Сашка возвращается к сокровищу, устроившемуся на стуле возле окна.
— Всеволод Алексеевич, дайте наличку. Тут карты не принимают.
— Я её печатаю, что ли, — Туманов лезет в карман, достаёт тысячную бумажку, мельче у него не водится, судя по всему. — Надо будет по дороге банкомат найти.
Сашка снова встаёт в очередь, чувствуя сильный дискомфорт. Все торопятся, пихаются. Заказывать надо у одной тётеньки, деньги отдавать второй, потом к первой возвращаться с чеком. Тётеньки как на подбор, толстые, недовольные и в чепчиках на причёсках-халах. Их сюда телепортом из Советского Союза доставили, что ли?
— Бутылку нарзана и миндальное пирожное, — заказывает Сашка и протягивает деньги.
Она ожидает получить бумажку с заказом и сдачу. Но тётенька раздражённо швыряет ей зелёную бутылку и деньги. Сашка машинально сгребает и то, и другое, а толпа уже выдавливает её из очереди. Сдачи должно быть восемьсот восемьдесят рублей, а ей дали девятьсот двадцать. А в зелёной бутылке не нарзан, а «Палпи» с гуавой, о чём свидетельствует этикетка. Растерянная Сашка идёт к Туманову.
— Вот…
Всеволод Алексеевич озадаченно смотрит на неё, потом на «Палпи». Достаёт из кармана очки, смотрит уже через них.
— Сильно нарзан изменился за год, что мы тут не были, Сашенька, — наконец изрекает он. — А пирожное где?
— Нету… И я туда больше не пойду.
— Господи…
Туманов решительно идёт в толпу. Ну вот зачем, его же сейчас узнают и на сувениры растерзают. Тут же сплошные бабульки, которые на его песнях выросли. Но он быстро возвращается с нарзаном и пирожными, двумя. Одно вручает Сашке.
— Нарзанчику? — он протягивает ей бутылку.
— Спасибо, я и «Палпи», попью. Как вам это удалось? Пообещали той мегере в чепчике автограф и билет на «Музыку Кавминвод» в первый ряд?
— Я тебя умоляю, Сашенька. Она меня даже не узнала. Она не смотрит на лица, для неё люди — просто конвейер денег и заказов. Пошли.
Они выходят на улицу и сворачивают в сторону парка. Сашка старается идти помедленней и наслаждаться окрестными видами, свежим воздухом, атмосферой курорта. Но не слишком получается. В окрестных видах она не наблюдает ни одного банкомата, свежего воздуха хватает и в Прибрежном, а атмосфера этого курорта для Сашки как-то не задалась с самого приезда.
На входе в парк сидит бабушка с семечками и орешками.
— Семечки и орешки: для людей и для белочек, — громко вещает она.
— Хорошее уточнение, — хмыкает Туманов и роется в карманах в поисках полученной мелочи. — Будьте добры, нам для белочек.
— А выбирайте, — беззубо улыбается бабушка. — Есть грецкие орехи, есть фундук, есть миндаль.
— Миндаль для белочек? Чтоб легко насобирать шкурки на шубу?
Чёрт. Сашка машинально съязвила. Туманов, привыкший к её юмору, привычно усмехнулся, выбирая пакетики с грецкими орехами. А бабуля, кажется, обиделась, губы поджала.
— Если дорого, берите семечки, да и всё. Развелось Петросянов.
— Да причём тут дорого! В миндале синильная кислота содержится. Теоретически, им и человек может отравиться, но человек просто столько не сожрёт. А белке достаточно одного орешка, и всё, у вас симпатичный рыжий трупик.
Сашка не на шутку заводится. Этот славный курорт уже основательно вытрепал ей нервы. На каждом углу какая-нибудь неприятность. А можно они не будут ни с кем общаться? Можно, она просто будет гулять с сокровищем подальше от людей?
— Пошли, — Туманов приобнимает её за плечи. — Искать белок и кормить правильными орешками.
— А не найдёте, — вдруг доносится им в спину голос той же бабки. — Белок в парке почти не осталось. Жука какого-то травили, деревья опрыскивали, белки все и передохли.
— Я ей сейчас врежу, — тихо сообщает Сашка.
— Бабушке? Сашенька, тебе не стыдно? — Туманов настойчиво тянет её за собой.
— Бабушка, блин. Она моложе вас.
— Моложе меня быть вообще дело не хитрое. Вот умудриться быть постарше — уже достижение. Пошли. Вон, смотри, люди белку кормят. Так что врёт всё эта бабка.
В паре метров от них народ обступил дерево, на стволе которого распласталась белка. Задними лапами держится за кору, передними хватает орехи с чьей-то щедрой ладони. Ну и как обычно: один человек кормит, десять на телефон снимают. А белке не жалко, она позирует.
Сашка останавливается, но Всеволод Алексеевич тянет её дальше.
— Мне кажется, эта белка уже занята. Пошли, другую найдём, свободную.
— Миссия «Найти белку», — усмехается Сашка.
— Именно, — спокойно кивает Туманов. — И туалет. Нарзан этот ваш…
Они забредают достаточно далеко в парк прежде, чем Сашка спохватывается: ещё ведь как-то обратно идти. Ей ничего, но Туманов заметно хромает, хотя вид имеет самый благодушный, улыбается, выискивает белочек, даже милостиво согласился «сфоткать» какую-то семейную пару на «Красных камнях». Семейная пара его не узнавала до последнего, только уже забирая телефон, мужик начал о чём-то догадываться, пристальнее взглянул на фотографа. Но фотограф, насвистывая, уже пошёл дальше. Сашка только хихикнула. В кепке, в спортивной куртке, без грима — обычный пожилой мужик. Его черты или интонации могут показаться знакомыми, но пока народ сообразит, он уже смоется.
— Дедушку Ленина могли бы и убрать, — ворчит Сашка. — Он что, герой Кисловодска?
— Когда-то он был герой всего вообще, — хмыкает Всеволод Алексеевич и спешит к освободившейся лавочке. — Посидим?
Уже пятая лавочка, на которой они сидят. Зря они поднялись так высоко. Но Сашка не слишком хорошо ориентируется, просто идёт за ним. А он откуда-то знает все повороты и тропки.
— Если ещё выше подняться, будет санаторий, прямо в конце парка, — отвечает на её невысказанный вопрос Туманов. — Я раньше часто туда ездил. Ну как «раньше», в конце восьмидесятых примерно. Мой старинный приятель там главврачом был, делал мне путёвки по блату. Мне и Зарине Аркадьевне. Я же рассказывал, что ей здесь очень нравилось?
— А вам не очень, — кивает Сашка.
— Не совсем. Мне, конечно, хотелось на море, но в те годы меня так выматывала концертная круговерть, что помолчать хотя бы недельку и походить по верхнему парку, где мало людей, или вообще по территории санатория, чтобы никто не трогал, уже было в радость. Вот только с Зариной Аркадьевной сложно помолчать. Она же меня тоже месяцами не видела, а тут попался, под боком буквально, никуда не денешься от неё. «Тра-та-та» с утра до вечера, словно все свои новости и темы для разговора, накопившиеся за год, пыталась со мной обсудить. А я же на концертах живьём работал в те годы, буквально до кровавых мозолей на связках.
Тон становится трагическим, как всегда, когда он садится на любимого конька. Сашка сочувственно кивает, хотя как медик абсолютно уверена, что натереть связки до крови в принципе невозможно.
— Она тараторит, я молчу или отвечаю односложно. Потом она обижается и тоже замолкает. А потом я нахожу повод и сваливаю на гастроли или в Москву на съёмки, оставляя её отдыхать за двоих, — заканчивает Туманов.
Сашка ковыряет носком мокасина землю под лавочкой. Мокасины у них одинаковые, тёмно-красные. Только у Сашки тридцать шестой, а у него сорок шестой. Родной сорок четвёртый, но так ему теперь удобнее.
— Всеволод Алексеевич…
— М-м-м?
— А я вас лишними разговорами не напрягаю?
Сашка вдруг резко вспоминает, как часто болтает с ним о всякой ерунде, начиная с поселковых новостей и заканчивая собственным фанатским прошлым. Как любит выспрашивать об эстраде и слушать его артистические байки.
— Что? — Всеволод Алексеевич оборачивается к ней, а потом сгребает в объятия. — Вот ты дурочка. Я же про восьмидесятые тебе рассказывал. Когда меня разрывали на куски со всех сторон: концерты, гастроли, выступления на радио, записи. И всё живым звуком. А теперь кому я нужен-то? Кроме тебя.
Сашка утыкается носом ему куда-то в шею.
— Неправда. Зарине Аркадьевне вы тоже нужны. И вон, конкурсу «Музыка Кавминвод». И Верхним Елям особенно.
Туманов смеётся, обнимая её покрепче.
— Господи, как не стыдно! Совсем уж совесть потеряли! Тут люди гуляют, между прочим, а вы…
Голос противный, прямо-таки учительский. Сашка осторожно выглядывает из своего укрытия. Напротив лавочки стоит тётка лет пятидесяти, в спортивном костюме и с палками для скандинавской ходьбы в руках.
— В таком возрасте, да с юной девкой. Хоть на людях бы постыдились!
— Женщина, я решительно не понимаю, почему должен стыдиться внучки. Мы не виделись три года! Встретились на курорте, девочка приехала проведать старика в санатории. Я безумно соскучился. Чего же мне стыдиться?
А тон серьёзный-серьёзный. И глаза честные-честные. Сашка чуть не давится от сдерживаемого смеха. Дедушка, блин. Мороз.
— Ой, простите, я не знала, — тётка смущается. — А вы… Вы же Туманов?
— Увы, нет, — вздыхает этот засранец и встаёт с лавочки, утягивая Сашку за собой. — Но нас постоянно путают. Один раз меня даже приглашали на шоу двойников в Москву, представляете? Но я не поехал. На пенсию разве накатаешься туда-сюда. Пойдём, Сашенька. А то опоздаем на вечерний кефир.
И уводит её с дорожки, судорожно кашляющую на весь парк.
— Ингалятор дать? — участливо интересуется он. — Не знал, что астма передаётся половым путём.
— Спасибо, дедушка, я обойдусь, — сипит Сашка. — Ну вы, блин, даёте…
Туманов невозмутимо пожимает плечами и шагает себе по дорожке. Сильно припадая на одну сторону. Сашка мигом серьёзнеет.
— Всеволод Алексеевич, что мы с вами творим-то. Вы же завтра не встанете.
— Встану, куда я денусь. Но ты права, надо бы сократить маршрут.
Он куда-то сворачивает один раз, другой, и они оказываются у парковки маленьких белых машинок — электромобилей.
— До колоннады? — уточняет Туманов.
— Сто рублей проезд. Наличкой!
Да что ж такое-то! Всеволод Алексеевич достаёт тысячную, кажется, последнюю купюру.