1
Однажды Феофан был в Архангельске, и когда возвращался, то не полетел на «кукурузнике», как обычно, а сел на теплоход. Просто не достал билетов. Дело было в конце мая — это предлетнее время, горячее, билетов на самолет всем не хватило.
Феофан ездил в город к сестре, Татьяне, на день рождения. Поездки эти к сестре начались давно, как только Татьяна вышла в городе замуж, обзавелась своим жильем, перестала прыгать по общежитиям, день рождения у нее удобный — в конце мая, как раз в небольшое межсезонье: весенние работы закончились, летние не начались. А уж в первых числах июня Феофану надо было «садиться» на тоню Говейку — начиналась путина на селедку. Там бывало не до поездок на именины.
В общем, с самолетом он на этот раз «пролетел», не повезло. Но и на теплоходе тоже ведь нормально: вечером, в пять часов, сел, утром, тоже в пять, уже дома. Да еще море посмотришь, пока плывешь, берега, официанточки там глазками хлопают, то-се, жмуры-тужуры, романтика… Нормально, чего там.
Если честно, Феофан больше любил на теплоходе еще с детства. Выйдешь на вторую палубу, обычно пустую ночью, и смотришь на берег, который далеко-далеко и все тянется, пластается там, вдали, неровной, вроде бы однообразной, но почему-то ненадоедающей лентой. И висит над ним блекло-красная, не заходящая за горизонт заря.
Все повторилось и в этот раз: и нитка берега, и белая ночь с ее длинными думами, и заря. Все было как надо. Но в самом конце получилась накладка: корабль в деревне не пристал. С моря, с голомени, задул восточный ветер, накатил на берег волну, моторки да карбасы выйти в море не смогли. Феофан и человек шесть односельчан, приехавших вместе с ним, постояли на палубе, хмуро поразглядывали пустое море, по которому не подплывали с берега карбасы, а только толкались друг о дружку шустрые весенние волны, потом разбрелись по своим каютам. Теплоход сердито и протяжно погудел, сипловато взревел изношенным дизелем и почапал дальше. По старым его бортам часто-часто забухали, заколотились встречные, накопившие силы волны.
К вечеру теплоход был в Соловках, конечной точке плавания. С протяжным, трехразовым гудком, возвещающим о своем прибытии, он плавно вошел в длинную широкую бухту, в дальнем конце которой узкой полоской темнел деревянный причал. Все пассажиры-неудачники, даже деревенские бабы, не попавшие в свои дома и из-за этого всю дорогу чехвостившие окаянную непогодь-морянку, даже они примолкли сейчас и, сгрудившись по бортам, молча глазели вокруг. Глазеть было на что.
Море, только что бушевавшее, вымотавшее за день души и без того расстроенных пассажиров, резко, как-то внезапно утихомирилось, заласкалось, залоснилось, стало безропотным. Из-за скалистого угора, преградившего путь волнам, высвистывал и гудел где-то над головами, в вышине, ветер, а в бухте кто-то разлил масло, такой кроткой была вода.
По сторонам там и сям, словно спины гигантских китов, высунулись гранитные каменья, вылизанные за столетья волнами до черного блеска. На них полеживали, задрав русалочьи хвосты, жирные нерпы, сонно хлопали глазами, глядя на проходящий мимо теплоход.
— Во обнаглели, — восхищался какой-то мужик с обветренным лицом, в маленьких слезливых глазах которого так и полыхал охотничий азарт — видно, промысловик. — Дробовки нету, тобы шмальнул!
— Тебе бы шмальнули тогда, рублей на тыщу, — охолодил его Феофан.
В глазах у промысловика из-за отсутствия дробовки при виде такого близкого, обнаглевшего зверя стояла форменная тоска, и весь он вытянулся туда, к каменьям, напрягся, как азартная легавая в стойке, и ноздри у него шевелились… Смехота.
А вдали, над бухтой, вырастало нечто удивительное, несообразное с дикими скалами, чахлыми соснами, торчащими среди них, — обычной северной скудностью, какой воспринимается берег с морской стороны. Там, над дальним углом бухты Благополучия, вставали неожиданно резкие на небесном фоне очертания белых дворцов, соборов, башен, красных крыш куполов. Гвалт на палубе затих. Замолкла даже ребятня, радостная от впечатлений и от того, что скоро ступит на земную твердь.
— Ох те мнеченьки-и! — умиленно всхлипнула какая-то женка.
Белые дворцы казались золотистыми, потому что на них упали розовые лучи заходящего солнца. В штилевой, маслянисто-розовой воде плавали и мерно колыхались отражения золотых куполов…
— Надо же! — не выдержал и Феофан.
Все это здорово смахивало на картинки, которые встречаются в сказочных книжках или в рисованных мультфильмах. Но в жизни все оказалось по-другому. Так часто бывает в жизни.
Подзачахнувшая в каютной тесноте, изморенная качкой публика стекла по трапу из теплоходного чрева, как только отдали швартовы, протекла по длинному дощатому трапу на причал, и разноцветный поток ее наконец выплеснулся на остров, разбился на ручейки, устремился в разных направлениях.
Феофан вошел в кремль.
Вблизи кремль выглядел совсем по-другому. Легкость и воздушность очертания куда-то пропали. Поначалу он остановился у стены. Она была сложена из гранитных валунов несусветной величины: каждый — в рост человека, а то и более. Камни были облеплены рыже-красным мхом, таким же древним, как сами валуны. Феофан подошел, колупнул мох ногтем, глянул вверх и присвистнул: камни упирались в небо и почти сливались с ним, совсем уже серым к вечеру, опустившимся к земле. Феофан поежился и вошел в ворота.
Открывшийся вид удручил несоответствием увиденного с моря и того, что было на самом деле. Здания, казавшиеся дворцами, оказались обшарпанными, покоробленными, покосившимися. На белых когда-то стенах скалились обломанными кирпичами красные пробоины, вместо окон зияли дыры, из черных бесформенных жерл сипло, с злобным надрывом высвистывал ветер, будто кто-то сердитый и властный выгонял его изнутри. Феофан забрел в какой-то мрачный двор. Здесь, в огороженном разбитыми стенами закутке, было тихо, но тишина была могильной. Будто стенки древних саркофагов, там и сям выпирали выщербленные крылечки, валялись всюду мусор, битый кирпич, огрызки гнилых деревяшек. Пахло плесенью и свалкой. Феофан побрел обратно, на теплоход, в каюту. Над ним скособоченно склонились башенки бывших церквей, на которых вместо крестов воздвигнуты были деревянные звезды, старенькие, с гнилыми просветами.
«Так им и надо, попярам, — сказал про себя Феофан, залезая в сыроватые простыни. — Понастроили тут, оккупировали природу». Он еще долго ворочался, ругал про себя шторм, из-за которого не попал вовремя домой. А ветер все не унимался и посвистывал где-то в вышине, в антеннах, верхушках мачт.
2
К утру шторм разгулялся еще сильнее. Это Феофан понял сразу, как проснулся. Ветер задувал в приоткрытый иллюминатор, старая занавеска от этого трепетала и хлопала, словно флаг. Вышел на палубу, точно! В донельзя тихой бухте Благополучия и то ершилась рябь. Что уж говорить о море. Там, наверно, рванинушка, не дай бог. Не бывать опять дома, не бывать.
На причальном кнехте сидел и покуривал теплоходский матрос. Он и подтвердил:
— Не-е, сегодня не тронемся, как пить дать. Вон «всток» как зарядил. И прогноз тоже плохой.
— Ну хорошо, а чем тут заняться-то? — спросил раздосадованный Феофан.
— Это уж от вкуса зависит, — философски рассудил матрос и попытался запустить дымом кольцо. Кольцо не получилось, сдул ветер. — Можно плясать, можно на луну лаять.
— Ладно, мастер, ты не очень-то хорохорься, а насчет лая на луну, так это неизвестно кому сподручнее, — возразил с твердостью в голосе Феофан, — займись этим сам, тебе от безделья.
Феофан спустился опять в каюту и съел сестрины подорожники: пару яиц, сиговую кулебяку, запил водой. Пока ел, все думал: чем бы заняться? Без дела он не мог. Пошел опять к матросу.
— Слышь, капитан, может, мне поудить, а? Рыбалка тут есть?
— Есть, конечно, вишь моря сколько. Конец от кнехта отмотай и забрасывай, чего-нибудь поймаешь.
Матрос сидел теперь без рубахи и загорал. Ветер в него не дул, потому что сидел он под теплоходным бортом, в заветерье. Разговор с ничего не знающим пассажиром был для него в радость — все какое-то провождение времени.
— У вас тут все такие вострозубые? — подыграл ему Феофан, понимая матросово состояние. — Ай-ой-ой, умник, тоже мне. Ты мне дислокацию выдай, а не зубы заговаривай.
— Дислокацию ему, видали, — матрос кряхтя поднялся, потянулся, выбросил в стороны руки, отчего в каких-то хрящах у него многократно хрупнуло, зашаркал по трапу на борт. Он принес Феофану коробку, в которой лежали две смотанные удочки, запасные крючки, грузила, поплавки, то-се… Рассказал, как добраться до озер, где лучше берет окунь. У Феофана заблестели глаза.
— Ну спасибо, шеф, уважил.
— За спасибо пьян не будешь, — возразил матрос, очень довольный собой.
— Да я завсегда! — подыграл опять Феофан и хлопнул себя по ляжке в знак готовности.
— Да ла-а, — благородно отмахнулся матрос, — ухой накормишь, вот и расплата.
Плотная лесная грунтовая дорожка, как и обещал матрос, через полчаса привела к озеру. Оно вынырнуло из-за толстых сосен, из-за прибрежных кустов, маленькое, с полкилометра шириной, зарябило пестротой бело-зеленых кувшинок, темной синевой гладкой воды.
Удилище рубить не пришлось. Там, где тропинка упиралась в озеро, стоял опертый об ивовый куст, кем-то брошенный длинный березовый хлыст. Им пользовался какой-то заботливый рыбачок — не изломал, не бросил на землю или в воду — сохранил для других. Феофан быстро, с нетерпением, привязал леску — он всегда нервничал перед тем как привязать и забросить удочку, — засеменил по берегу в поисках удобного местечка. Нашел его в неглубокой лахтице, там, где вытекала маленькая речка и у берега было довольно глубоко. Феофан вымерил глубину, поставил как надо поплавок, наживил червяка поядренее, оставил концы подлиннее, как и положено для хорошего окуня, забросил наконец матросову удочку в воду, присел на кокорину и закурил.
И только сейчас увидел резиновую лодочку-одноместку. Она стояла метрах в двадцати, за речкой, у самого берега под тяжелой, склонившейся к воде березой. В лодочке сидел худенький мужичок, с длинными волосьями, в штормовке, с надвинутой на глаза шляпой, и тоже удил. Мужичок увидел, что его заметили, и вежливо сказал:
— Здравствуйте.
— Здорово, — фамильярно ответил Феофан, — как клев?
Рыбак с рыбаком и должны быть фамильярными. Что, на «вы», что ли? Это же смешно.
— Пока что неважно, но ничего, все впереди.
«Чего он такой весь из себя вежливый? — подумал про себя Феофан. — Может, дурик какой?» И решил больше с мужичком не разговаривать. Ну его.
Толкового клева действительно не было. Восточный ветер — какой может быть клев! Иногда подергивали малохольные окуньки. Феофан сидел без движения битый час, а поймал всего шесть штук. Окушки подпрыгивали под кустом, куда их сложил Феофан, отсвечивали коричневатыми брюшками. Окуни были коричневыми потому, что такого же цвета была вода в озере, стоящем на торфяном месте. Какая вода, такая и рыба — давно известно. Нет, надо было менять место, может, где есть получше. А где тут лучше, кто его знает. Назад не пойдешь — берег низковат, болотист, только что подальше, за речушку, там угорышки, березы да сосны толстенные, тень, туда надо. Феофан попробовал вицей глубину в речке. Не-е, не достать дна, глубинища жуткая. Как бы перейти-то?
— А тут мостик рядом, сотня метров всего, сразу за излучиной, — подал вдруг голос тощий мужичонка. Видно, наблюдал за ним.
«Вот же вежливый, зараза!» — испытав ехидство к мужичку, подумал Феофан, хотя был благодарен за подсказку. Но ему не нравилось, если кто-то встревает, когда не просят.
Он действительно быстро нашел мост. Тот самый, что стоял за излучиной под толстенными, склонившимися над речкой березами, над тихой, поросшей травой и кувшинками водой. Сделанный из крутобоких, замшелых теперь гранитных валунов, горбатый, крепко сбитый, с круглой аркой посредине, он намертво, на тысячелетия, заступил гранитными своими ногами на берега речушки и был похож на толстого слоника, спрятавшегося в тишине под сенью деревьев.
Феофан нашел новое место на склоне маленького брусничного угорышка. Тут было сухо, и у берега темнели в кувшинках прогалы чистой воды.
Лодочка с волосатым мужичонком оказалась теперь еще ближе, почти напротив его. Здесь, хоть место и было поинтереснее, клевало тоже неважно, и Феофан поскучнел.
— Эй, — сказал негромко Феофан, — давай перекусим, что ли. — Есть один он не любил.
— Спасибо, не хочется пока, — деликатно отнекивался волосатик.
«Кочевряжится еще. Не хочется ему, видите ли… Сам тощий как глиста…»
Феофан достал из сумки прихваченные с собой консервы с тефтелями в томатном соусе, купленные в ларьке около пристани, хлеб, бутылку молока. Расположился средь цветущей брусники, открыл банку, начал есть прямо с ножа. Специально, чтобы позлить волосатика, стал нахваливать еду.
— Вот сделают же еду, а! Самому вовек так не сделать! Вкуснота же, а!
Тощий волосатик стал заметно волноваться. Заерзал в лодке, запереваливался. Есть он, видно, все же хотел.
— Ладно, не придуривайся, — сказал ему Феофан и отставил банку, взялся за молоко, — плыви сюда, Геракл. Тебе половина и мне половина.
— Неудобно как-то, будто я напрашиваюсь, сижу тут перед вами, когда вы едите, — продолжал скромничать волосатик, вынимая между тем якорек — завернутый в обрывок толстой сетки камень.
— Не похоже, что напрашиваешься, ломаесся, как девка красная, уговаривать тебя требуется.
Мужичок оказался довольно молодым, на вид лет двадцати пяти. Он снял свою вылинявшую, неопределимого цвета шляпу, положил на пенек и, хотя по всему было видно, что крепко голоден, есть стал степенно, аккуратно, без суеты. Феофану это понравилось.
Вообще, в облике парня проглядывалась какая-то необычность. Так бывает, когда смотришь на толпу, какие-то люди всегда выделяются. Кто ростом, кто лицом, кто платьем. Был парень худ и низкоросл, но, по всему видать, не слаб телом и не болезнен, просто жилистый, и все. От таких ребят не знаешь, чего ждать, выносливы они и сильны, как черти. Вон Мишка Тюлюбаев, ихний колхозный зоотехник, с виду дохлик, а не дай бог треснет кого — сразу белые тапки одевать можно. Лицо у парня, надо признать, было необычным: продолговатое и не совсем правильное, но выразительное до крайности — писаное лицо. Пухловатые, четко очерченные губы, совершенно прямой, тонкий нос, большие и чистые зеленые глаза, узковатый, но высокий лоб. Волосы, разбитые посередине неровным пробором, были и впрямь чересчур длинны, почти до плеч.
«Перебрал он с волосьями-то, — подумал Феофан, — хиппарь какой-нибудь, что ли?»
С хиппарями он еще так близко не общался, и парень поэтому был интересен.
Когда частыми глотками гость допил молоко, Феофан предложил:
— Давай знакомиться. Феофан, рыбак из Лопшеньги.
Парень уважительно заторопился, вытер ладонь о рубаху и сказал:
— Очень приятно, Сергий, из-под Новгорода, учусь в академии, в Ленинграде.
«Художник, наверно, — сообразил Феофан, — они, эти художники, все хиппари длинноволосые, мазепы».
— Серега, значит, — кивнул Феофан.
— Да нет, Сергей звучит не совсем верно, правильнее будет Сергий, как, например, Сергий Радонежский, Сергий Валаамский.
— Так они же попы вроде или как их там. Ты же не поп, значит, Серега.
Парень пожал плечами, сказал смущенно:
— Да, я пока еще не возведен в духовный сан, но вот учусь, скоро уже…
Феофан крепко изумился:
— На кого учишься, на попа, что ли?
— Да, в Духовной академии…
Вот это да! Феофан какое-то время сидел с открытым ртом. Интересным фруктом оказался этот длинноволосик.
— Вот, значит, почему волосья-то у тебя такие.
— Ага, — просто ответил Сергий.
3
Вечером они встретились вновь. Феофан раздобыл на теплоходском камбузе соль, перец, лавровый лист, пяток картошин, кастрюлю и растаганил на морском берегу костерок, примастрячил колышек-поперечину, повесил кастрюлю с водой. Сергий почистил окуней, картошку. Стали варить уху.
Они сидели у костра, смотрели на огонь. Блики бегали по их лицам, плясали в воздухе, сновали как зайцы по черно-серой, высоченной стене Соловецкой крепости, громоздящейся совсем рядом, метрах в семидесяти. Восточный ветер, не шибко сильный, но настойчивый, пластался по земле, бросался на огонь из-за их спин, словно яркими, цветными лентами играл огненными языками, раскидывал их в разные стороны. И без того красное, обветренное рыбацкое лицо Феофана отсвечивало сейчас кирпичными тонами и выглядело умильным. Маленькие, прищуренные глазки слезились то ли от блаженства, то ли от дыма, то и дело кидающегося в лицо.
— Слушай, Серега, чего ты в попы записался, не понимаю? — спрашивал Феофан.
Вопрос в такой его постановке явно не нравился Сергию, он ежился от таких вопросов и отвечал неопределенно:
— Я еще не имею чести именоваться попом, этого звания еще необходимо достичь.
— Да ла-а, достичь, тоже мне, — ехидничал Феофан. Ему почему-то нравилось подтрунивать над беспросветной религиозностью малохольного Сергия. Феофан был вполне подготовлен к этому полученным образованием. Чтобы крепче уесть, он и имя специально коверкал, называл Серегой. Хотя такое имя явно не подходило.
— Волосья длинные отрастить да крест на пузу нацепить — вот и поп. Тоже мне сан!
Сергий поднялся и сжал кулачки, видимо, собрался уходить. Феофан понял: перебрал с атеизмом. Жалко будет, если этот богомолец уйдет. Забавный парень.
— Ну-ну, я же шутя, что ты, не понимаешь шуток? Шутки-то надо понимать, брат ты мой!
— Это не шутки, мне это неприятно, — с обидой в голосе возразил Сергий.
— Да прости, чего там! — Рубанул воздух рукой Феофан. — Не буду больше, честное слово! Ну, балбес я, вот и все.
Сергий поколебался, но все же присел на свою чурку, и Феофан обрадовался.
— Давай-ка посмотрим лучше, что там у нас с ухой-то? — Он засуетился с ложкой над кастрюлей, достал кусок картошины, куснул, оскалив, чтоб не обжечься, крупные, редковатые зубы. — О-о! Готово! Давай-ка, Серега, окуньков, булькай их, эх ты, благодать!
Потом они ели уху и нахваливали. Феофан хлебал быстро и шумно, скорехонько навернул миску, налил еще. Уха шла в охотку. Сергий работал ложкой более степенно, в движениях его не было суеты. Обстановка разряжалась, и, чтобы совсем закрепить отношения, Феофан размечтался.
— Эх, не хватает сейчас чего-нибудь более градусного, как бы к ушке-то, а? Отняли радость…
— По-моему, правильно и сделали, что отняли. Это не радость, а бедствие великое, — вежливо, но довольно определенно заявил Сергий, обжигаясь ухой.
Занятный фрукт! И когда ели уху, и когда пили чай, заваренный на брусничном листе, у Феофана зудели вопросы, но он не спрашивал пока, остерегался. Но чай, размягчает… Сергий после чая маленько осоловел, в полуприщуренных зеленых его глазах засветилась благодать, и он глядел на небо, на звезды. Там, в вышине, среди звезд, гулял шалый и чистый, прилетающий с моря ветер — «всток», обдувал их, сдувал с них пылинки, и звезды светили радостно, крупно, помаргивали гранеными краями. Средь звезд, будто разрубленный пополам медный пятак, надраенный до золотого блеска, ярче всех рдела и покачивалась от ветра нарождающаяся луна.
— Серега, ты не злись, ты мне скажи все-таки, чего ты вдруг, это, как бы тебе… в богомольцы-то? — Феофан выбрал все-таки момент, спросил.
— А зачем это вам? — оторвался от звезд Сергий.
— Понимаешь, интересно, спасу нет, не встречал таких.
Сергий обхватил колени руками, маленько запокачивался, сидя.
— Я людей люблю, понимаете…
— Да и я вроде как, ну и что, — осторожно заспорил Феофан, но сразу же честно признался: — Не всех, конечно…
Феофан вспомнил тут тех, с кем не пошел бы в разведку.
— А я всех.
— Да всех же нельзя! Такие гады есть! — загорячился Феофан. — Их стрелять надо, а не любить! Вон бригадир наш, к примеру… Вредитель!
— Не вредитель он, просто заблудился.
— Тоже мне овечка, заблудился в травке, как же. Это принципиальный гад! Все делает, чтоб людям навредить!
— Он заблудился, потому что потерял в людском мире свою душу. Как только он ее найдет, обретет покой. Не виноват он в том, что не нашел пока.
— Это у Мищихина-то душа? Ну вряд ли! — горячо возразил Феофан. Он не верил в наличие этого предмета у Мищихина.
— Душа есть у всякого. Просто человек и душа часто живут в разладе. Когда они обретут единство, наступит гармония и все люди будут счастливы. Люди не виноваты в том, что заблудились, их толкают на это дурные силы. Всякий человек изначально достоин уважения.
— Всякий? — удивился Феофан.
— Всякий.
— Ну ты даешь… Ладно, тебя лично когда-нибудь обманывали?
— Обманывали много раз.
— Например?
— Например, вчера у меня украли все деньги. Теперь не знаю, как уехать отсюда.
— Так, тогда вопрос, — Феофан напрягся и спросил звонко — вопрос был важный: — Что бы ты сделал, если бы нашел сейчас этого вора?
Сергий ответил убежденно, как будто это само собой разумелось. Видно было, что не притворялся, не выпендривался:
— Я бы попытался его вразумить, показать, что нехорошо это — брать чужие деньги.
— И он бы тебя послушал! — хлопнул себя по коленке Феофан. Он поражался Сергиевой наивности.
— Может, на первый раз и нет, не спорю. Но человеку надо чаще напоминать, что он прежде всего человек, что главное его предначертанье — приносить людям добро.
— Чудак ты! — не уставал удивляться Феофан. — Кто так с вором беседует. По суслам ему, а потом в тюрьму. Там ему место, гаду!
Сергий тряс, протестуя, длинными густыми волосьями и гнул свое.
— Зря вы так. Человека ударить несложно, но надо постараться пробудить в нем совесть.
— Во чудак, а!
Сергий какое-то время молчал. Он сидел на чурбачке, упершись локтями в колени, и тихонько, плавно покачивался. Сощуренные глаза его глядели куда-то в самую дальнюю даль, за горизонт, туда, где простиралась во всю ширь блеклая, бледно-розовая заря — отсвет ненадолго спрятавшегося за морской краешек и готового вот-вот вынырнуть солнышка.
С горечью сказал, видно, давно наболевшее:
— И так уже вон сколько людских судеб да храмов погибли, а совесть человеческая спит…
Феофан махнул рукой в безнадежности, вот, мол, дурь-то религиозная засела в человека, но переубеждать больше его не стал. Понял, бесполезно. Да и поздно уже, пора спать.
— Ты где ночуешь-то? — спросил Феофан.
Сергий помялся:
— Да я здесь, на берегу…
Феофан сообразил: за ночлег Сереге нечем платить — и принял решение.
— Простудишься, как пить дать. Пошли ко мне!
Сергий посопротивлялся, но все же согласился, деваться ему было и впрямь некуда.
Они легли на Феофановой койке, расположившись валетом, на разболтанных и скрипучих ее пружинах и сразу уснули. Их убаюкала усталость и восточный ветер, сонливо посвистывающий в верхушках мачт.
4
Новое утро опять не принесло никаких шансов на плавание. Порывы ветра словно дальнобойные снаряды с воем выхлестывали из-за высоченных монастырских стен, гулко проносились над причалом, над теплоходом, над бухтой и падали в дальнем ее конце на воду, на море, разбрасывая там пену и брызги, рождая волны.
Феофан вернулся с палубы в кубрик злой, взъерошенный; еще один день отлучки, да еще не санкционированный — это вам не шутки! Мищихин обязательно стукнет председателю, тот вспомнит прежние Феофановы прегрешения, приплюсует это… Арифметика получалась неважная. Конечно, в такой ветер селедки в Лопшеньге никто не ловит, и ребята постараются его прикрыть, но гарантий никаких… Хуже нет, когда сидишь вот так, будто со связанными руками, и ничего нельзя сделать.
Сергий собирался уходить.
— Ты куда эт? — возмутился Феофан. — И так все наперекосяк, еще и напарника не будет.
— Да я, да мне тут надо… дела…
Феофан понял, что Серега скромный парень, не хочет стеснять. Какие могут быть дела, когда ни денег, ни жилья. Паломник…
— Слушай, — предложил он и напялил на голову кепку, — пойдем-ка в этот самый монастырь, а, в рухлядь эту. Покажешь мне его. Все равно от безделья…
Шагая с Сергием по трапу, Феофан не удержался от подкола.
— Только ты на меня дурману этого самого, религиозного, не напускай. Все равно не поверю.
— Очень надо, — поддержал тон Сергий. Видно было, что он обрадовался возможности продолжить знакомство.
В монастырских двориках на них пялились пустые, без стекол и решеток, глазницы черных оконных дыр. Боковины этих бывших окон были неровными, потому что, когда тупая, слоновая сила выламывала решетки, выбились кирпичи… Поэтому черные глазницы глядели жутковато по-разному: какая с удивлением, какая с возмущением. Всюду валялся битый кирпич, окурки, утоптанный мусор, пахло сыростью, повсеместно стоял сладковатый, застоявшийся запах то ли плесени, то ли гнилого тряпья — могильный запах.
— Красота, гармония и любовь — три самые животворящие силы, — рассказывал Сергий. — Именно они порождают созидающий разум, подлинное искусство, одаряют человека талантом, вдохновением. Коварство, насилие, жестокость — бесплодны, обречены на презрение. Но они живучи и часто побеждают красоту.
Сергий говорил несколько заумно, Феофан не привык к таким беседам и не всегда сразу улавливал смысл. На этот раз он спросил:
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду вот эти храмы.
Это была уже религиозная пропаганда. Надо было пресекать.
— О чем жалеть-то? О попярах этих? Понастроились тут, окопались, змеи! Они же людей дурачили, религиозники! Правильно и сделали, что выкинули их. И я бы…
Сергий на этот раз почему-то не обиделся, только махнул рукой.
— Вот все мы так: толстопузые мироеды, эксплуататоры, а ведь это были простые люди, такие же, как вы, как все поморы.
Феофан, ясное дело, не поверил.
— Бездельники они, а не поморы. Мракобесничали тут, денежки копили, а народ на них и гробился.
— Ладно, — сказал Сергий, — поговорим конкретно.
Они шли вдоль крепостной стены.
— Вот эту крепость кто сделал, как вы считаете?
Стена, высоченная, гранитно-монолитная, прореженная круглыми башнями, лежала на земле, словно циклопическое, сказочное чудище с каменной чешуей, и хвост его был где-то далеко за изгибами гигантского тела. Башни с приземистыми шлемовидными крышами и чернеющими под ними узкими глазами-бойницами были похожи на головы древних воинов.
— Ясно кто, какой-нибудь заморский мастер.
— Видите, — вздохнул Сергий, — ничего-то мы не знаем, а ведь архитектором этого чуда фортификационного искусства является поморский крестьянин Трифон Кологривов, он родом из Неноксы. Ваш земляк.
Феофан изумился искренне:
— Не может быть! Ненокса — это же рядом от Лопшеньги, семьдесят верст!
Ему не верилось, что кто-то из земляков может чего-либо смастерить лучше, чем он сам. А тут, пожалуйста, «шедевр фортификационного искусства».
— А камни кто клал?
— Сами монахи и клали, своими руками.
— Что, без техники?
— Какая же тогда техника! Пятнадцатый век… Выковыривали валуны с морского дна на отливе и волоком.
— Ох те мне-е, труд-то какой, — вздохнул Феофан, подошел к стене и погладил один валун, обросший лишайником. Валун был метра три шириной, полтора высотой. — Как же они на руках такую тяжесть?
— «Кладен камень великой, человек двести едва волокут» — так сказано в Соловецкой летописи об этом строительстве. Зато впоследствии эта крепость выдержала несколько осад и никому не удалось ее взять. Она неприступна.
— Интересно! — искренне сказал Феофан.
— Ладно, пойдем дальше, — Сергий явно стремился чем-то поразить. По дороге рассказывал: — Соловецкие монахи своими руками создали две гидросистемы — транспортную и питьевую. Для этого они отрыли около сотни каналов, укрепили их берега гранитом. Помните, вы на озере переходили через мост, через речку, помните?
— Конечно, помню, что я, беспамятный, — слоник-мост Феофан запомнил хорошо.
— Какие там были берега?
— Гранитные. — Это тоже тогда бросилось в глаза.
— Вот-вот, — так устроены все каналы. Представляете, какой это труд?
Да, действительно потрудился народ.
— В питьевую систему входило семьдесят восемь озер. Причем, вы представляете, выбирались лишь озера с песчаным дном, представляете? — Сергий даже возбудился. — Питьевая вода из семидесяти восьми лесных озер! Да еще с песчаным дном! Представляете, вкуснота! Травы, запахи цветов, леса, да это же бальзам! Вот люди жили, представляете!
— Не представляю! — Феофан на этот раз позавидовал монахам, гурманам этим.
— Вот, а транспортная система включала девять самых крупных озер и предназначалась для заготовки сена, дров, материалов. По ней ходили два парохода — «Чайка» и «Озерный».
— Ничего себе, жила братия, — присвистнул Феофан.
— Остатки воды крутили мельницу, пойдем посмотрим на нее.
Они подошли к невысокому зданию, когда-то, видно, довольно красивому, выложенному декором из фасонного кирпича, теперь выщербленного. Сбоку громоздилась полуразрушенная аркада из арок, опирающихся на колонны. Поверх нее пролегало некое подобие балюстрады из кирпичных колонок — балясин с остатками изразцов. Внизу, под зданием, в подклете, словно в больном животе, что-то неровно урчало.
— Вот она — мельница, вернее, бывшая. Здесь монахи устроили все так, что вода крутила для них жернова, молола и сеяла муку, толкла жито, стирала одежду, валяла сукно и шерсть, делала крупу. Такого в России никто больше не создал.
— Ничего себе…
— Это еще не все. Это вот гидроэлектростанция, первая в России. Ее построили сами монахи по собственным чертежам. Здесь она стояла.
Замшелая груда камней заросла травой, чертополохом и формой своей весьма напоминала могилу… первой в России гидростанции.
— Зачем же ее сломали, пусть бы работала! — от души возмутился Феофан.
Сергий ничего не ответил, только махнул рукой и отвернулся. Потом сказал:
— Двигаем дальше.
Почти на впадении воды в море было устроено что-то вроде шлюза. Борта у него были из дерева, давно подгнившего, сопревшего.
— Это не шлюз, это первый сухой водоналивной док в России, теперь не действует. Его тоже сконструировали монахи, а не какие-то там заморские мастера.
Потом был Преображенский собор.
— А это самое высокое здание в Российском государстве шестнадцатого века. Представляете, даже выше всех зданий Московского Кремля. Соловки тогда всех удивили.
— А отчего у него стены кривые?
Стены, действительно, чем выше кверху, тем сильнее наклонялись вовнутрь.
— Это для устойчивости, — объяснил Сергий, — это единственное здание в стране такой постройки. Нет аналогов. Ну и для того, чтобы росписи изнутри лучше рассматривать.
— Пойдем посмотрим.
— Пойдем, — Сергий сказал это мрачно.
Фрески были местами соскоблены, местами залиты какой-то грязной жидкостью. Уцелевшие лики и глаза святых выглядывали из-под этих подтеков испуганно, выжидающе, вот-вот кто-то замажет или сотрет и их. Повсеместно, насколько дотягивались руки, кто-то старательно, глубоко выцарапал гвоздем матерные слова.
— Здесь были уникальные росписи новгородской школы, — тихо, как над покойником, сказал Сергий.
— Пошли отсюда, а, — не выдержал Феофан.
Потом они бродили по берегу Белого моря, вышли к Святому озеру, лежащему за монастырем, прямо у его стен. Феофан в основном молчал, говорить ему не хотелось.
Сергий рассказывал:
— …Представляете, здесь, под самым Полярным кругом, монахи умудрились создать ботанический сад, где акклиматизировали множество теплолюбивых, южных растений, вдохнули в них жизнь. Здесь росли кедры, лиственницы, пихты, сирень, яблони, вишни, липа, ясень, которые нигде больше не растут в этих широтах…
— Ну а теперь-то они растут али как?
— Да нет, повымерли почти все.
— Почему так?
— Ухода нет, вот и вымерли… Здесь были накоплены несметные богатства: уникальные иконы работы известнейших мастеров, драгоценные каменья, изделия из золота и серебра тончайшей работы, оружие, усыпанное бриллиантами… На сотни миллионов золотых рублей.
— Где же теперь это все? — спрашивал Феофан.
— Малая часть сохранилась в музеях, остальное пошло по рукам… Монастырская библиотека насчитывала более двух тысяч редчайших книг. Многие из них были из собраний Ивана Грозного, Дмитрия Донского, Дмитрия Пожарского, Федора Колычева, Авраамия Палицына… Ко всем книгам имели доступ крестьяне-поморы…
— Они-то хоть сохранились, книжки-то? — спрашивал Феофан.
— Кое-что, да. Хранится в Ленинградской Публичной библиотеке… Здесь впервые в России монахи занялись массовым разведением рыбы… Здесь соловецкий летописец Досифей первый на Руси ввел книжный знак — «экслибрис»…
Еще долго рассказывал Сергий о тех чудесах, которые сотворили в этих местах соловецкие монахи — простые русские мужики. И слушать его было Феофану интересно и почему-то горько.
А потом опять была белая высокая ночь, обвеенная прохладными морскими ветрами, опять дробилась на ребристой воде бухты Благополучия бесконечная лунная дорожка, опять горел костер.
— Представляете, — тихо, но возбужденно рассказывал Сергий, — здесь, на этих диких северных островах, более четырех веков жили три великих сестры: Гармония, Красота и Любовь к труду, к жизни. Руками простых русских людей в этом глухом холодном углу был зажжен огонь цивилизации, культуры. Погреться у этого огня приходили с разных концов России тысячи и тысячи простых людей и уносили к себе домой искры его тепла. Там от этих искр возгорались новые огоньки. Здесь бывали и удивлялись достижениям соловецких монахов Петр Первый, Ломоносов, Степан Разин, Римский-Корсаков, писатели — Пришвин, Максимов; художники — Нестеров, Рождественский. Животворящего тепла хватало на всех… Теперь он затоптан, этот костер, нами затоптан… Те сестры не живут больше тут. Душа в руинах не живет… — Сергий качал головой, покачивался сам, обхватив колени. — Зачем это сделали, не знаю… Сами себя губим, душу свою топчем… Варвары мы, честное слово…
Сергий говорил красиво, но не витийствовал, не религиозничал — Феофан это понимал и не перебивал. Сергий говорил правду.
На сердце Феофана лежала горькая, но возвышающая истома, она переполняла его, давила на плечи, сладко першила в горле. Он сегодня побывал в гостях у трех великих сестер, подышал с ними одним воздухом, прикоснулся к их трепетным ладоням.
5
С утра знакомый матросик обнадежил, сказал:
— Прогноз нормальный, если синоптики не врут на этот раз. Кэп дал команду в тринадцать ноль-ноль отчаливать.
Ветер как будто и в самом деле приутих, но не настолько, чтобы радоваться: дальние, лежащие в голомени за бухтой скалы осыпались рваной белой пеной, там вовсю гулял взводень. Но ничего не оставалось делать, надо было верить этим вечным путаникам — синоптикам, не всегда же они пальцем в небо да по принципу — о-бе-эс — «одна бабушка сказала».
Феофан первым делом купил билет до Архангельска Сергию. Тот пучил глаза, махал руками и отнекивался, но Феофан был тверд, знал — делает доброе дело, с размахом шутил:
— Да-a, че там, пошлешь ведь потом мне обратно, кровные мои, в непомерных трудах заработанные, куда денесся. Че тебе на паперти тут сидеть теперь с протянутой шляпой.
— Сестра должна выслать.
— Может, она замуж выходит, не до тебя ей…
В общем, купил билет и все.
Сергий, донельзя обрадованный, сразу побежал куда-то, в какой-то дом, где лежали его вещи, а Феофан направился туда, куда ему хотелось зайти еще раз. По дороге на Соборной площади увидел жиденькую цветастую кучу людей, сгрудившихся, слушающих кого-то.
«Экскурсия», — догадался Феофан и подошел.
Экскурсию вела маленькая, полненькая женщина, лет сорока, черненькая, волосы в кудряшках, носик остренький, очки… «Ну и страхолюдина, — подумал Феофан с полной, в общем, равнодушностью, — мымра». Вела она себя и свою экскурсию суконно, строго, как часто ведут себя некрасивые женщины, чтобы показать свою, никому не нужную независимость, рассказывала о соборном ансамбле. Пустые, скучные слова…
— Ладно, — вклинился в экскурсию Феофан, — скажите нам, как отапливались все эти хоромины?
Гид замялась, но ответила бойко, подготовленная мадам:
— Как обычно, печами голландского типа, как все такого рода постройки на Севере.
«Дурит народ! Голландского типа… — возмутился про себя Феофан. — Сама ты голландского типа!»
И уел экскурсовода громко, принародно:
— Весь этот, как вы говорите, ансамбль соборный отапливался от одной печки, которая располагалась под Успенской церковью, вон там. — Феофан был хорошо подготовлен Сергием. — Монахи это изобрели сами. В наше время эту систему сломали зачем-то. Вам бы это надо знать, как экскурсоводу.
Гид смешалась, открыла рот и замолчала на какое-то время. За всю ее экскурсоводческую биографию такой наглец среди туристов не попадался.
— Ладно, — примирительно сказал Феофан, — вопрос последний: сколько было колоколов в той вон колокольне и кто их отлил?
Экскурсовод напряглась, втянула короткую шейку в толстые плечики и стреляла на Феофана увеличенными в очках глазами — откровенной ненавистью. Ответа она не знала, но, умудренная опытом, вывернулась:
— Что же, пожалуйста, расскажите нам, это интересно.
— Товарищи, — обратился Феофан к публике, приободрившейся, явно заинтересовавшейся его персоной, — в монастырской звоннице было сорок колоколов, это очень много, и один звончее другого. А ведь медь да олово на самый крупный колокол послал лично Борис Годунов, царь то есть. Отлили его сами монахи и назвали «Борисович», по цареву имени. Весил он двадцать тонн, как царь-колокол московский. — Это Феофан маленько для красоты рассказа приврал. — Звонкий был, на все Белое море гудел.
— А куда делись колокола-то? — расспрашивала публика.
— Куда-куда, на нужды народного хозяйства, на оборону нашей страны. Переплавили их…
— И «Борисовича» переплавили?
— Нет, с «Борисовичем» у них промашка получилась. Погрузили его на баржу, только в море с Соловков вывезли, он проломил доски и ушел на дно… не дался «Борисович», лежит где-то…
Народ облегченно вздохнул: не дался «Борисович»!
Феофан пошел дальше.
Он нашел то, что искал, в самом дальнем углу, в полуподвале приземистого и мрачноватого двухэтажного здания, грязно-желтого, с выщербленными стенами. Здание похоже было на маленькую крепость, потому что имело двухметровые стены и глубокие узкие окна-бойницы. На толстенных полукруглых дверях висела табличка: «Реставрационные мастерские». Феофан толкнул дверь.
На верстаке сидел мужик с иссиня-черной бородой и в длинном, посыпанном стружкой халате. Посреди мастерской на низенькой табуретке сидел другой мужик, тоже в халате и с бородой (только посветлее), и тесал топором чурочку. Попадал он по ней не всегда, частенько промахивался, и топор втыкался в пол, мужик при этом ругался.
— Привет ударникам умственного труда, — провозгласил Феофан с порога.
— Не с этого начинаешь, — вяло ответил мужик с верстака и сильно икнул.
— Намек понял, исправлюсь, — пообещал Феофан и представился: — Павловский, корреспондент газеты «Северный комсомолец». — Вытащил блокнот из кармана.
Чернобородый чуть не сполз со своего сиденья, но быстро выправился, расхорохорился, забубнил:
— Комсомол — это хорошо… Готов я за им, задрав штаны, бежать, за комсомолом…
Светлобородый никак не прореагировал, только спросил:
— Материал критический или хвалебный нужен? — Видно, неплохо разбирался в журналистике, уже сталкивался с ней при каких-то обстоятельствах.
— Сейчас вот интервью возьму и посмотрим.
— У кого брать будете, у меня или у него? — спросил мужик с верстака и снова неожиданно икнул, будто ойкнул. — Если что, я готов, меня зовут Павел Константинович, напарника — Евгением Александровичем.
Феофан начал со светлобородого.
— Скажите, чем вы тут занимаетесь?
— Вообще или сейчас? — попросил уточнить Евгений Александрович и смазал по чурочке.
— Для начала вообще.
— Мы реставрируем Соловецкий монастырь, — твердо ответил интервьюируемый и по-газетному добавил: — Наша задача его восстановить.
— Та-ак, — сказал Феофан, — и много вас тут, реставраторов?
— Двое мастеров нас, я да Павел Константинович.
— И все?
— Студенты еще помогают, приезжают иногда…
— Скоро все восстановите?
— Трудно сказать, дело творческое…
— Та-ак, а сейчас чем занимаетесь?
— Лемешины тешем из осины, лемех, так сказать, для головок церквей.
— Много в день вытесываете?
— По-разному, дело творческое…
Топор опять не попал по чурочке, воткнулся в пол. Евгений Александрович качнулся на табурете.
«Вот работнички, — со злостью размышлял Феофан, возвращаясь на теплоход, — эти нареставрируют, сто лет так будут восстанавливать Соловки…»
6
Из дома, из Лопшеньги, Феофан направил письмо в самые высокие архангельские инстанции:
Уважаемые товарищи!
Побывал я недавно на Соловках. Видок — хуже не представить, ей-богу. Все сломано и везде мусор, и никто этим не занимается. Сидят какие-то два бородатых мужика и говорят, что реставрируют. Разве они чего восстановят там, эти алконавты, только хуже сломают. Нигде там никакой организации. Совесть-то у нас есть, в конце концов, или как? Надо же бережно, а не так. А то люди делали, делали, а мы пришли и разломали все. Починить это все надо, и в кратчайшие сроки. Прошу понять меня правильно. Я — атеист до мозга костей, однако же, получается, что монахи созидатели, а мы варвары, они создали красоту, а мы ее порушили. А восстановить, видите ли, не желаем. Дело это разве? Не дело. Мы же цивилизованные люди — или кто? Кого мы удивить-то хотим этим безобразием? В общем, прошу вас разобраться и принять необходимые меры по восстановлению всего поломанного, а то неудобно перед народом.
Феофан подписался ударником для весу, для солидности. Ему и впрямь давно обещали дать это звание, да он все срывается: то с бригадиром не поладит, то с председателем.
Ответа на письмо он пока что не получил. Но полагает, что дождется. Не может же такая высокая инстанция оставить его письмо без ответа.