Его ум бросив на лопатки,
Разоблачив до кости гладкой,
Мысль излагала по порядку:
«Но люди ль люди? И прильнут
К потоку ль дум — взять ту одну,
Росе подобную, вину?
И лихорадочный глаз наш
Сумеет ли узреть сквозь кряж
Тщеты — мучительный мираж?
Услышим ли немые крики,
Им полон воздух, ведь великой
Вновь кровью налились все блики?
Как дышит луг янтарным светом,
И как парит в тьме беспросветной,
В граните ночи — шлейф кометы?
Среди ровесников, став сед,
Ты, человек, сквозь толщу бед
Узришь ли молодости след?
Нам прошлое приносит звук —
То подолов шуршащий круг,
И пальцем в дверь легчайший стук.
Но в час мечты, в полета час
Унылый призрак зрит на нас
Из глубины стеклянных глаз.
То призрак суеты сует,
Ведущий в лес дремучих лет,
И стынет кровь — и жизни нет».
У фактов вырвала из губ, —
С восторгом зверя, а он груб, —
Святую правду, словно зуб.
Круг мельниц встанет, как немой,
Когда всю речку выпьет зной,
Так и она молчит. — Покой.
Так после тряски, шума, гвалта
Шел пассажир, ища прохладу,
Когда домчался, куда надо:
Средь суматохи — сбой моторов
Лишь слышен, но по коридору
Носильщик бархат топчет скоро.
Со взглядом, ищущим преград,
Беззвучно губы мысль твердят,
И вечно хмурен ее взгляд.
Он радостно смотрел: полна
Покоя даль, и спит волна
В молчанье мертвом, а она
Клочок пространства созерцала,
И словно эхо повторяла
Круг мысли стертой — все сначала.
Но он не мог расслышать ухом,
Хоть оно чутко, а не глухо,
Что говорила она сухо,
На береге волны печать,
Как принялась рукой качать, —
Вот все, что он сумел понять.
Он видел зал — как бы сквозь сон —
С гостями в мрак был погружен,
Все ждут… — Кого ждут, знает он.
Они, поникнув, не уснули,
Но каждый съежился на стуле,
Глаза отчаяньем блеснули!
Не разговорчивей креветок,
Мозг сух от скорби беззаветной,
Вы не дождетесь их ответа —
«Ждем три часа! Довольно, Джон! —
Один издал все ж вопль и стон:
Скажи, накроют пусть на стол!»
Виденье, гости, — все пропало,
Одна лишь дама среди зала
Благоговейно причитала.
Ушел он, сев на брег морской
Следить за мчащейся волной
С приливом на берег сухой.
Бродил он возле кромки чистой
Воды, и ветер пел речисто
На ухо, шли валы игристы.
Зачем он слушал ее снова
И замирал над каждым словом:
«Ах, жизнь, увы, абсурд неновый!»
Третий голос
Лишь миг недвижна колесница
Его слезы была — стремится,
Печаль излить его ресница.
А ужас прямо в сердце дышит,
Глас ни вдали, ни рядом — выше —
Казалось, слышен, — но не слышен:
«Но нет в слезах ни утешенья
Ни искры сладкого сомненья,
Все тонет в мрачной тьме томленья».
«От слов ее открылась рана,
Они мудрей, чем океана
Был вой невнятный постоянно, —
Сказал, — мудрее, чем потока
От запада и до востока
Певучий диалект глубокий».
А голос сердца тих, суров,
Словами образов — не слов,
Сказал, как путник, тяжело:
«Ты стал сейчас глупей, чем прежде?
Так почему глас знанья нежный
Не слушаешь, живя надеждой?»
«О, только бы не это! — Ужас!
Уйти к вампиру лучше — глубже
В пещеру, плоть отдав ему же!»
«Будь тверд, ведь мыслей мудрых тьма, —
Безбрежна и теснит сама
Коросту скудного ума».
«Не это! Лишь не одиноким
Остаться. В голосе глубоком
Ее был странный хлад жестокий.
Эпитеты ее чудны,
И не было ведь глубины
В ее словах, что так ясны.
Ответы были величавы,
И я не мог не верить, право,
Что не мудра она на славу.
Не оставлял ее, пока,
Запутав мысли, как шелка,
Она не стала далека».
Но шепот проскользнул дремотно:
«Лишь в правде — правда. Знать охота
Суть дел всем», — подмигнул вдруг кто-то
Благоговейный ужас смерть
Внушает, голову как плеть
Он свесил — жив едва — на треть.
Растаял шепот, — так густою
Ветр поглощается листвою,
Не дав ни тени нам покою.
И с каждым мигом все страшней
Отчаянья пучина — в ней
Он стиснул голову сильней.
Когда узрел, как сведена
Бровь скал, алея от вина
Зари, — спросил: «Так в чем вина?»
Когда же от слепящих гроз
Ослепло небо, как от слез, —
Надела траур роза роз.
Когда в преддверье Рождества
Затмилась солнца голова,
Всплакнул: «Душа, в чем не права?»
Когда пейзаж был полон страхов,
Ночь бросила его с размаху
На землю и пригнула к праху.
Стон тех, кто мучим и покинут,
Ужасней гроз, что вдруг нахлынут, —
Ведь те сладки, как звук волынок.
«Что? Даже здесь в кругу истерик,
Боль с Тайною, клыки ощерив,
За мной — подобием ищеек?
Стыдом и жаждой удручен,
Как знать, к чему приговорен,
Какой нарушил я закон?»
На ухо шепот чуть шуршит
Как эхо зыби, что молчит,
И тень восторга, что забыт.
Играет шепот с ветром всласть:
«Ее судьба с твоей сплелась, —
Так внутренний вещает глас, —
Ведь каждый — роковых звезд россыпь,
Он дарит их подобно оспе.
Так отойди подальше просто.
Враги друг другу — вечно в споре:
Ты ей — мычащее подспорье,
ОНА ТЕБЕ — ЛАВИНА ГОРЯ».
Тема с вариациями
[Как же так получилось, что Поэзия никогда не подвергалась процессу Разбавления, который оказался столь полезным для искусства Музыки? А поэзия и музыка — сестры! Разбавитель дает нам первые ноты какой-нибудь хорошо известной Арии, а затем дюжину собственных тактов, затем — еще несколько нот из Арии, — и чередование продолжается: слушатель, таким образом, если и не полностью спасен от риска угадать мелодию, то он хотя бы не пострадает от прилива слишком бурных чувств, которые возбуждаются более концентрированными формами искусства. Композиторы называют этот процесс «обработкой», и каждый, кто когда-либо испытывал эмоции, сопровождающие неожиданное приземление в кучу известкового раствора, согласятся со справедливостью найденного мной счастливого выражения.
По правде говоря, когда тот самый, любящий застолья, Эпикур засиживается за закуской из превосходной Оленины — которая каждой клеточкой как бы нашептывает: «Все чудесней», — а также из ласточек; то перед возвращением к приятным на вкус деликатесам он отдает должное колоссальным порциям овсяной каши и береговых улиток; и когда совершенный Ценитель Красного Вина позволяет себе отпить разве что самый деликатный глоточек вина, то затем залпом выпивает пинту или более пива, пригодного лишь для каких-нибудь сиротских школ — и так далее — ]
Я не любил Газель и шик.
Большие цены не охота
Платить, они ведь хороши
Для продающих и для мотов.
Спешит порадовать сынишка,
Из школы возвратившись рано:
Зачем-то дрался он с мальчишкой.
Он был всегда чуть-чуть болваном!
Узнав мой норов, полный гнева,
Прогонит сын меня при людях.
Покрашу волосы — и Дева,
Заметив перемены, будет
Меня любить. Решил я сразу:
Окрашусь в цвет и глаз, и бровки:
Пока еще следят — вполглаза
За тихим шествием морковки.
Считалка до пяти (игра в пятнашки)
Пять крошек — им четыре, три, два, один и пять:
Им лишь бы у камина резвиться и играть.
Пять девочек румяных с шести до десяти:
Все шалости забыты — им на урок идти.
Пять девочек — и старшей уже пятнадцать лет:
Язык, рисунок, танцы — забавам места нет.
Пять девушек прелестных — считайте сами, я
Сказал бы, как тут выбрать, которая твоя.
Пять девушек — и младшей уж двадцать первый год: