— С чего вы взяли, что умрёте нынче? — спокойно интересуется молодой человек, доставая из шкатулки нужные лекарства.
— Потому что у нас канадская медицинская система, — всхлипывает Муми.
— Канадская? И что же это значит? Признаться, о такой я не слыхал.
— Канадская медицина — это просто: если больше не можешь работать, идёшь в лабораторию и сообщаешь, что ты не хочешь терпеть своё бессилие и свою никчёмность и что тебе нужна добровольная эвтаназия. И если ты хорошо работал, то тебе будет предоставлена эвтаназия безболезненная. Слава демократии, — она снова всхлипнула и следующие слова говорила сквозь рыдания: — Друзья с тобой прощаются… — рыдания, — тебя сажают в бак, — снова рыдания, — туда подают газ, от которого ты приятно засыпаешь, — душераздирающие рыдания, — и всё… Потом твою одежду относят в прачечную, а твои башмаки передают тем, у кого нет башмаков, а твоё тело… — опять приступ рыданий. — идёт на переработку в биобак. И всё. Вот что значит канадская медицинская система.
— Вот, значит, какова канадская система? — задумчиво говорит шиноби. — К чему лечить несчастных? Едва он приболел — так сразу в биобак. К чему тянуть мученья? — теперь Свиньин всё понимает.
— Да-а-а… — рыдает ассистентка. — Болезнь — это смерть. Болеть нельзя, не работать нельзя. Заболел — ослаб, ослаб — в бак на переработку… Слава демократии.
— А как же доктора? При демократиях священных и при свободах врач сведущий доступен всем обычно.
— Ничего они не доступны, — ревёт ассистентка. — Врачи для кровных господ и для тех, у кого есть деньги. А у меня их ещё нет, мне некогда было зарабатывать деньги, я всё время работала, и моя американская мечта ещё не осуществилась. Я погибла, умерла на взлёте, в расцвете лет. А-а-а-а!.. — она валится на кровать и бубнит уже через одеяло. — Меня тошнит… И голова раскалывается. Это какой-то кринж… Слава демократии-и…
Свиньин берёт со стола кувшинчик с водой, пару секунд думает, идёт к двери и выплёскивает воду на улицу, потом подставляет кувшинчик под струю, что течёт с крыши, и ждёт, пока посуда наполнится хотя бы до половины. Потом он отпивает немного воды и подходит к рыдающей в одеяло ассистентке, протягивает ей несколько таблеток. Три чёрных — это активированный уголь. И одну жёлтенькую — это таблетка от последствий отравления. Он протягивает Муми эти препараты.
— Держите. Это вам поможет смерть отложить хотя бы ненамного. Лет, может быть, на пять или на десять.
Она перестаёт рыдать, поднимает голову, сначала разглядывает таблетки, потом берёт их аккуратно.
— На пять? Отложим? Да?
Он кивает:
— Канадская система подождёт, ведь кто-то должен мне стирать онучи.
— Я буду стирать… — обещает она. — А это называется лекарства, да?
Он снова кивает: да, это лекарства. Тогда Муми одну за другой глотает таблетки, запивая их водой из кувшинчика. И он говорит ей, укладывая её в кровать:
— Старайтесь удержать в себе лекарства. Их действие вас скоро успокоит. На улицу дверь закрывать не станем, вдруг в том нужда случится, так на крыльцо бегите сразу. И не волнуйтесь, буду рядом я, а вы спокойно спите.
Он накрыл её одеялом. И она простонала негромко:
— Ладно, господин. Посплю.
Свиньин одеваться не стал, а поставил стул к печи поближе; приближалось утро и через дверь в комнату проникала свежесть. Копьё стояло рядом, вакидзаси лежал на коленях юноши. Он собирался поспать ещё и выкрутил лампу на самый слабый свет.
⠀⠀
⠀⠀Глава двадцать седьмая⠀⠀
Нет, это ему не показалось. Он даже не успел закрыть глаз, как под потолком, в том самом месте, на которое он уже обращал внимание, всего на мгновение мелькнул, вспыхнул и погас жёлтый огонёк. Ну, теперь-то он не мог это игнорировать. Свиньин снова прибавил света, взял лампу, вытащил из ножен вакидзаси, подошёл к тому месту, где, по его мнению, мелькнул жёлтый свет. Там был стык кусков кожи. Вот только шов был неровный. Везде относительно ровный, а там словно дрогнула рука скорняка. Пять-шесть сантиметров кривого шва и выпуклость под ним. Нет, он не мог оставить это без внимания. У входа по-прежнему стояла стремянка Муми, и Ратибор взял её и аккуратно, чтобы не разбудить притихшую после лекарств ассистентку, поставил лестницу как раз под кривым швом. После влез на лестницу и, подсвечивая себе лампой, стал рассматривать неровность. Он прикоснулся ко шву рукой, и…
Тот вдруг разошёлся… Края кожи отодвинулись в стороны, и из-за неё, словно из-за век, на шиноби уставился… настоящий живой глаз. Жёлтый и глубокий, как у кота или собаки, что смотрят на тебя из темноты. Вот только величиной он был с глаз хорошего козлолося. Признаться, юноша такого не ожидал, он отдёрнул руку и от неожиданности едва не выронил лампу.
«Вот азазель!».
И так как к коже он больше не прикасался, «веки» глаза сначала «моргнули», а потом и сомкнулись. Всё, зрачка больше не было видно. Типа: не лезь, я сплю.
Ратибор не спешил слезать вниз. Он снова поднёс лампу и рассматривал складку кожи. Свиньин прекрасно знал и биологию, и анатомию. Ему было очевидно, что сам по себе глаз существовать не мог, к нему должны были подходить «питание и управление» — сосуды, нервы. Нет-нет, домов с глазами не бывает. Его кто-то установил тут, значит, где-то должен быть и мозг, который воспринимает сигнал от этого крупного органа. И выяснять, где находится принимающий орган, он, конечно, не стал.
«Следят — и пусть следят, на то имеют право, для них я человек чужой и быть могу враждебен. Их наблюденье мне не повредит, но об уменьях новых, о новых техниках, что тут я обнаружил, сенсею непременно напишу. Ему то будет любопытно».
Он ещё раз осмотрел «веко» на потолке и стал спускаться вниз.
⠀⠀
Едва рассвело, он встал и, выполнив полный комплекс утренних упражнений, сам — так как Муми была слаба и еле разговаривала, — сходил за водой и стал мыться. Даже завтракать не стал. Помывшись, оделся и пошёл в резиденцию мамаши Эндельман, где попытался добиться встречи с домоуправом Бляхером. Но один из секретарей домоуправа, тот, что носил меховую шапку в виде шайбы, зевая, заметил ему высокомерно, что господин Бляхер так рано никого не принимает, и порекомендовал зайти часа через три.
После этого шиноби выяснил, где в поместье находится менталограф, и отправился туда, чтобы отправить менталограмму своему нанимателю.
Тихая будка на холме, стены, поросшие болотным мхом почти до малюсеньких окон, дверь, распухшая от вечной влаги, а над будкой — стеклянная, метров пять в высоту, ментальная мачта и дым из трубы. Вывеска рядом с дверью гласила: «Менталограф: моментальная связь с любой точкой планеты». И приписка мелкими буквами: «Но не дальше трёх сотен км».
Три сотни километров? Это больше, чем шиноби было нужно. И он, открыв тяжёлую дверь, вошёл внутрь.
А там в тусклом свете, что падал из окошек, сидели за широким столом две женщины. Их в подобных заведениях всегда две. Ментал и кассир-оператор. Обе своими могучими телами в совокупности уверенно переваливали за два центнера. А покрыта вся эта телесная прелесть у обеих была каким-то равноцветным тряпьём свободного кроя, в котором легко угадывалась претензия на элитарность. Богемности и утончённости их виду добавляли дешёвые, видно самодельные, браслетики и фенечки, а также крупные бусы, точённые из разных пород деревьев. В общем, даже неискушённому наблюдателю было видно, что перед ним дамы высококультурные и занимающиеся исключительно высокоинтеллектуальной деятельностью.
Женщины, обжигаясь, пили из блюдец слегка дурманящий свежий грибной отвар. Отвар был необычайно ароматный и крепкий, скорее всего грибы были недавно собранные, а не сушёные, как у всякой голытьбы. У одной из них глаза были белыми и чуть навыкате, она ими почти ничего не видела, а прямо во лбу у женщины, по центру, чернело отверстие, круглое, диаметром в сантиметр. По глазам и дыре в голове любой мог без подсказок догадаться, что перед ним ментал. Или, как было принято говорить у пытмарков, менталка.
— Татьяна, кого принесло-то? — спросила она, перестав дуть на жидкость в блюдце.
— Дунь, да вот, припёрся какой-то, — отвечала менталу кассир, внимательно оглядывая шиноби и делая вывод: — Пришёл какой-то… не пойми кто, как говорили великие классики, мои предки, — хрен с горы.
— Не коммерсант? — уточняет Дуня.
— Да какой там, — отвечает Татьяна с явным пренебрежением. — Шаромыжник, бродяга какой-то.
— А он не рыжий? — с надеждой интересуется Дуня-ментал. А шиноби между тем подходит к столу и останавливается. Кланяется.
— Да хрен его поймёшь, он в шляпе и, кажется, мальчишка совсем, — и тут Татьяна-кассир, его разглядев, сообщает. — Да нет, не рыжий. Серый, обычный, как и все гои.
— Эх, уныние, — вздыхает ментал, закатывая свои белые глаза к потолку, с прихлёбом отпивает из блюдца и произносит с некоторой горечью: — А я так люблю рыжих, особенно статных… Чтобы был такой… такой…
— Да знаю я, знаю, — перебивает её Татьяна, — ты любишь рыжих, статных и очень богатых. Как говорил классик, чтобы был «весь из себя».
— Рыжий и весь из себя… Я его прям вижу… Богатый… Чтобы не работать больше… Да-а-а… — тянет ментал Дуня мечтательно, потом отпивает пьянящего отвара и снова тянет, теперь ещё и томно: — Ой, как за-амуж охота-а… Ой, как охота-а-а…
— Дунька… Вот прям бесишь… одно и то же… одно и то же, целыми днями, — обрывает её мечтания Татьяна-кассир. — Угомонись ты уже… Замуж ей охота… Прям как у Островского… Между прочим, всем охота, а все сидят и терпят… Работают… Пей вон грибы, и отпустит тебя, — тут она наконец обращается к Свиньину: — Ну, чего тебе, бродяга?
— Простите, что отвлёк вас от мечтаний и от испития приятного отвара, — отвечает молодой человек. — Мне нужно сообщение отправить.
— Конечно, сообщение, тут у нас менталограф, а не огород, — хмыкает кассир; она безусловно умная женщина, умеющая выдавать сарказм. — Не за редиской же ты сюда явился, балбесина.