромный желтый шатер контайши Равдана…
Сколько раз эти воспоминания заставляли сердце Мирона биться сильнее. Деляш, юная жена хана, чем-то напоминала ему Айдыну. Нежное лицо, высокие скулы, горевшие гневом глаза. Именно ей он обязан своим спасением, но не забыл князь о благородстве Равдана, который, в благодарность за спасение сына, отпустил с миром непримиримого врага…
— О, ты здесь, Мирон! — Голос немца вовремя прервал цепочку грустных размышлений.
Бауэр, опираясь на трость, с трудом поднимался по каменистой тропинке. Уже второй год немца донимали болезни. Суставы распухли, лицо приобрело землистый оттенок, грудь раздирал сухой кашель. Ничего не помогало — ни отвары сибирских трав, ни мази, ни парная баня. Петро Новгородец трижды укладывал его животом на порог, рубил тупым топором на спине банный веник, читал заговор: «Секу, секу, секу, высеку овечку; секу, секу — двадцать, высеку — пятнадцать». Но тоже не помогло! И даже барсучий жир, которым Фролка-распоп усердно поил немца, не пошел впрок чахнувшему Бауэру.
— Я здесь не сдюжить, — жаловался он Мирону, — отпусти в столицу, иначе помереть.
После долгих раздумий пришлось внять просьбам немца. Это и стало главной причиной того, почему воевода прибыл в острог. Надобно было назначить преемника Бауэру, но прежде требовалось провести ревизию. Дружба дружбой, а служба службой. Уже не раз князь сталкивался с махинациями острожных приказчиков и подьячих, сидевших на хлебных местах в приказной избе. Пошаливали те и с вверенной им казной, и с собранным ясаком, и с денежным жалованьем служилых людей. Умудрялись придержать государеву деньгу, пустить в оборот, ссудить под проценты. Бауэр же вершил дела честно и по-немецки аккуратно. Учет ясака вел тщательный, с купцами не заигрывал, ущерб казне, если и случался, то незначительный, и по тем статьям, где без нарушений явно было не обойтись. Словом, Мирон остался доволен немцем и сильно жалел, что лишается лучшего приказчика острога, замены которому долго не удавалось подыскать, пока не остановил выбор на Андрее Овражном.
— Что случилось? — насторожился Мирон и поспешил навстречу, понимая: только чрезвычайное происшествие могло заставить Бауэра подняться по камням. Иначе велел бы своему порученцу отыскать воеводу.
— Ничего не случилось, — немец остановился, оперся обеими руками на трость, с трудом перевел дыхание. — Вот захотел напоследок постоять рядом с тобой, мой друг, насладиться, как это? Sibirische Landschaft… [39]
Воздух из легких вылетал со свистом, тяжело, но щеки Германа порозовели, глаза под тяжелыми веками сверкали.
— Вернусь ли я в эти края — неведомо, — сказал он и вздохнул. — Но надеюсь закончить свой труд достойно. Большой сундук бумага иметь. Meine Truhe hat ein großes Gewicht [40] . План острога в Сибирский приказ везти, перепись насельников по дворам и животу ихнему, по торговле и ремеслам. И свой заметка про жизнь в Сибири. Многие люди должны знать, как прекрасна, как богата эта страна. В Европе напрасно считать ее дикий край. И пусть дикости здесь хватать, все ж ее во стократ меньше, чем в России, тебе ли не знать об этом?
— Ты взялся за большое дело, — сказал Мирон и слегка сжал ему плечо. — Но будь осторожен. Я знаю твою честность и уверен: кое-что не понравится государю, да и церковь будет против некоторых откровений.
— Только Создатель решать, чьи намерения и дух праведны, — едва заметно скривился Бауэр. — И кто заслужить, тот получать награды небесные и земные. Всякий по делам своим! Господь всех рассудить. Ваш Священный Синод требовать, чтобы умножали число принявших Святое Крещение, но без тех мер и средств, что не носить в себе Евангельский дух: не принуждать, не угрожать, не обольщать подарками, но всегда действовать, как апостолы, честно и искренне. Потому как в глазах дикарей даже крестильная рубаха — вещь дорогая и потому — прельщающая. А что происходить на самом деле?
Герман с трудом перевел дыхание, но справился с приступом кашля. Глаза его полыхали гневом.
— Попы пробираться в отдаленные и дикие места, где проповедовать на русский язык тем людям, кто не понимать, как по-русски говорить. И принуждать к крещению тех, однако, у кого больше живота и прочего пожитку — видеть, обольщать награждением: поить пьяными или устрашать разными случаями, а как при крещении действовать, того неизвестно. Я знать много о том, как попы молитвить законопреступные браки [41] , а скуфью им за то архиерей не снимать…
— Ты не прав, Герман, — князь недовольно поморщился. — Православие объединило русский народ, не позволило ему распасться на части. Благодаря вере мы пережили монгольское нашествие. Поэтому русская церковь привлекает великое множество инородцев. Любой из них, будь то мордвин, тунгус, пермяк или татарин, приняв крещение, становится русским по духу. Сколько славных фамилий — Тургеневы, Карамзины, Нарышкины, Тютчевы, Шереметевы, Юсуповы — имеют ордынские [42] корни. А посмотри на наших славных казаков. Стержень у них крепче некуда — православная вера. Где бы и когда бы они ни защищали рубежи российские, делали это честно и искренне — за веру, царя и Отечество!
Герман скептически усмехнулся:
— Царь Петр кардинально все менять в церковный устройство. Патриаршество отменять, а Духовная коллегия управлять зольдат. Нет, как это правильно говорить? Oh, ja! Er ist Offizier! [43] Теперь в церквах тайну исповеди нарушать, попы доносить на своих прихожан. Разве то Богу угодно? А что сказать Петр, когда архиереи пытаться выбрать патриарх? Он воткнуть свой кортик в стол и сказать: «Вот вам булатный патриарх! Так и жить вам!»…
Мирон покраснел от негодования, открыл было рот, чтобы возразить немцу, но достойно ответить не успел.
Внизу, под обрывом истошно завопил Никишка:
— Воевода! Мирон Федорыч! Андрюшка Овражный с дозору прибыл! Важную весть привез! В приказной избе дожидается!
— С дозору? — поразился Мирон. — Почему ничего не знаю?
И строго посмотрел на Бауэра. Тот пожал плечами.