— Ну, вот… — развёл руками Фриц Моисеевич, — говорю же вам — живой, подонок, и главное, здоровый, сволочь… Несмотря ни на что.
Тогда учёный, чуть подождав, продолжил чистку своей обуви, хотя, всё ещё поглядывая с опаской на всё происходящее, и поинтересовался негромко:
— А кто этот несчастный человек?
— То тип довольно неприятный, известный всем доносчик Левитан. Не вздумайте сказать, что вы сидели, как можно меньше слов на эту тему, иначе тотчас он донос напишет, и вам, увы, придётся возвратиться на нары грязные к приятелям тюремным.
— Спаси меня Господь! — пробормотал учёный.
А лежащий у стены доносчик вдруг протяжно заныл, не поворачивая головы:
— Уби-и-йца, это вы-ы?
— Да, это я, что с вами, Левитан? — поинтересовался юноша.
— Я умираю, убийца! — продолжал стонать доносчик. — Этот подонок… Он изнасиловал мою мечту.
— О, — снова насторожился Бенишу и замер. — Тут ещё и насилуют. Вот так местечко.
— Я умираю, убийца-а-а… Моя мечта осквернена скотским насилием, — продолжает стонать Левитан. — Я умираю, моё сердце лопнуло пополам…
— Ага… Прямо по шву, — добавляет Моргенштерн, и стуча своими деревяшками, подходит к лежащему на полу и заносит ногу в деревянном башмаке, при этом зло говоря:
— У-у… Как дал бы… Думмес фи (тупая скотина), — но бить не бьёт, а лишь говорит. — Зачем же ты врёшь швайн, что я кого-то насиловал…
— Ты насиловал, — истерично орёт Левитан и даже приподнимает голову от пола, — насиловал! Подонок! Ты подонок, Моргенштерн…
— Она же сама раздевалась, это же происходило у тебя на глазах!
Тут Фриц Моисеевич снова начинает посмеиваться. И даже подмигивает молодому человеку: "ну, ты видал, что он творит!?"
— Зачем ты врёшь, собака криволапая? У тебя… У тебя… — тут он слегка пинает несчастного в спину. — У тебя на глазах она сама сняла юбки!
— Ы-ы-ы-ы… — воет доносчик. — Будь ты проклят, Моргенштерн, будь ты проклят! — орёт Левитан по-прежнему в стену. — Или ты не Моргенштерн, а какой-то там Захаренко, а? Да я про тебя всё знаю, ты Моргенштерн — никакой не Моргенштерн… Потому что ты… Потому что ты Захаренко, Моргенштерн! За-ха-рен-ко!
— Между прочим она сама сюда пришла, — продолжает Фридрих Моисеевич, не обращая внимания на столь тяжкие оскорбления. И тут он говорит, темнея лицом, уже со злостью и свирепостью в голосе: — И в следующий раз, когда она придёт ко мне, я разобью тебе сердце, ещё раз, причём самым, что ни на есть оскорбительным и извращённым способом. Я разобью тебе сердце, Левитан, не только обычным способом, но ещё способом анальным, и сдаётся мне, поганый ты моллюск, этот способ ей тоже понравится!
— А-а-а-а… — заорал со всех сил своих лёгких и голосовых связок доносчик: — А-а-а-а-а… Скажите ему, чтобы он так не говорил про неё, чтобы не смел! Не смел… О, я не вынесу этой боли… Моя душа сгорает… Сгорает нахрен… Одни угли… Одни головёшки…
— Адонай, Адонай, — качал головой учёный, видя и слыша всю эту трагедию. — Что за ужас тут у них происходит? Они анально разрушают друг другу сердца. Боже ж ты мой! — Говорить старался он всё это тихо. — Хуже гоев они. Хуже гоев! Видишь, Господь, вот это и есть твои ашкеназы.
Но кажется кто-то эти его слова расслышал… Кто-то. А этим кем-то был ни кто иной, как Фриц Моисеевич.
— А ну-ка… — Фриц встал руки в боки. И эта поза была вполне себе угрожающей. — А ну-ка ком цу мир (подошёл ко мне)! Сюда, на свет, слышишь, ты! Бросил веник и цу мир! Шнелле (быстрее).
— Чего? — сразу насторожился учёный.
— Сюда, говорю, выйди на свет, чтобы я на тебя поглядел! Сюда! — наставил Моргенштерн.
И тогда Бенишу смотрит на юношу: эй, что мне делать? Он меня бить не будет? И Свиньин знаком показывает учёному: ой, да не волнуйтесь вы, выходите на свет, не бойтесь. И лишь после этого еретик ставит веник в угол, и делает пару шагов от прихожей к столу. И едва он их сделал, как Фриц Моисеевич почему-то обрадовался:
— Ну, конечно, а я-то ломаю голову, кто это тут у нас настоящий учёный! А это… Азазелев араб!
— Послушайте! Вы… — возмутился учёный, но своё возмущение он обращал не на хозяина дома, а на молодого человека. — Если бы я хотел слушать эти тупые оскорбления от ашкеназов, я бы остался в тюрьме.
— А-а… — обрадовался Моргенштерн, — так он ещё и уголовник. — Фриц улыбался. — Ну, а что ещё ожидать от сефардского мурла? — И он весело спел:
«От звонка до звонка я свой срок отмотал
Отгулял по таёжным делянкам…»
Тут даже страдающий Левитан приподнял голову и повернул своё лицо от стены, чтобы посмотреть на учёного, а потом он простонал:
— Ну, да… Ну, да… Только сефарда мне тут мне не хватало для полного счастья! И так душа вся сгорела… — И он всхлипнул и снова отвернулся к стене.
Эти слова крыть учёному было нечем, и он только насупился, а вот Фриц Моисеевич взбодрился от собственной песни:
— Теперь я понял, как сефард гоя облапошил, они, сефарды, очень на это способные. Рассказал нашему сопляку-посланнику какую-нибудь байку про свою опупенную учёность, а тот и послушал его, так он же гой, и ум у него гойский. Но мы-то этих сефардских сказок наслушались за последние две тысячи лет, мы этих проходимцев насквозь видим… А то, какого сефарда не возьми, вот какого не возьми, — тут Моргенштерн наотмашь рубит ладонью воздух, — всяк будет учёный. Ну просто первый встречный — и сразу профессор! И умный, и учёный, и мудрый, ещё набожный, как полоумный раввин, и вся эта их мудрость-учёность, имеет какие-то ужасно древние, буквально библейские корни… О которых, кстати, никто из нормальных людей и не слыхивал даже, а знают о том лишь, — тут он кривляется, — одни лишь жулики сефарды. Вот какие они молодцы.
А ситуация складывалась не очень хорошая, и чтобы она не перешла в откровенный конфликт, шиноби уже намеревался включиться в разговор, и начал было про себя уже формулировать первые строки, как вдруг Габриэль Бенишу, не глядя больше, на хозяина дома, проходит к стене и останавливается перед висящим на ней портретом, а потом и говорит с некоторой задумчивостью:
— М-м… Гиммлер. Ну, да… Генрих Луитпольд. Интересный персонаж.
— Луитпольд? — уточнил страдавший до этого на полу Левитан, которого, почему-то, заинтересовало это имя и он, подогреваемый интересом, даже привстал на локте: — Это имя такое?
— Луитпольд, это имя его отца, — подтвердил Габриэль Бенишу и показал на потрет.
— Очень красивое имя, — произнёс Левитан и снова улёгся на пол, чтобы продолжить страдания.
А у Моргенштерна застряло какое-то очередное, едкое слово в раскрытых устах, он был удивлён. И в тоже время таращил на учёного глаза. И в комнате, при этом, повисла ужасная тишина. Такая тишина, что страдающий на полу от выгорания души доносчик, не понимая, что случилось, снова поднимает голову и оборачивается: а чего вы там все притихли? И лишь после этого Фриц Моисеевич соглашается:
— Да, это Гиммлер, ты прав, сефард, по-моему, ты первый, кто его угадал.
⠀⠀
⠀⠀Глава тридцать четвёртая⠀⠀
В гору дорога идёт, от дождя промокла вся
И ноша его тяжела, давит поклажа на плечи,
И скоро икры его заболят
Но человек уже начал путь,
Сделав первый свой шаг.
— Так что там за дело? — после произведённого эффекта наконец интересуется еретик.
И тогда шиноби обращается к хозяину дома:
— Уж скоро ночь, чтоб время не тянуть, учёному давайте предоставим, тетради, как предмет для изученья. Пусть разглядит и в приближенье первом, даст мнение экспертное своё, пусть скажет, наконец, что это за тетради. Продукт и результат холодной мысли, или каракули какого-то безумца?
То, что эти тетради ещё могут быть и мошенническим продуктом, юноша упоминать не стал, но этот аспект и без упоминаний сам собой подразумевался.
Конечно, на Моргенштерна произвел большое впечатление тот факт, что этот жалкий сефард-уголовник, в одежде гойского работяги и ужасных ботинках, узнал персону на портрете. Но судя по лицу Фридриха Моисеевича, он всё ещё сомневался в компетенциях этого человека. Моргенштерн подумал немного, но потом всё-таки согласился:
— Ладно, пусть посмотрит, хуже не будет. — Но потом предупредил юношу. — Хотя… Хотя может и набрехать. За сефардами такое сплошь и рядом водится.
После этого он достаёт ключ, отпирает дверь в спальню и уходит из комнаты запирая дверь с другой стороны. Юноша идёт к столу, и садится на лавку, Бенишу следует его примеру. И даже страдающий Левитан встаёт с пола. Его тоже заинтересовало происходящее и он, кажется, стал страдать значительно меньше. Доносчик также присаживается на лавку рядом с шиноби и спрашивает:
— Господин убийца, и что вы думаете, вот этот вот, — он кивает в сторону еретика, — разберётся в тех надписях?
— На сей вопрос ответит только время, — пожимает плечами шиноби, — ну а сейчас, я должен сделать выбор: мне дело это продолжать усердно или забросить глупую затею.
— А, теперь понятно, — говорит Левитан и смотрит на учёного, который в свою очередь, смотрит на него. И тут в комнату возвращается Моргенштерн. Он несёт одну тетрадь. Садится на хозяйский стул во главе стола, бегло пролистывает тетрадь, а потом протягивает её учёному с этакой миной сомнения: держи, конечно, но ничего ты в ней не поймёшь.
Габриэль Бенишу взял тетрадь, и сразу открыл её на первой странице. Шиноби полагал, что тот начнёт вдумчиво читать написанное, но еретик не задержался на первой странице и пяти секунд. Пролистнул её… На следующей тоже, и на следующей, и наверное, лишь на шестой он закрыл тетрадь и сказал:
— Во-первых, это не начало, во-вторых, это не подделка, писал всё это какой-то грамотный прикладник. И хорошо знал, что писал. Таблицы с температурами и продолжительности реакций, те, что на второй странице: надо, конечно, разбираться, но внешне всё записано, оформлено грамотно. В-третьих, мне нужен карандаш и бумага. И время, чтобы понять, про что тут написано. О чём здесь идёт речь. Потом и вам объяснить.