— В общем, всю сознательную жизнь, — резюмирует он мрачно.
— Ну да, — соглашается Сашка.
Она, конечно же, заметила его выражение лица, и прекрасно знает, что он сейчас скажет. Что нельзя было всю жизнь посвящать ему одному, что новый год следовало встречать с подружками, а не с телевизором, хотя сам, как выяснилось, делал точно так же. Поэтому Сашка переводит разговор прежде, чем он успевает завести шарманку.
— И что поразительно, Всеволод Алексеевич, везде: у меня дома, в общежитии, в больнице, причём как в палатах, так и в ординаторских, смотрели «Голубой огонёк». При этом каждый декабрь выходит миллион статей о том, что никому эти огоньки не нужны, что всем надоели одни и те же лица, приелся фальшивый насквозь формат. А убери их из новогоднего эфира, что останется? Добавьте молодые лица, и кто их узнает? «Огонёк» — он же как «Ирония судьбы», как селёдка под шубой и оливье в тазике. Символы праздника.
— Да, — он грустно кивает. — Вот символом праздника я себя и ощущал. Каждый декабрь ворчал, что свободно вздохнуть некогда, а теперь понимаю, что моя работа и создавала новогоднее настроение. Утром выходишь из дома, ещё темно, только фонари горят. И снег хрустит под ногами, хорошо же! Садишься в машину, в последние годы у меня в машине даже подогрев для задницы был, и смотришь из окошка на заснеженную Москву. Ну или ещё часик дремлешь, пока добираешься до студии. А там чаёк горячий сразу приносят. Бутербродики какие-нибудь. Переодеваешься, гримируешься. И, красивый, на съёмочную площадку. В коридорах кого-то из коллег встретишь, все новости обсудите. На площадке жизнь бьёт ключом: массовка сидит в нарядных платьях… Что ты, Сашенька, вздрагиваешь?
— Да нет, ничего. Про массовку вспомнила. Как Нюрка ходила на съёмки, вас караулила.
— Правда? — он смотрит удивлённо. — Я не знал. А зачем?
— Ну просто, вас увидеть лишний раз.
— Да что там смотреть? Сто пятьдесят дублей одного и того же? Массовка сидит на своих местах, к артистам близко не подойдёшь. Но зато есть атмосфера праздника. На чём я остановился? Так вот, мишура летает, бенгальские огни жгут. Музыка, танцы. Тогда я от шумихи уставал, конечно, а сейчас думаю, ну и что? Теперь не надо тебе никуда вставать и тащиться по морозу, улыбаться в камеру и десять раз петь одно и то же. Но и ощущения праздника теперь тоже нет.
Так. Сашка решительно встаёт со своего места.
— Идите переодевайтесь, Всеволод Алексеевич.
— Зачем ещё?
— Пойдём новогоднее настроение создавать. Вы совершенно правы, середина декабря, а у нас ничего не готово: ни ёлки, ни игрушек. Давно пора развесить гирлянды и расклеить снежинки.
— Глупости какие, — ворчит он, но от окна всё-таки отлипает и уже шагает в сторону спальни. — Разве в игрушках дело. И ёлка у нас есть, во дворе.
— Но вы в прошлом году сказали, что больше её наряжать не станете.
— Не стану. Потому что деньги на ветер: со всех игрушек краску дождём смыло. Почти все шарики выбросить пришлось. А в половину ещё и вода налилась.
— Ну вот. Поэтому пошли за искусственной ёлкой в дом. И новыми игрушками.
Стоит в нерешительности, оценивающе на неё смотрит. Ну да, обычно всё наоборот. Сашка довольно скептически относится к праздникам, особенно общегосударственным, и если бы не Туманов, вообще забывала бы об их существовании. Ей как раз не нужны ни ёлки, ни игрушки, ни новогоднее настроение. Её в целом не вдохновляет традиция «провожать всё плохое и надеяться на всё хорошее в новом году». Потому что будущее пугает до чёртиков, потому что каждый «новый» год тоже станет старым, и через триста шестьдесят четыре дня люди точно так же начнут его поскорее провожать, снова на что-то надеясь. Сашка предпочитает жить настоящим. Ну и прошлым, разумеется. А будущее — ну, пусть оно сначала наступит, а там посмотрим.
Но ей решительно не нравится настроение Всеволода Алексеевича. Это её амплуа, грустить и рефлексировать. А сокровище должно быть бодрым и весёлым, наряжать ёлку, ворчать на производителей некачественных шариков, как было в прошлом году, и развешивать гирлянды, которые закоротит с первым же дождём. Поэтому Сашка вытаскивает ему из шкафа лёгкую куртку, одобрительно кивает на выбранные им белые кроссовки — в этом году они никак не сменят весенне-летний гардероб на осенне-зимний, и, берясь за привычно предложенный ей локоть, идёт вместе с ним на улицу. Искать новогоднее настроение в золотом от листвы и солнца Прибрежном.
Поиск новогоднего настроения начинается с торгового центра. Не такой уж у них большой выбор, и Всеволод Алексеевич иногда ворчит, что несчастный ТЦ ему скоро сниться начнёт. А что делать? Город маленький. Есть, конечно, и другие большие магазины, но на окраинах, не в пешей доступности. И Сашке нравится ходить с ним через бульвар, мимо кофеен и сувенирных лавочек, иногда садясь передохнуть на скамейку или останавливаясь, чтобы рассмотреть очередную клумбу, ярко цветущую посреди зимы. Бульвар по случаю скорого праздника украшен гирляндами, протянутыми прямо над головами прохожих, и большими снеговиками, тоже светящимися сотнями огоньков. Появились деревянные будочки-шале, в которых продают глинтвейн и пончики. Как будто здесь кто-то может замёрзнуть так, что потребуется отогреваться глинтвейном. Но народ охотно подходит, покупает стаканчики с ароматным вином. Вообще в Прибрежном, Сашка давно заметила, все активно делают вид, что у них нормальная зима. Каждый магазин, даже самый маленький киоск, активно украшает фасад еловыми ветками и шарами, владельцы изводят десятки баллончиков искусственного снега, разрисовывая окна кафе и ресторанов, а городские власти не жалеют денег на украшение улиц и бесконечные ёлки на каждом углу. В психологии это называется компенсацией.
В конце бульвара ещё и рождественскую ярмарку организовали. Сашка специально сбавляет шаг, надеясь, что Всеволод Алексеевич заинтересуется. Он и правда начинает приглядываться к витринам.
— Пойдёмте поближе, — предлагает Сашка. — Может быть, тут тоже игрушки продают.
— Сначала ёлку надо купить, а потом уже игрушки под неё подбирать, — ворчит Всеволод Алексеевич, но послушно идёт вслед за ней. — Да тут одни сладости!
— Не одни, Всеволод Алексеевич. Смотрите, какие гномики. Они из фетра же? С санками. Давайте возьмём?
— Ручная работа, — гордо поясняет продавщица, судя по всему, она же и мастерица. — Это Санта-Клаусы.
— Мы так и поняли, — усмехается Туманов и лезет за кошельком. — А почему в звании майоров? Ишь ты, в будёновках, звезда во лбу горит. Какая идеологически окрашенная игрушка.
— Это вы у нас идеологически окрашенный, — хихикает Сашка, а сама с облегчением отмечает, что сокровище немного развеселилось.
— Вы ещё пряники возьмите, тоже ручной работы, — советует продавщица. — Очень вкусные. Смотрите, какие красивые.
Пряники и правда красивые. В форме лошадок, варежек и снежинок, покрытые цветной глазурью.
— Да нам пряники как-то не… — начинает Всеволод Алексеевич.
— На ёлку повесим! — осеняет Сашку. — Правда же красивые. И в старину же вешали, да? Пряники, конфеты. Когда стеклянных игрушек ещё не было.
— Не знаю, Сашенька, я не настолько стар, — хмыкает Всеволод Алексеевич. — Но идея мне нравится. Заверните нам вот эту лошадку, и вон ту тоже, две варежки, пять снежинок…
— Большую ёлку покупать придётся.
— Конечно большую. В маленькой какой смысл? Ёлка должна быть до потолка.
— А наряжать со стремянки будем?
— Да. И с обязательной семейной ссорой, куда вешать красный шарик, а куда синий, — на полном серьёзе заявляет Всеволод Алексеевич, забирая кулёчек с пряниками.
Сашка замечает заинтересованный взгляд продавщицы и чувствует, что краснеет. «Семейная ссора», значит. Она молчит всю дорогу до торгового центра, обдумывая услышанное. У Туманова время от времени просыпается желание эпатировать публику. Вероятно, это часть его актёрской природы, привычка привлекать внимание. Но когда акцент делается на их с Сашкой отношения, да на глазах посторонних людей, да ещё и совершенно без повода, ей не нравится. Ну вот зачем случайной продавщице пряников знать о том, что они семья? Причём именно в том смысле, который заложен в хрестоматийный анекдот про шарики. Но попробуй ему сейчас что-нибудь скажи, обидится смертельно. Сразу начнётся «Ты меня стесняешься?». И будешь доказывать, что это не стеснение, а нежелание делиться с посторонними хоть каплей того, что теперь только её. Ему, артисту, у которого большая часть жизни прошла на виду сотен тысяч глаз, не понять.
Торговый центр тоже украшен, в центре зала огромная ёлка с красными шарами и серебристыми лентами. Сашка разглядывает её, пока они ждут лифт — лифт тут всего один, им чаще пользуются мамочки с колясками, все остальные предпочитают эскалаторы. Но так как сокровище их не любит, приходится ждать.
— Всеволод Алексеевич, а мы ёлку как будем украшать? В одной цветовой гамме или вразнобой?
— Чего? — он отвлекается от насилования кнопок лифта — почему-то считает, если жать на них постоянно, лифт быстрее приедет. — В какой ещё гамме?
— Красно-серебряной, например, — Сашка кивает на ёлку в центре зала. — Или сине-золотой.
— Ни в коем случае! Терпеть не могу, когда так делают. Купят коробку китайских шариков, повесят и радуются. Дизайн, мать их. Ёлка должна быть пёстрой! Чтобы её разглядывать можно было. Чтобы много маленьких игрушек, сказочных персонажей! Шишки обязательно, в снегу, сосульки. Ещё такие бывают фигурки, знаешь, на прищепочках? Они как будто стоят на лапах ёлки.
— Ага, точно! У меня в детстве такой набор был: Чиполино, Синьор Помидор…
— Серьёзно? — Всеволод Алексеевич так удивлён, что даже не обратил внимание на приехавший лифт. — И у нас дома был. Я думал, в твоём детстве уже все игрушки из пластика делали.
— В целом да, — кивает Сашка. — Они как раз вошли в моду. Но у нас была коробка старых игрушек, ещё маминых. В основном страшненьких, потёртых, иногда и с отбитыми носами. Иногда непонятных: кукурузные початки, космонавты, дирижабли с надписью «СССР». В детстве я не понимала идеологический подтекст. Всеволод Алексеевич, лифт сейчас уедет.