Но Свиньина недобрыми взглядами было не испугать, он ещё подошёл к большому самовару и налил себе до краёв чашку коричневого цикория. Потом этот чужак, на глазах у всех обладателей прекрасных пейсов, с вызывающим нахальством уселся за свободный стол и стал нагло жрать булку, запивая её свежесваренным напитком. Конечно, среди десятков истинных людей это вызывало негодование и возмущённый шёпот, но никто не осмелился высказать шиноби своих претензий вслух. Тем более что один из присутствующих в столовой местных, оказался секретарём домоуправа, и на вопрос совсем юного представителя местной элиты:
— Что здесь делает эта свинья?
сообщил:
— Я знаю этого гоя. Это вонючий посланник вонючих Гурвицев, — и добавил с сожалением, — так что придётся его тут терпеть.
Но и юноше приходилось терпеть. Он, выпив чашку, честно говоря, довольно средненького цикория, пошёл и налил себе ещё одну и, несмотря на все косые взгляды продолжал оставаться в столовой. А завтрак тем временем неумолимо приближался. И народа в зале становилось всё больше. Приходившие завтракать молодые, старые богоизбранные и богоизбранные средних возрастов нехорошо удивлялись, увидав юношу, и даже начинали негодовать. А наиболее экзальтированные господа воздевали руки к потолку и говорили что-нибудь подобное:
— Хас ве шалом! (Господи помилуй). Разве я думал, что доживу до такого?! Да пусть ослепнут мои глаза. Как же теперь тут есть, после гоя?
А совсем молодые, проходя мимо, даже толкали его стол, якобы не умышленно, и тут же извинялись ядовито, иной раз даже просто кривляясь:
— Ой, прости меня гой, я тебя не заметил.
Но на всё это Свиньин даже не отвечал. Он тут сидел не для того, чтобы обращать внимание на всякие колкости. Юноша мужественно терпел всё это… Потому что Сурмий просил его пересчитать количество людей, что приходят на завтрак. Вот так он посидел со всей положенной шиноби стойкостью, пока выдача блюд не закрылась. И к концу завтрака насчитал двести семьдесят шесть представителей избранного народа. Причём это всё был люд самый что ни на есть мелкий — чиновнички низших и средних рангов, ещё неблизкие родственники мамаши. Эти выделялись золотыми значками, что демонстрировали всем количество чистой крови. Никого из высшей номенклатуры. Такие люди как Бляхер, или даже не такой уж важный Пудрицкий, на завтраке не появились. В общем, никто из ближайшего окружения мамы Томы Эндельман, из её детей и мужей, в эту столовую сегодня на завтрак не зашёл. Видимо для первых персон существовали отдельные помещения. Но первые данные о численности благородных в поместье были получены. После этого он поднялся на второй этаж в канцелярию, и пошёл к приёмной Бляхера, где снова увидел его секретарей, один из которых, самый важный, сообщил ему, что господин домоуправ его сейчас принять не может, так как занят.
Но Свиньину нужно было согласовать дату, когда тело будет готовиться к транспортировке. Он как официальное лицо должен был присоветовать при этом, лично заверить факт заливки трупа мёдом и опломбировать колоду, в которой покойный отправится на родину. В приёмной он просидел часа четыре, до тех пор, пока секретарь его оттуда не попросил, сказав, что ему нужно на обед. Но после обеда молодой человек снова был в приёмной, и сидел там, пока опять всё тот же старший секретарь из свиты Бляхера не вернулся из столовой и сытно отдуваясь не сообщил ему надменно, что господина домоуправа сегодня уже не будет, так как у него — дела-с.
Но прежде, чем уйти, Свиньин попросил объевшегося секретаря:
— Прошу вас передать домоуправу, что завтра я опять приду с рассветом. Ведь дело скорбное, что мы с ним обсуждали, не терпит промедлений и задержек.
— Ладно, ладно, — лениво вздыхает старший секретарь, — я всё передам домоуправу.
На этом шиноби откланялся.
Утомительный был день, тем не менее он сделал шажок вперед. Завтра, возможно, ему снова придётся сидеть в приёмной с этими неприятными секретарями в напомаженных пейсах и нелепых головных уборах. Но, поделать тут он ничего не мог, пребывание в агрессивной среде было непосредственной частью его задания, к тому же юноша надеялся, что два дня подряд Бляхер не сможет его просто так держать в приёмной. Это будет уже чересчур.
Так размышляя, он двинулся по песчаной дорожке к главным воротам и вскоре оказался в обычной сутолоке десятков телег, злых возниц и деловитых купцов. Привычным взглядом окидывая собравшихся на въезде людей, он нашёл шпика. Шиноби уже знал его, это был тот унылый мужичок, что таскался с ним на окраину города, когда Ратибор и Левитан ходили к Моргенштерну.
«Ну, что ж, ступай за мной, мой молчаливый спутник».
И пошёл Свиньин обедать.
⠀⠀
Время как раз позволяло позднему обеду плавно перетечь в ранний ужин, чем юноша не постеснялся воспользоваться. Он отлично поел, а потом и зашёл в «Три селёдки», выпить пару чашек цикория, и только после этого отправился к себе. Мысленно Ратибор уже планировал завтрашний день, встречу с домоуправом и речь, которою он собирался произносить. Но ближе к ночи юноша восхотел посетить танцевальный клуб. Он просто не переставал думать о Сурмие и о том, что по своей глупости подверг старшего товарища опасности. Свиньину нужно было убедиться, что с резидентом всё в порядке. Но провидению было угодно немного изменить его планы. Об этом он понял, едва подойдя к воротам поместья и увидав там, на стоянке, уже знакомую ему роскошную коляску с роскошным скакуном. Только на этот раз приехал за ним не нервный Яков, а один из тех молодых бандитов, что встречали его на входе в логово главаря. Юноша подошёл к коляске и поздоровался как положено, на что бандос кивнул ему и сказал:
— Шалом, шалом… Садись, тебя ждёт Рудик.
Не задавая лишних вопросов, юноша сел в коляску, а уже минут через десять, они были у красивого ресторана «Слеза Давида». Конечно же шпик, дежуривший у ворот в поместье, коляской не обладал, а посему сразу остался, как говорят моряки, «далеко за кормой».
Юноша, едва вошёл в ресторан… Сразу-таки всё понял. На отдельном стульчике, прямо на входе, видно, чтобы не портить приличную мебель и не пачкать белоснежные скатерти, восседал ни кто иной, как Габриэль Бенишу. Был он неимоверно грязен, космат и бородат, но юноша узнал приговорённого еретика сразу. И едва кинув взгляд, он прошёл дальше, к столу, за которым на сей раз восседал один лишь дядя Фалик. Он кушал какую-то рыбку под маринадом и увидав юношу, отложил вилку и сказал:
— Ты извини, парень, но я с гоями не кушаю, поэтому ничего тебе не предложу. Да и некогда тебе тут рассиживаться, Рудольф приказал побыстрее убрать отсюда этого араба, — Рафаил кивнул на еретика, — а то с него вши сыпятся, а тут у нас, сам понимаешь, заведение приличное. После него стул мыть придётся и ковёр чистить. В общем… Кубинский из города свалил, сефарда вон он сидит… Рудольф сказал, что он часть своей сделки выполнил, а ты теперь выполняй свою, если этот твой гицель (живодёр) столичный приедет, ты уж там сам с ним всё порешай. Объясни ему, что нам его гастроли на хрен тут не нужны. Кстати… — Тут он сделал паузу и выразительно посмотрел на молодого человека. — Ты за этого гастролёра теперь сам ответ держать будешь. Имей ввиду, пацан.
— Прошу я вас Рудольфу передать, чтоб больше ни о чём не волновался, — тут юноша даже прижал ладони рук к сердцу, — я очень рад, что к обоюдной пользе, знакомство наше быстрое случилось.
— Ладно, ладно… — Рафаил махнул рукой: заканчивай свою болтовню. — Уводи этого вшивого отсюда, теперь он твой.
Юноша поклонился, и пошёл к выходу, а два молодых бандита, что торчали в зале, сразу оживились и стали поддевать Габриэля Бенишу:
— Давай уже, вставая и убирайся, вшивый еретик. Твой хозяин за тобой пришёл.
— Это что?! — Бенишу уставился на юного шиноби. — Что? — воскликнул возмущённо учёный, наконец поняв, что происходит. Он стал озираться по сторонам словно ища участия у кого-то, но в это время в ресторане почти никого ни было. И он, воздевая руки вверх надрывно продолжал. — Это и есть мой хозяин? Гой!? Вы меня отдаёте гою? Братья… Братья… Одумайтесь! Меня… Благородного человека — в рабство… Гою!?
— Ты слышал, — посмеиваясь говорил один молодой бандит другому: — Этот сефард тебя братом назвал.
— Это он тебя имел ввиду, — отвечал второй, морщась как от чего-то противного. И добавляет. — Фу-у… Эй ты, араб, давай проваливай отсюда, а то весь зал провонял.
— О, это какой-то позор… Это какой-то плен египетский! — воет учёный, но со стула встаёт. — Отдать благородного человека в рабство гою… Господь от вас отвернётся, негодяи…
— Да катись ты уже… Азазелев араб! — Злится один из юных бандитов.
— Наш раввин сказал, что всё с Господом урегулирует, — добавляет второй вынося из подсобного помещения швабру, и этой шваброй «подбадривает» учёного в спину. — А ты… Давай-давай… Тут тебе не подадут. Убирайся отсюда. А то расселся тут как на ём кипуре (на празднике), ждёт пока поднесут.
— Кишен мерен тухес, мамзеры (поцелуйте меня в зад, ублюдки) проклятые, — шипит еретик, когда его шваброй гонят к выходу и выталкивают из приличного заведения.
— Вали уже, — кричат ему вслед молодые бандиты, и один из них добавляет учёному пинка, это дураку за «мамзеров», — не рассыпай здесь своих вшей, урло арабское, — они смеются ему в спину.
— Ну? — С вызовом говорит Габриэль Бенишу оглядываясь вокруг. — И где этот мой новый палач?
Юноша, дождавшись учёного у входа, оглядывает его с ног до головы, и когда их взгляды встречаются, молодой человек жестом предвосхищает попытку учёного заныть, и произносит:
— Я не палач вам, даже не хозяин, я человек, что спас вас от костра. И потому, что вы меня просили, что бы о вас подумал на досуге.
— Подумал на досуге, — передразнил его учёный. Но как-то уже без злости. — И что, я теперь могу послать тебя к азазелю и идти куда мне вздумается?
— Ну, в принципе, — тут юноша пожал плечами, — возможно и такое. Вот только далеко ли вы уйдёте? Ведь дело ваше вовсе не закрыто, и вы ещё всё тот же еретик.