Андрей вздохнул и помог Мирону осторожно опустить тело Айдыны на кусок парусины, который притащил Фролка-распоп. Он суетился тут же и шепотом поведал Овражному, что готов уступить собственноручно срубленную домовину.
— Из листвяга она! Крепкая! Для себя готовил, да, видать, не судьба, — шептал Фролка, косясь на Мирона.
А тот, опустившись на колени рядом с Айдыной, неотрывно смотрел на нее, не замечая ничего и никого вокруг.
— Надобно девку похоронить достойно, упокой ее душу, Господи! — Фролка размашисто перекрестился. — Хоть и язычница была, но все мы дети Божьи, а какого роду-племени, разве то важно?
И, шмыгнув носом, вытер слезу, скатившуюся по щеке в лохматую бороденку. Затем подошел к Мирону.
— Воевода! Обмыть бы надо Айдынку перед тем, как в керсту положить. Пускай бы Олена с бабами занялась, а?
Мирон поднялся на ноги.
— Да, — сказал глухо, — пусть подготовят. Похороним ее рядом с отцом за частоколом. Так будет лучше!
— Кыргызы могут воспротивиться, — осторожно заметил Овражный. — Мол, не по их обычаям…
— Как я сказал, так и будет! — неожиданно вспылил Мирон. — Айдына будет лежать рядом с Теркен-бегом. Она…
И тут будто взорвалось небо. Оглушительный раскат грома прокатился над острогом. Казалось, даже земля вздрогнула от грозного рыка стихии.
— Господи! — присев от неожиданности, прошептал побелевшими губами Фролка и быстро-быстро несколько раз перекрестился. — Это что ж такое творится?
Черная туча зависла над городком, напоровшись жирным брюхом на башенные флюгеры с двуглавыми орлами и на церковный крест. Завыли псы на посаде, заволновались, заржали лошади, замычали коровы и заблеяли овцы. Забегали суетливо люди. Бабы, вереща от страха, хватали детей, толкали их в избы. Мужики, торопливо крестясь, всматривались в небо, где творилось что-то несусветное: алые всполохи метались внутри тучи, бурлившей, как адский котел. Казалось, там копится неведомая сила, которая давит, распирает изнутри жуткое чудовище, а оно утробно ворчит, сопротивляется, но вот-вот разлетится в клочья.
Звонарь взобрался на колокольню. Но туча накрыла и ее. И оттого казалось, что колокола звучат с неба. Второй раскат грома и — почти мгновенно — третий, четвертый, и дальше — бессчетно — были намного мощнее и злее. Они заглушили и церковный набат, и дикие вопли острожного люда. А следом обрушились молнии. Небо яростно гремело и плевалось пламенем. Огненные стрелы били одна за другой, а то вдруг целым пучком, словно опытные бомбардиры по пристрелянным целям — крышам изб, казарм, амбаров, казенных складов, что вспыхивали разом, точно солома. Одновременно, как свечи, занялись башни острога и частокол; заполыхали лавки и базарные ряды на купище, мучные и соляные лабазы на берегу; запылали плотбище и причал, дощаники с разным товаром и рыбацкие лодки.
Святой храм мгновенно превратился в костер, а с колокольни полетел вниз сгусток пламени, то был звонарь. Жалобно ухнув, упали наземь колокола. Люди в горевшей одежде метались между избами, тащили детей, пытались спасать жалкий скарб и обезумевшую скотину; дико, по-звериному, кричали те, кто не смог выбраться наружу. Рушились крыши, трещали стены. Со страшным грохотом вспучилась вдруг в дальнем углу острога земля, взметнулась вверх стена дерна, камней, обломков дерева и кусков железа — то почти одновременно взорвались пороховой и оружейный погреба.
Языки пламени носились по воздуху, как огромные осы, и жалили, жалили всех без разбора. Отовсюду, настигая людей, калеча их и убивая, летели раскаленные угли, горящие головешки, красные от лютого жара бревна. Лошади с неистовым ржанием бились в стойлах, а те, что остались снаружи, порвав поводья, круша коновязи и сметая все на своем пути, ринулись в распахнутый зев ворот. Створки каким-то чудом успели развести воротные сторожа, открыв путь к спасению обитателям острога. Но тут налетел шквальный ветер — взметнул огонь до небес, закрутил, завертел его в стремительной пляске и понес ревущее пламя в степь, к сопкам, к кыргызскому лагерю…
Туче тоже не поздоровилось от его порывов. Она недовольно заворчала, забурлила сильнее, но метать стрелы не перестала. Раскаты грома не ослабевали и следовали один за другим без остановки. Молнии стегали Абасугский острог с прежним остервенением, словно стремились выжечь его дотла. Никто даже не пытался тушить пожар. Никакие силы, кроме ливня, не смогли бы погасить бушующий огонь. Люди поднимали черные лица к небу, тянули к нему черные руки и молили лишь об одном: «Дождя пошли! Дождя!»Глава 38
Но дождь так и не пролился на раскаленную землю. Уже полыхали и степь окрест, и ближние поля с вызревшим хлебом, и зароды сена в лугах, и скирды соломы, и даже ближний лес занялся огнем…
Пробившись к приказной избе, Мирон обнаружил возле нее Бауэра, стоявшего на коленях. Немец почти не пострадал, только кафтан на нем сильно обгорел и кое-где еще дымился. Но он, схватившись за голову, похоже, этого не замечал и лишь повторял в исступлении:
— Die Truhe… Meine Truhe! [50]
— А чтоб тебя! — с досадой выругался Петро Новгородец.
Оказывается, он был тут же, поблизости, просто в огненной круговерти Мирон не сразу его заметил. И даже не успел крикнуть, чтобы остановить, удержать от безрассудного поступка. Петро бегом поднялся на крыльцо и нырнул в дверной проем, из которого рвались наружу клубы дыма. Уже полыхала крыша, трещали стропила, занялись огнем стены…
— Постой! — завопил истошно Овражный, выскочивший откуда-то сбоку, словно бес из преисподней, с черным от сажи лицом, с обгоревшей бородой и усами, в прожженном насквозь тут и там кафтане.
Но Новгородец, как всегда, управился быстро. Рубаха тлела на его спине, а руки и лицо лоснились от копоти, когда он вновь показался в дверях. Столкнув вниз сундук немца, махнул рукой, что-то весело прокричал… И тут обвалился козырек над крыльцом. Взметнулось столбом пламя, и сквозь него было видно, как Новгородец, упав на спину, тужился сбросить ногами тяжелую балку, но следом обрушилась крыша, за нею — стена, и огненное чрево поглотило навек одного из самых верных товарищей Мирона.
А Бауэр тем временем оттащил сундук в сторону и, обняв его, как величайшую в мире ценность, рыдал, продолжая твердить в безумном порыве:
— Die Truhe… Meine Truhe!..
Яростно выругался Овражный и, подступив к Бауэру, занес кулак для удара, но Мирон оттащил его от немца, который пучил на них налившиеся кровью глаза — пустые, как у юродивого, и тихо выл, размазывая слезы и сажу по лицу.
— Оставь его! — приказал строго. — Он не в себе!
Андрей буркнул что-то сердито, но перечить не стал. Пнул со злостью сундук и отошел, сгорбившись, как старик.
Мирон окинул взглядом пепелище. Торчали, будто гнилые зубы, курились дымом остовы башен и частокола. От жилых и казенных строений, купеческих амбаров и складов остались лишь трубы да груды балок и бревен, изъеденных черными струпьями. Земля спеклась от несусветного жара, покрылась толстым слоем сажи, углей и пепла, которые при каждом шаге взлетали вверх, мешая дышать и застилая обзор. Жуткие запахи гари, обугленной плоти и жженых костей витали в воздухе. Сгорело все, что могло сгореть, и огонь, утративший пищу, присмирел, затаился среди черных руин.
Сухая гроза! Нет ничего страшнее и безысходнее! Была ли то кара за человеческие грехи, Мирон не знал. Но чувствовал: беда пришла неспроста. Он стоял среди смердящих развалин, взглядом натыкаясь на останки людей — скрюченных, изглоданных огнем, даже в смерти тянувших руки к небу.
Молнии перестали бить в острог, словно вражья орда, свершив черное дело, отступила, устрашившись того, что натворила. Но гром продолжал рокотать совсем близко, едва слышно и тревожно. И Мирон вдруг осознал, что это не гром вовсе. Звуки плыли над землей, пробиваясь сквозь густые клубы дыма и вонь пожарищ, взмывая вверх, в поднебесье. А там по-прежнему колыхалась, ворочалась туча, словно пригвожденная стрелами молний к утесу, на котором совсем недавно кипела жизнь…
— Андрей, слышишь? — махнул он рукой в направлении звуков. — Что это?
Овражный скривился, пожал плечами. И вдруг не сел, почти упал на землю, словно разом отнялись ноги. Бауэр тотчас подполз к нему и, вытянув руку, ткнул пальцем в грудь атаману:
— Mein Ring… Ich habe ihn verloren [51] … Мой перстень… В эта проклятая страна!
Овражный, не глядя, толкнул немца в плечо. Тот завалился набок и снова обиженно залопотал что-то по-немецки. Мирон отвернулся.
Сил не было даже выругаться. Саднили ожоги и раны. Едкий дым раздирал легкие, горло пересохло, глаза слезились, но Мирон настойчиво, словно это было смыслом всей его жизни, пробирался сквозь чадившие руины, пытаясь обнаружить источник непонятного шума.
А он становился все ближе, ближе… Сквозь глухие удары стали слышны и другие звуки, похожие то ли на утробный вой раненого зверя, то ли на сдавленный человеческий стон. Где-то Мирон их уже слышал, но никак не мог припомнить, где именно. И даже в какой-то миг засомневался: уж не почудилось ли ему. Но тут сквозь сизый сумрак проступила странная черная фигура. Казалось, она плавала в дыму, извиваясь и меняя очертания. Мирон бросился к ней, и понял — это Ончас. Тетка Айдыны, в рваной, прожженной во многих местах рубахе и босиком, что-то кричала — гневно и требовательно, подняв к небу руки, в которых, как живой, бился бубен, тоже покалеченный огнем. Она трясла им над головой, колотила ладонью, и бубен отзывался — тоскливо и безнадежно.
— Ончас, — Мирон подхватил ее под локти, пытаясь поставить на ноги. — Где Мирген? Где мой сын?
Старуха с неожиданной силой оттолкнула его. Взгляд ее — дикий, бессмысленный — по-прежнему был устремлен в небо. Казалось, на ней не осталось живого места: лицо — сплошь в багровых струпьях, сразу не разберешь — то ли поранено огнем, то ли расцарапано в кровь. На голове — черные проплешины, следы сгоревших волос, руки и ноги — в угольно-багровых пятнах ожогов…