ботала, была весьма велика.
⠀⠀
⠀⠀Глава тридцать восьмая⠀⠀
Муми пришла только под утро, когда Свиньин уже затопил печь и готовил свою одежду. Она появилась где-то за полчаса до серого рассвета. У неё не было «туннелей» в ушах, мочки без колец уныло обвисали. Не было на ассистентке и новых ботинок. Обута девица была в какие-то ужасные, растоптанные «гады», которые чудом держались на её ногах. Кажется, её лицо было припухшим.
— Доброе утро, господин убийца, — тихо произнесла она, когда шиноби открыл ей дверь. Муми хотела проскользнуть в комнату, но шиноби её задержал у двери. Стал рассматривать девушку.
— Ушли на полчаса — явились утром, и, кажется, лицо припухло слева; быть может, вы поведаете мне, куда вы дели новые ботинки?
Но ассистентка лишь опустила голову и молчала. Однако Ратибор не отставал от неё:
— И всё-таки мне это интересно, что приключилось вдруг с моим подарком?
— Итс кринж… Мне об этом нельзя говорить, — тихо ответила ему Муми. — Если скажу, меня конкретно накажут… Сильно накажут.
— Ну, хорошо, — соглашается шиноби. Он понимающе качает головой. — О том не говорите, раз накажут. Но вот о чём прошу вас рассказать. Скажите мне лишь, кто вам запретил, под страхом наказания большого, вести беседы, — тут он кладёт руки ей на плечи, — о моём подарке? Лишь имя назовите мне его.
Она не поднимает головы и молчит. И тогда он успокаивает её:
— Я обещаю, разговор наш тайный останется навеки между нами. Никто другой так не хранит секреты, как охранять умеют их шиноби. Недолго проживёт шиноби, коли секретов он хранить не научился. Ну… расскажите мне, прошу вас, кто запретил вам говорить со мною о том, о чём я непременно знать хочу.
Тут Муми уже не выдерживает его уговоров и говорит после вздоха:
— Это всё Лиля. Наша президентка… Вы же её знаете…
— О ней я почему-то и подумал, — Ратибор понимающе кивает головой. — Ну, что случилось ночью? Расскажите.
— Ой… — Муми немного ожила. — Я прибежала к нашим, и всё комьюнити такое: ой, Муми, кул, шуз кул, кул… Все такие эраунд меня собрались, Муми ты бьюти, бьюти… Все на вайбе… И кто-то сбегал за Лилей, она как президентка от нас отдельно ливз, и она, такая, прибежала и давай на меня агриться, — девушка изображает злую Лилю: — "Муми, ты где их взяла, отвечай! Я требую…" Это был кринж. Такой наезд. Риэл абьюз. И я ей сказала, что это вы мне подарили. А она у меня спрашивает: "А у него они откуда?" А я сказала, что не знаю… — тут девушка тяжело вздохнула. — А она позвала полис, и меня повели в дальние румс. И там полночи допрашивали… — тут она начала плакать. И шиноби пришлось её успокаивать и даже обнять.
— Ну, ну… Не нужно слёз, всё обошлось, теперь всё позади. Что было дальше, лучше расскажите.
— Дальше? — Муми вытерла слёзы. — Дальше… ну, ночью, я рассказала им, что видела около вашего дома Игната, и тогда Лиля стала кричать, что она так и знала, что я тоже с Игнатом заодно, что она меня отправит на переработку, но я сказала, что я с Игнатом не заодно, и тогда Лиля приказала начинать аресты, — тут ассистентка снова начала рыдать. — А я-то этого не хотела, — сквозь слёзы подвывала девушка, — Я ничего такого не хотела. Итс тру. А когда Игната и ещё троих феминисток схватили — кэтчед — и привели в дальние комнаты, они стали кричать, что Лиля тиран и автократ, что Лиля — Сталин, и что она попирает демократию, и что они её не боятся. И тогда Лиля ранз к Его Превосходительству домоуправу, и хоть и была найт, но он её принял и дал… разрешил… итс вери биг кринж… — тут Муми просто зашлась воем, она даже голову вверх запрокинула, и шиноби снова пришлось её обнимать. И обнимал её он до тех пор, пока девушка не пришла в себя и не закончила: — Она Игната и ещё двух девушек, с разрешения домоуправа, отправила на рециклинг. Одну оставила, так как та во всём призналась… сказала, что они вас нанимали… чтобы вы убили Лилю… А остальных всех… — тут Муми снова начинает рыдать. — Все остальные уже в биобаках. Все… Им всем конец… И теперь всё комьюнити обвиняет в этом меня… Говорит, что я тупая педовка и Лилина подстилка и что я предала революцию. А я тут не при чё-о-о-ом… Итс буллшит… Я не предавала никакой революции, я про неё и не знала… — ассистентка снова воет. — Но у меня всё равно забрали мои «туннели», меня били сегодня, мне дали пинка… Итс абьюз… А Лиля забрала мои ботиночки… Это не кул… Это лютый кринж… А я ни в чём не виновата-а-а…
Вообще-то шиноби, даря ботинки Муми, думал, что в комьюнити их непременно заметят и станут задавать его ассистентке вопросы по этому поводу. Мол, а как, дорогая Муми, слава демократии, эти ботики попали к тебе… И, следовательно, у задававших сразу возникнет вопрос: а откуда эта местная обувь взялась у приезжего по делам убийцы? Но, признаться, он не ожидал, что президентка Лиля, с её-то крашеной головой и неясными гендерами, так быстро на всё отреагирует. И тем более не ожидал, что отреагирует она с такой молниеносной беспощадностью. Только вечером Муми вышла из его дома в новых ботиночках, а ещё до рассвета вернулась и рассказала, что «… все остальные уже в биобаках. Все… Им всем конец…».
«Как быстро всё свершилось в этом деле; признаться, уважения достойна та быстрота, с которой суд случился, — и суд, да и сама расправа также. И неожиданно во всей красе себя тут проявила президентка. Я удивлён её отменной прытью, её железной, беспощадной хваткой. Всего лишь ночь, и больше нет Игната, теперь он в биобаке растворится. Разгромлен заговор, Лиля жизнь продолжит среди комьюнити и в ранге президентки, и над её «оно»-местоименьем уж лучше не смеяться, в самом деле. Опасно очень злить дегенератку, допущенную к власти ненароком. За власть она любого растерзает, отправит в биобак без всяких сожалений. Но, в общем-то, сложилось всё удачно: мне нужен будет человек из местных, и Лиля, как никто, к тому подходит. При встрече вспомню хор её убогий и снова похвалю стихи и пенье; и намекну, что к делу я причастен, что я помог ей заговор раскрыть. Немного денег и побольше лести, а обещаний и посулов — море, и я надеюсь, что сумею вскоре контакт надёжный с ней установить».
Ему пришлось потратить время, прежде чем он смог хоть как-то успокоить Муми и уложить её в кровать. А вот заснула она быстро, сразу видно — не спала всю ночь и серьёзно волновалась. После шиноби сразу оделся и, когда небо из чёрного стало превращаться в серое, вышел из дома и направился в особняк мамаши. К Бляхеру.
Нет, это не саке мутит его разум
И не кислый синий гриб даёт ему пряный вкус опьянения
Это звонкие струны сямисэн звучат в его голове,
и смех прекраснейшей гейши, из всех что он видел, чарует его.
О, как не хочет шиноби, чтобы этот вечер кончался.
Ах, как тонки её пальцы, как обворожительна её улыбка.
⠀⠀
И, конечно же, он пришёл рано. Не то что самого домоуправа на было на месте, не пришли ещё даже его заместители и помощники.
И поэтому внутренняя стража не пропустила его дальше фойе, где он и любовался тем, как просыпается и начинает жить своею обыденной жизнью резиденция Эндельман.
«Слава демократии. Слава демократии…». Отовсюду слышатся приветствия, и Свиньин видит, как, невыспавшиеся и вялые, выползают из внутренних коридоров пытмарки с их разноцветными головами и принимаются медленно, нехотя наводить повсюду порядок. Моют ступени, полы, протирают не очень-то чистыми тряпками окна. Делают это они с вялой руганью, с упрёками и жалобами на менеджеров, которые бегают и прилагают усилия, чтобы соблюдать хоть какую-то трудовую дисциплину. В ответ они слышат, видимо, обычные для этого времени суток стенания и фразы типа: «Блин, это кринж! Лютый абьюз. Лучше я суициднусь!». Но всё это не производит на руководителей низшего звена впечатления, и они криками и угрозами оставить подчинённых без десерта или вечернего латте, принуждают их работать на благо комьюнити «ответственнее».
И тут, в этой суете, среди стонов и утреннего нытья любителей демократии вдруг на главной лестнице появляются две женщины в плащах. Хоть и находятся они ещё в помещении, но обе подняли капюшоны. Шиноби сразу понимает, что это за женщины. Нет, на их дорогих плащах не было никаких цифр, и золотых значков тоже. Но уже по тому, как вскакивали и кланялись в пояс этим женщинам пытмарки, как сразу напряглись стражи у дверей, было ясно, что по лестнице спускаются чистокровные.
Дочери, внучки, правнучки или праправнучки мамаши Эндельман. В общем, истинные госпожи, а возможно, и прямые наследницы поместья и всей земли, лежащей на многие и многие километры вокруг него.
Шиноби тоже поклонился. Нет, не так, как кланялась им обслуга особняка. Он, не снимая с головы своей сугэгасу, поклонился дамам сдержанно, как и положено посланнику великого дома, но в тоже время и галантно, чуть отставив ногу и выставив вперед руку.
И тут шедшая впереди дама вдруг у самых дверей на улицу остановилась и, кажется, посмотрела из-под капюшона на юношу. На всякий случай Ратибор поклонился ей ещё раз. И тогда она двинулась к нему, а шедшая за нею вторая дама последовала за первой. И когда первая подошла к нему, она заглянула к нему под шляпу и спросила:
— И кто же это у нас тут такой миленький?
И Свиньин даже дышать на секунду перестал, услыхав её голос. Ах, что это был за голос! Это были чистейшие, чистейшие звуки флейты, тонкие и такие… чарующие, что молодой человек не сразу смог найти в себе силы, чтобы ответить; и всё-таки он собрался с духом и сказал, кажется, с излишней от вспыхнувшего волнения торопливостью:
— Моя фамилия Свиньин, и здесь я представляю дом Гурвицев в одном пикантном деле.
— А, значит, ты от соседей наших приехал, — продолжает женщина и вдруг протягивает руку к его лицу. — Мне сказали, что прибыл посланник, но не говорили, что это мальчик…
Будь на её месте всякий другой человек, шиноби пресёк бы это движение, не задумываясь, отвёл бы ладонь от своего лица, но тут… По непонятной ему самому причине он пропустил эту лёгкую руку, на пальцах которой красовались четыре обручальных кольца, к своей щеке, и эти самые пальцы ухватил его очки за дужку и стянули их с носа, с лица. Раз — и нет очков на его лице…