Но именно так воют ночью и днем
Холодные ветры с моря.
Я нянюшек вижу, ведущих ребят,
С недетским упорством во взоре
Несущих снопы деревянных лопат,
Конечно, по берегу моря.
Кто столько древесных истратил пород
На эти лопатки? О горе!
То был вероятней всего идиот
Или любитель моря.
Влечет вас стихии манящая песнь
Поспорить с волной на просторе.
А если вас скрутит морская болезнь?
Ну как? Привлекательно море?
Вам нрав насекомых прибрежных знаком?
Нет? Тот, кто не слишком проворен,
Узнает немедленно, взявши внаем
Жилье подешевле у моря.
Вы любите кофе с приморским песком,
А в чае соленую горечь?
И яйца по вкусу вам с рыбьим душком?
Выходит, вы выбрали море.
И если тех лакомств изведав сполна,
Вы в лес не запроситесь вскоре,
Пусть мочит вам ноги морская волна.
Вам рекомендовано море.
Люблю я на море живущих друзей,
И я у них тоже в фаворе,
Но в обществе их удивляюсь сильней,
Как может нравиться море.
За ними на скалы, ленив и устал,
Я лезу, забыв об опоре.
И что же я слышу, сорвавшись со скал?
Как восхитительно море!
И чувствую я, что смеялись друзья
В чрезмерном каком-то задоре,
Как только соскальзывал в лужицы я,
Те, что оставило море.
Рыцарь попоны
А у меня есть добрый коник
А зависти — ни йоты,
Ко всем, кто хлещет по попоне,
А нос их в каплях пота,
Зачем же так колотят пони,
Коняшку из капота!
Мое седло… — Со стременами? —
Спросили вы, — для пят?
Нельзя мне ездить в этом сраме —
Коняшки не простят.
Ведь стремя для баранов, сами —
Не лучше вы ягнят.
А у меня есть удила —
Изысканны, прекрасны,
Но не пригодны для осла,
Спешащего к Парнасу!
Они коням дают крыла —
То удила Пегаса.
Гайавата фотографирует
[В век подделок не имею я претензий на заслуги за попытку сделать то, что всем известно и несложно. Ведь любой в известной мере чуткий к ритму литератор сочинять часами мог бы в легком трепетном размере славных строк о Гайавате. Посему не стоит, право, обращать свое вниманье к форме маленькой поэмы, к заключенным в ней созвучьям — пусть читатель беспристрастный судит непредубежденно только поднятую тему.]
С плеч могучих Гайавата
Фотокамеру из бука,
Полированного бука
Снял и сей же час составил;
Упакована в футляре,
Плотно камера лежала,
Но раздвинул он шарниры,
Сдвинул стержни и шарниры
Так, что ромбы и квадраты
Получились, словно в книгах,
Книгах мудрого Евклида.
На треногу все воздвиг он —
Заползал под темный полог —
Простирал он к небу руки —
Восклицал: «Не шевелитесь!» —
Сверхъестественное действо!
Вся семья пред ним предстала.
Все по очереди, чинно.
Перед тем, как сняться, каждый
Предлагал ему, как лучше,
Как получше выбрать позу.
Первым был отец семейства:
Он у греческой колонны
Пожелал расположиться,
У стола хотел стоять он,
У стола из палисандра.
Он держал бы свиток крепко,
Крепко левою рукою,
В сюртуке другую спрятав
(Так, как будто Бонапарт он),
Простирал бы взгляд в пространство,
Взгляд унылый дикой утки,
Побежденной злою бурей.
Героическая поза!
Только зря — не вышел снимок,
Ибо он пошевелился,
Ибо он не мог иначе.
Вслед за ним его супруга
Перед камерой предстала,
Разодетая в брильянты
И в атлас, в таком наряде
Краше, чем императрица.
Грациозно боком села,
Вся исполнена жеманства
И с огромнейшим букетом,
Большим, чем кочан капусты.
Так она, готовясь к съемке,
Все болтала и болтала,
Как мартышки в чаще леса:
«Так ли я сижу, мой милый?»,
И «Хорош ли выйдет профиль?»,
«Не держать ли мне букетик
Чуть повыше, чуть пониже?»
Фотография не вышла.
Следом старший сын — блестящий,
Славный Кембриджа питомец,
Он хотел бы, чтобы образ
Эстетически стремился
В самый центр, к его булавке,
К золотой его булавке.
Он из книг усвоил это
Джона Рескина, который
«Современных живописцев»,
«Семь столпов архитектуры»
Написал и много прочих;
Но, возможно, он не понял
Смысла авторских суждений.
Как бы ни было, однако
Неудачным вышло фото.
Вслед за ним его сестрица
С пожеланьем очень скромным,
Чтоб на фото воплотился
Взгляд ее «прелестно-кроткий».
«Кротость», так она решила,
В том, что левым глазом смотришь
Влево искоса с прищуром,
Правый глаз потупив долу
И кривой улыбкой скрасив.
Но, когда она просила,
Не ответил Гайавата,
Словно он ее не слышал.
Лишь когда она взмолилась,
Улыбнулся как-то странно,
«Все равно», — сказал он хрипло
И умолк, кусая губы.
В этом не было ошибки —
Фотография не вышла.
То же с сестрами другими.
Самый младший сын последним
Перед камерой явился.
Был настолько он взъерошен,
Круглолиц и непоседлив,
Куртка так покрыта пылью,
Прозван сестрами своими
Был настолько он обидно —
Джонни-Папенькин сыночек
Или Джекки-Недомерок,
Что на фото, как ни странно,
По сравнению с другими
Получился он неплохо,
Пусть хотя бы и отчасти.
Напоследок Гайавата
Всю семью собрал толпою
(«Группой» — так сказать неверно),
И отличный сделал снимок,
На котором наконец-то
Вся родня удачно вышла.
Каждый был самим собою.
А затем они ругались,
Невоздержанно ругались,
Так как снимок был ужасен,
Как в каком-то сне кошмарном.
«Что за жуткие гримасы,
Очень глупые и злые —
Так любой нас сразу примет
(Тот, который нас не знает)
За людей весьма противных»
(Так, наверно, Гайавата
Размышлял не без причины.)
Все кричали раздраженно,
Громко, зло — так воют ночью
Псы бездомные, и кошки
Так визжат в безумном хоре.
И тогда его терпенье,
Прирожденное терпенье
Вдруг ушло необъяснимо,
А за ним и Гайавата
Всю компанию покинул,
Но покинул не бесстрастно,
Со спокойным, сильным чувством,
Чувством фотоживописца,
А покинул в нетерпенье,
В чрезвычайном нетерпенье,
Выразительно заметив,
Что не вынесет он дольше,
Неприятнейшую сцену.
Наспех он собрал коробки,
Наспех их увез носильщик,
На тележку погрузив их,
Наспех взял билет и сел он,
Сел на самый скорый поезд.
Так уехал Гайавата.
Меланхолетта
Она весь день была бледна,
Таила грусть во взоре,
Вздыхала к вечеру она,
Своей печали вторя:
«Я завтра спеть тебе должна
Элегию в миноре».
Сказать же, право, я не мог,
Что рад был слышать это,
И я, свой горестный чертог
Покинув до рассвета,
Блуждал, пока не вышел срок
Печального обета.
Сестра-печаль! Мой скудный кров
Ты скорбью наполняешь,
Я возносить хвалу готов,
Когда ты засыпаешь,
Но, только сбросишь тяжесть снов,
Ты вновь слезу роняешь.
Желая утолить хандру,
(За слог прошу прощенья)
Я в Сэдлерс Веллс свою сестру
Повел на представленье
В надежде, что она к утру
Изменит настроенье.
Я пригласил троих повес:
Они могли всегда вам
И меланхолию, и стресс
Смирить веселым нравом.
Был Джонс игрив, был Браун резв,
А Смит был самым бравым.
Служанка подала обед
И так была любезна,
Как я учил ее… Но нет —
Вновь слез отверзлась бездна.
Сам Джонс шутил с ней тет-а-тет,
Все было бесполезно.
Игривый Джонс, игрив вдвойне,
В весьма шутливом роде
Повел рассказ свой о цене
На обувь и погоде.
Она в ответ одно: «Мне не
Помочь в моей невзгоде».
Я торопил: «Венец стола!
Попробуйте форели!»
«Венеция… мост Вздохов… мгла…
Душа томится в теле…» —
Она, казалось мне, была
Вся в Байроне и Шелли.
И нет нужды упоминать,
Что нам на том обеде
Еду пришлось чередовать
С рыданьем юной леди.
О! Как хотел я сыром стать
Тем, что был мною съеден.
Не тратил Браун лишних слов:
«Мадам! Вы предпочли бы
Охоте псовой рыбный лов?
Охоту — ловле рыбы?
Ответьте честно мне, каков,