Свиньин при том заметил, что выходит у этих голов всё на удивление слаженно. Он даже подивился тому.
«Не иначе, у них, кроме физиологической связи между их головами, есть ещё и ментальная! Удивительная конструкция».
Но пока он размышлял о всяких тонких материях, Нира-Нуит, оставшись в одной нижней рубахе, уже стояли возле него, подняв руку и демонстрируя ему свою подмышку; повернув к шиноби обе головы, они спросили: — Ну, что скажете?
Да, это был знатный фурункул, крупный, глубокий и безусловно болезненный. И тогда Ратибор встал и попробовал лоб одной из голов, у Нуит; он сразу понял, что температура в их организме нормальная, но, понимая, что вторая может обидеться, попробовал лоб и у Ниры.
⠀⠀
⠀⠀Глава седьмая⠀⠀
— Ну, эскулап, что скажешь? — интересовалась Мория, крутясь рядом с ним. Она уже почти прикончила свой леденец, и весь её рот был синий. — Большой прыщ?
— Беда не в том, что он велик, а в том, что он глубок. Сам быстро не прорвётся, — отвечал ей Свиньин, трогая воспалённые ткани вокруг фурункула.
— Ой, — воскликнула Нира.
— Больно! — тут же следом отозвалась Нуит.
«М-м. Как любопытно; а значит, что сигналы болевые приходят к ним почти одновременно».
— Вскрывать думаешь? — лезла под руку Мория, она хотела видеть всё, что делает молодой человек.
— Придётся, сам он не созреет долго, — отвечал ей Ратибор.
— А нож у тебя есть медицинский? — не отставал ребёнок.
— Есть, — она, конечно, ему мешала, отвлекала, но он был терпелив. — Он называется ланцет.
— Анестезия? Есть у тебя?
— В наличии, я сам её готовил.
— Яд пиявки?
И тут шиноби взглянул на неё с неподдельным интересом. Девочка была и вправду необыкновенно… любознательна. И безусловно сообразительна.
— Да, яд пиявки, — согласился он и достал нужный пузырёк.
— Ой, — начала причитать Нира, — сейчас больно, наверное, будет.
— Мы так плохо переносим боль, — захныкала Нуит.
— Мы просто не созданы для этого жестокого мира, — продолжала причитать Нира, глядя с ужасом, как юный шиноби макает иглу в склянку с анестетиком.
— Почувствуете только лишь укол, — пообещал им молодой человек и тут же воткнул иглу.
— А-а!.. — заорала Нуит.
— А-а!.. — поддержала её Нира. — Мы не перенесём этого.
— О Господи, — поморщилась старшая сестра. — Какие ж дуры.
— Лея! — одёрнула её мать.
— Всё, нам надо подождать секунд пятнадцать; как анестетик заморозит ткани — приступим к делу, — пояснил шиноби, пряча иглу и скляночку с тёмной жидкостью в свой ларец. — Мне будут надобны бинты иль чистый материал.
— У нас всё приготовлено, мы всё заранее принесли, — сообщила ему младшая из дочерей и сама достала из сундучка в углу моток светлой ткани. — Вот! А иголка с ниткой у тебя есть?
— Здесь не нужны они, — отвечал Ратибор, беря в руки хирургический инструмент. — Такой разрез я зашивать не стану. Он будет мал, затянется он быстро.
— Ну что он там копается? — интересуется Нира, которой ничего не видно. — Когда начнёт же? Я больше не могу уже.
— Уже режет, кажется. — отвечает ей Нуит.
— Режет, режет. — заверяет сестёр младшая. — Всё, взрезал.
— Фу, — морщится старшая. — Какая мерзость.
— Лея! — снова осаживает её мать.
— Мамаша! — снова вопит Нуит. — Чего она? Пусть отстанет.
— Она нас донимает снова! — хнычет Нира.
— Лея! Уйди отсюда, — злится мать. — Или не лезь.
— Всё, — заканчивает Ратибор. — Дренаж тут будет лишний, но зашивать разрез не стоит. Всё скоро кончится, в три дня, даст Бог, благополучно. Теперь нужна вода мне.
Он приклеил кусочек ткани к разрезу, но не плотно, скорее, чтобы рана не пачкала одежду.
— Вода! — восклицает Мория, открывает дверь комнаты и кричит в коридор. — Монька, Монька, ты где?! Господину лекарю вода нужна!
И теперь в её голосе слышалось уважение к «господину лекарю». Глядя, как Ратибор заканчивает дело, девочка сказала ему:
— Я тоже пойду в доктора.
На что её мамаша сделала круглые глаза: что ты несёшь, чадо? И, уловив посыл матери, шиноби произнёс:
— Я б не советовал, их часто бьют.
— За что? — удивилась Мория. Её глаза широко раскрылись. — Врачи людям приносят пользу.
— Ну, если знают как. Всё чаще бьют их за некомпетентность, и за врачебные ошибки тоже. За жадность часто бьют. Я слышал, что одного врача, что не имел диплома, в болоте утопили. Наутро же, когда пришли, нашли один скелет бедняги, его кальмары за ночь обглодали, — рассказал ей шиноби.
— Я получу диплом, — заверила девочка.
— Я в этом не уверен, и к тому же, бить будут не в диплом, а в бубен, — продолжал отговаривать её шиноби.
А мать ребёнка согласно кивала: угу, так всё и есть. И потом добавила:
— Ну и нужно тебе это дурное занятие?
А тут Монька принесла воды в тазу, и шиноби стал мыть инструменты, заодно дезинфицируя их специальным дезинфектором из большого пузырька. Он уже готов был собрать всё своё и распрощаться с матерью и её дочерьми, но в это самое мгновение старшая дочь, милашка Лея, говорит так, чтобы слышали все:
— А у меня ведь тоже есть фурункул.
— Чего? — мамаше всё это сразу не понравилось. — Какой у тебя ещё фурункул? Ты ничего мне не говорила, а теперь вдруг нате вам, фурункул у неё…
— Да как же «нате вам», как же не говорила! — взвизгнула Лея. — Вчерась говорила вам, что мне сидеть больно, сегодня поутру говорила. Чего же вы не помните, маман? Утром был разговор.
— И где он у тебя? — мать смотрела весьма нехорошо на свою дочь.
Тогда Лея наклонилась и сказала ей какое-то слово на ухо.
И лицо матери стало ещё злее, она выпучила глаза на свою старшенькую и махнула рукой:
— Ой, всё, успокойся. Ничего с тобой не случится. Переживёшь. У всех чирьи выскакивают.
И после этих слов шиноби начал складывать отмытый инструмент к себе в шкатулку. Но оказалась, что у Леи характер настоящей принцессы. Она поначалу прищурилась, как будто пыталась что-то рассмотреть в лице матери, сжала губы и потом стала шипеть через них:
— Ах «успокойся»? «Ничего не случится?» Ну, мамаша. Папаша денег ни на что не даёт, ни на ленты хорошие, ни на воду для благоуханий, даже на врача, так ещё и вы! Вы! К нам в кои веки заявился гой-олух, что лечит, не оговорив своих цен заранее, так вы ещё и к нему мне не дозволяете обратиться. Этой мелкой крысе зубы подёргали, этому нашему Тянитолкаю чирей отрезали.
— Мамаша, она опять начала, — захныкала Нира. Но на неё никто не обратил внимания. А Лея продолжала всё так же свирепо:
— А я? А мне что? А мне ни-че-го! Может, маман, я не ваша? Может, я гоями подкинутая?
— Да угомонись ты, какими ещё гоями? — шипит ей в ответ мать, а сама косится на Свиньина. — Чего тебя так распёрло-то?
— Да ничего! — продолжает девица с той же яростью. — Вот теперь, мамаша, зарубите себе на носу, вот возьмите нож и зарубите: как приедет ваш Аарон Цукер с его астмой, — тут она стала кривляться и высовывать язык, изображая, кажется, удушье, — с его дурным папашей, от которого прёт кошками так, что аж глаза ест, так я к ним не выйду. Хоть зовите меня, хоть обзовитесь. За ноги меня к ним тащить станете, так я за каждый косяк цепляться буду. И орать, что презираю всех Цукеров. Всё их вонючее семейство. А если у этого дурака сутулого опять приступ астмы случится, так я у него ингалятор отберу и спрячу.
— Угомонись, припадошная! Перед людьми стыдно. Всю дурь свою выложила как на тарелочке, — мамаша снова косится на Ратибора, который уже понял, что денег за его труды не предвидится, а посему собрал свои инструменты и ждал лишь удобного момента, чтобы попрощаться. Но тут мамаша сдалась под напором свой старшенькой. Опять поглядела на молодого человека и сказала чуть заискивающе:
— Видите, шиноби, как чирьи на тонкую девичью натуру влияют, едва совсем ума не лишают, а у Леи нашей как грудь начала расти, так его всё меньше становилось, иной раз и вовсе полоумной делается. Может, вы поглядите, что у неё там? Может, сделаете что?
Конечно, Ратибор не стал возражать.
«Делай добро, бросай его в воду, не жди награды, и оно к тебе вернётся троекратно».
— Конечно, я погляжу, — отвечает он. Ну, и то, что девушка хороша собой, тоже играло не последнюю роль в его согласии.
И тут в глазах девы поутих пламень ярости, а заискрились огоньки озорства, присущие девицам этого возраста. Она взглянула на мать, а та махнула на неё рукой: да давай уже покончим с этим.
И тогда девушка подошла к шиноби, всё ещё сидящему на стульчике, встала к нему спиной и, улыбаясь скромно и очи потупив, сказала:
— Чирей у меня… сзади.
И стала подбирать юбку свою прямо перед ним. А молодой человек, с детства приученный ничего не пугаться, вдруг начал понимать, где «сзади» у девушки фурункул, и от того его начала потихоньку пробирать паника! Он даже боялся взглянуть на стройные ноги Леи, которые приоткрывала его взору поднимающаяся юбка, у него вспотели ладошки, а сам он стал смотреть на мать девицы: эй, тётя. Это вот так и должно сейчас происходить? Или это какой-то экспромт вашей дщери. А мамаша лишь улыбалась сконфуженно: чего вы на меня-то смотрите. Туда смотрите. Там он, дорогой лекарь, там где-то этот злосчастный Фурункул, а потом и пальцем ему стала указывать: вон там.
А у Леи закончились чулки и наконец появилось нижнее бельё, а потом и оно закончилось, и, чуть прикрытый нижним бельём, немного ниже поясницы, с правой стороны алел прыщ. И чтобы его было лучше видно, дева немного, самую малость, приспустила трусики, чтобы врачеватель смог лицезреть виновника всей этой не совсем обычной ситуации.
А тут в комнате почти в полной тишине, которую некоторые сочли бы гробовой, когда даже самая маленькая из дочерей от удивления не издавала ни звука, раздался что ни на есть смачный плевок.
— Тьфу! — и, словно сжигая всё вокруг презрением и погружая всех присутствующих в тягучую субстанцию неловкости, прозвучал шепелявый голос Нуит: — Стыдобища какая! И всё это перед гоем!