А там, внутри, — духота, дух самогона, веселье. Шиноби вошёл и остановился на пороге, надеясь — ну, самую малость, — что его появление останется незамеченным. Ну да, в деревенском кабаке-то! Это где каждый новый человек — событие. И сразу четыре десятка пьяных глаз уставились на него. И даже балалайка на несколько секунд смолкла. А потом вдруг заиграла разухабистую мелодию, а одна неопрятная девица лет сорока семи заголосила во всё горло:
Вы летели к нам,
Ботинки тёрлися,
Мы не ждали вас
А вы припёрлися!
И после этой задорной частушки пьяный гогот сотряс помещение; даже мордатый, раскрасневшийся от духоты и почти трезвый кабатчик, что стоял за стойкой, и тот смеялся. Да уж… Остаться незамеченным у него не получилось. Вообще. Один детина тут же встаёт и, чуть пританцовывая, направляется к нему под заинтересованными взглядами всех остальных веселящихся. А подойдя к Свиньину, здоровяк произносит громко, что называется, играя на публику:
— А кто это к нам тут забрёл? Синоби, что ли?
— Да, я шиноби, путь мой через село проходит, и здесь меня застала нынче ночь, — отвечает юноша как можно более дружелюбно. — Мне надобен ночлег, а утром, никого не беспокоя, уйду я.
— Гы-гы… — здоровяк обернулся к своим собутыльникам. — Слыхали, как лопочет забавно? — и, находя понимание и одобрение у своих товарищей, видя их интерес к происходящему, он продолжает представление и указывает на копьё Свиньина: — А это у тебя чего? Копьё, что ли?
— Да, то моё копьё, моё оружие, — отвечает молодой человек; он думает, как бы закончить этот разговор, чтобы не обидеть верзилу, и направиться к стойке с кабатчиком. Вот только здоровяк заканчивать разговор не собирается. Он протягивает руку к копью юноши:
— А ну, дай гляну.
— То невозможно, извините, — Ратибор убирает оружие от руки верзилы, и рука хватает воздух. Но разухабистого молодца это не останавливает.
— Да дай, говорю, — и снова тянет руку.
И на сей раз весьма ловко шиноби убирает копьё от руки просителя, и здоровенная лапа хватает воздух во второй раз. И это вызывает у дружков и подруг верзилы смешки, они все с интересом смотрят на неожиданный спектакль и ждут, чем он закончится. И это подстёгивает верзилу. Он снова тянет руку к оружию, а сам приговаривает:
— Ты чего, издеваться надо мной вздумал? Дай говорю, палку свою поглядеть.
Но Свиньин в третий раз проворно убирает от здоровяка своё оружие. И это у публики вызывает уже смех. И бугай, поняв, что теперь смеются уже над ним, начинает раздражаться.
— Слышь, сопля! Ты чё тут, быковать надумал? Сюда, сказал тебе, дал свою палку по-быстрому!
Но Свиньин ни при каких обстоятельствах своего копья этому кабацкому баклану давать не собирается и снова убирает копьё от его руки.
— Простите, нет, сие исключено.
— Ты чё, подраться хочешь? — глаза здоровяка наливаются пьяным гневом. И молодой человек понимает, что шутки закончились.
— Абрам! — кричит тут кабатчик. — Оставь пацана! Не связывайся! Не нужны тут мне ваши драки и трупы!
Но Абрам, видно, уже, что называется, закусил удила. И, обернувшись к продавцу самогона, обрезает того:
— Хлебало завали! — и с силой дёргает юношу за одежду. Так дёргает, что шиноби слышит, как армяк трещит под мышкой. — Ну так чё, драться надумал?
— Нет, драться с вами я не желаю, — отвечает юноша, но понимает, что его желания никакой роли уже не играют. — Но и оружие своё вам я не дам.
— Офигеть ты дерзкий, — зло и весело оскаливается Абрам. — Уважаю таких. Но уважаю недолго, сейчас я тебя здесь у-ко-ко-шу!
⠀⠀
⠀⠀Глава тринадцатая⠀⠀
— Укокошь его, Абраша, укокошь! — призывно и радостно завизжала пьяная девица.
— Абрам, на кумпол его, — рекомендовал один из товарищей здоровяка. — Кумполом в носопырку…
— Ну хватит, Абрам! Завязывай, — один лишь кабатчик пытается урезонить хулигана. — Опять полиция нагрянет. Опять будут вымогать из-за тебя…
— Бросай свою палку, — распылялся здоровяк, даже не оборачиваясь к «голосу разума», — давай драться. Или что? Обгадился, сопля? Где там твои науки боевые, давай, показывай, что можешь…
«Показывай, что можешь!».
А что мог показать юноша, едва покинувший весовую категорию в пятьдесят три килограмма, здоровяку в сто девяносто сантиметров ростом и добрый центнер весом. Никакого поединка у них не вышло бы. Избиение, и только.
— Вломи ему, Абраша, — продолжала визжать деваха, — пусть умоется юшкой, — и её поддержал ещё и, кажется, самый пьяный человек в кабаке. Он, привстав со своего места и покачиваясь, посоветовал:
— Вломи ему, вломи!
— Гаврила, — прикрикнул на пьяного кабатчик, — угомонись ты-то, чего ты взбеленился?! Совсем, что ли…?
— Да не люблю я вот этих вот… синоби, — пояснил свою позицию пьяный, продолжая качаться и держась за стол, чтобы не свалиться, — корчат из себя не пойми кого… Чепушилы… А сам вон стоит, обгадился уже от страха. Додик… Разбей ему линзы, Абраша…
— На кумпол его, Абрам! — снова взревел любитель ударов головой. — На кумпол!
И публика, и сам главный герой представления были так увлечены этой весёлой дискуссией, что никто из них и не заметил, как из грязного левого рукава армяка юноши показался… карандаш?
Да, это был простой, видавший виды и на треть сточенный карандашик, причём из недорогих. И едва карандаш выскользнул из одежды в руку молодого человека, от него как по мановению отвалилась передняя его часть. А из той части, что осталась в руке шиноби, торчала игла, не очень длинная, всего-то сантиметра полтора, не больше.
Конечно, победить в честном поединке без оружия такую тушу юноша не мог. А убить его… Вот так вот просто на глазах двух десятков свидетелей… Нет, конечно… Тем более, что он, судя по всему, носил в себе какую-то часть благородной крови, а это верная «высшая мера», если поймают. Но и дать над собой издеваться шиноби не мог позволить. Что ты за шиноби, если тебя может безнаказанно унижать трактирный баклан? Тебя просто исключат из гильдии, и придётся тогда идти к кровным господам на поклон, то есть в холопы. Но шиноби не так просты, как думал кабацкий хулиган и все его болельщики. И пока истеричная бабёнка, та, что пела частушку, сжав кулаки, истошно визжала: «Молоти его, Абраша», молодой человек быстрым, почти невидимым движением загнал иглу, торчащую из карандаша, в здоровенное бедро хулигана. И, кажется, Абрам поначалу даже и не заметил этого. Он всё ещё крепко держал юношу за рукав армяка и даже что-то собирался ему сказать, что-то злое и весёлое. Но желание говорить вдруг растаяло, и хулиган, закрыв рот, нахмурился и словно стал прислушиваться к себе. А потом его лицо приняло выражение глубокого удивления, его брови выгнулись сами собой, как бы восклицая: ого, а что это со мной? Он выпустил рукав молодого человека так, как будто всё это — этот рукав, красивая берёзовая палка, да и сам молодой человек — его теперь совсем не интересует, то есть вот вообще, и потом он негромко произнёс всего одно слово:
— Ой!
И простое это слово вкупе со странным поведением молодчика заставило всех его собутыльников притихнуть. А девка пьяная, почувствовав что-то неладное, с заметным волнением поинтересовалась:
— Абраша, ты чего это?
На что Абрам, чуть согнувшись в корпусе и схватившись за бедро, произнёс ей в ответ лишь:
— Ой-йой-йой-йой-йой… Огогошеньки…
«Огогошеньки! — подумал Ратибор, приседая и поднимая с пола кусочек карандаша. — Какое красивое слово. Надо его запомнить, — он ещё раз взглянул в перекошенное от удивления и непонимания лицо хулигана и невольно усмехнулся. — Ну, подожди немного, и будут тебе настоящие огогошеньки!».
Да, в общем-то, и всё. Ждать больше и не пришлось. Тут токсин начал действовать в полную силу. И хулиган свалился на пол кулём и, уже никого особо не стесняясь, заголосил что есть силы:
— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!..
«А-а-а-а… Да, а как ты думал, шиноби бедных обижать? Медузы яд речной — то, брат, не шутки, — кубомедузы даже через кожу причиняли сильнейшую боль. — Теперь-то будут огогошеньки тебе».
Тут зрители стали вскакивать с мест. Ратибор даже думал, что они сейчас кинутся на него, и уже сделал шаг к двери, но люди про него забыли, несколько женщин и мужчин столпились вокруг катающегося по полу Абрама, который продолжал орать:
— А-а-а!.. Мать вашу!.. А-а-а-а-а!.. Вашу мать!.. О-го-го, как раздирает!..
— Абраша, Абраша, — заметно протрезвевшая певица частушек склонилась над несчастным. — Что с тобой? Тебе больно, что ли?
— Ой, я помру, ляжку крутит, аж в паху горит!.. А-а-а-а-а!.. — орал Абраша, — Офигеть, ты, блин, дура!.. — и он добавлял сквозь зубы: — Ты, что, не видишь, что ли? Мне по кайфу! А-а-а-а!.. Аж сдохну сейчас от удовольствия. А-а-а-а-а!.. Вы только этого поца не отпускайте, я в себя приду, я ему тахат (седалище) разорву на неровные половины… Держите эту сволочь…
Его пальцы вцепились в бедро, в то самое место, куда Свиньиным был нанесён укол. Он сгибал и разгибал ногу, как будто это могло смягчить мучения.
— Болит? Болит, да? — спрашивала бабёнка. — Где болит? Вот тут?
— Везде болит! — орал хулиган. — А-а-а-а!.. Боже, что это за адская боль, меня всего раздирает, блин!.. Это всё этот шкет… Это всё шиноби, держите его, не отпускайте, держите… Я сейчас отдышусь малость, я его… В фарш!.. Я его на студень пущу!.. Я его в болото!.. Паскудную вош-шь…
Но никто из присутствующих даже не приблизился к юному шиноби, стоявшему у стены чуть обособленно. Люди и не смотрели на него. А сам он думал:
«Ну да… ну да… отдышишься… сейчас… то яд кубомедузы, отдышишься ты через трое суток, ну, минимум, дня через два. На третий день лишь послабление настанет».
— Болит, да? — продолжала сострадать уязвлённому женщина. — Может, тебе самогоночки дать? А, Абраша?