Сергей даже на похоронах брата был в зюзю пьяный и сопливый. Его уже пару лет до этого подбирали почти безжизненного с газонов, с лавок в парке культуры и отдыха, с магазинных ступеней. Если верно, что Бог карает через детей — что ж, велики были грехи Мезенцова-старшего, если отнято у него дорогое и оставлено позорящее…
Сейчас Сергей Витальевич — наследник довольно крупного состояния. Единственный. Виталий Николаевич и думать не хотел, как мот и тунеядец, алкаш и придурковатый «свой парень» в любой компании, распорядится — в буквальном смысле кровью! — заработанными деньгами.
Зачем жить? Разве для того, чтобы прослушать песню «Ностальжи» в чужом и холодном городе, далеко от дома (весьма теперь условного понятия) ожидая постаревшего и такого же потерянного в пустынях Вселенной друга? Стоит ли жить только ради этого?
А тогда… Боже, было ли это в прошлом? Никакие бездны времени не могут связать это мостом между собой — нет, Кувшинка была где-то в параллельных мирах, где-то в области альтернативной реальности, в петлевом сегменте времени…
Три пьяных дурака стали гомонить, не слушая друг друга. Алан кричал, что сом обязательно купится, как фраер, на тухлого поросенка. Лека зачем-то вворачивал, что «Черненко — это сила! Черненко — это новая эпоха!» — бормотал, как заклинание, видимо, и сам-то не особенно веря в свои мантры.
На жаре с пары бутылок совсем развезло. Мезенцов пробил ножом банку сгущенки и припал к отверстию, высасывая сладкую белую патоку. Капли щедро падали вокруг, ложились на траву, где их растаскивали по крупицам веселые трудяги-муравьи.
— А он, пожалуй, может и нас самих… того… глок — и все дела! — предположил Алик заплетающимся языком.
— Силурус-то?! — обрадовался Алан. — Да за нефиг делать! Такому что лодку перевернуть, что человека сожрать — матерая тварь, прямо любуюсь!
— Я, наверное, есть его не буду! — почесал лоб Лека, безуспешно пытаясь сфокусировать блуждающий взгляд. — Он такой… ик… противный! Как глиста какая-то…
Прибежал Мирончик — обнял отца, и получил в награду недопитую банку сгущенки.
— Пап, там тебя мама ищет! Ты на обед пойдешь? А то столовую закроют…
— Садись, сынка! Побудь в мужской компании!
— «Жигулевского» будешь? — поинтересовался у мальчугана Лека, шаря пиво в рюкзаке.
— Ещё чего! — возмутился Алик. — Ты свои солдафонские штучки, Лека, отставь! Мирончику пить вообще нельзя, он у меня не звезды будет зарабатывать… Он у меня будет доктор экономических наук… во как! А чего?! Поднимем, поможем! Я по партийной линии, Алан по писательской, ты вон четвертый отдел на себя возьмешь в его Университете… потом… курировать…
— Это напрасно, Алик! — опрокинулся навзничь Лека. Бутылка «Жигулевского» торчала из его рта, как воткнутый кол. Выглохтав половину, Лека отвел руку, и посмотрел чуть более осмысленно:
— Мужчина — неважно, кто он по профессии! — должен быть солдатом и немного даже солдафоном! Короче говоря — бойцом, а не курицей! Это всегда и везде пригодится!
— И что ты в силу сего бесспорного утверждения предлагаешь? — пытливо поднял бровь Алан. — Споить ребенка пивом?
— Взять его сегодня охотиться на сома! — важно выдал Лека, раскинув руки по сочной и горячей от солнца траве. — Пусть привыкает! Жизнь, Мирон, это, в сущности, и есть смерть! Там, где нет смерти, нет, в сущности, и никакой жизни… Мы, мальчик, идем сегодня ночью на смертный бой с огромным сомом Силурусом, духом и фетишем здешнего водоема… Тут, брат, или мы его, или он нас — третьего не дано!
— Давай, болтай! — рассердился Алан. — Мужик, а плетешь языком, как баба! Да у Силуруса такого как ты жирного борова проглотить — пасть треснет!
— А может, он правда, дух? — ерничал Лека. — Применит магические способности, а?
Так и порешили. К дикой ярости Светки Алик забрал «в безумный поход» ещё и сына. Он чувствовал неподдельную и огромную отцовскую гордость, когда они шли с баграми и поросятами на Силуруса, и он обнимал сына за плечи, ощущая великое единство и гармонию поколений…
Он давно вбил в привычку: принимать решение в срок, пока курится сигарета любимого «Салема». Жизнь не терпит задержки — план должен быть утвержден или отвергнут в этот сжатый и дымный срок. Вонючая «пахитоска» решала иногда судьбу миллионных вложений.
Теперь так же обыденно плыли к стеклу, ударялись о него и искажались сизые призрачные колечки, растворяемая в нирване ресторана душа погибшего табака, и он морщил лоб, пытаясь вспомнить: какое же решение нужно принять в срок, пока не упадет в пепельницу эфемерный столбик пепла?
Но он больше не имел проблем и не нуждался в решениях. А приход Леки Горелова никак не связан с дымом умирающего в пальцах «Салема». Однажды вот так же умирал на его плече одноклассник Саша Ситников, взятый по старой памяти в дело, и предавший. Саша воровал, мечтая открыть собственное предприятие. Дело было не в деньгах — играючи на противоречиях Ситников вошел в контакт с врагами Мезенцова и сливал туда зловонную информацию.
Наверное, иначе было нельзя. Даже и сейчас — вернись все назад — Мезенцов не смог бы поступить иначе. Хотя ему было и жаль памяти детства, общего прошлого — но не он предал первым. Речь, в конце концов, шла о судьбах десятков и сотен вовлеченных в предприятие людей, и Мезенцов не мог простить Сашу даже по христиански — личный враг и враг твоего общества, твоего братства — разные люди. Судьбу личного врага ты можешь решать лично, судьбу врага друзей — только сообразно справедливости.
Когда Мезенцов пришел убивать Ситникова, тот, уже знающий о своей участи, сидел у колыбели своего ребенка. Встал, серый и прямой, улыбнулся сизыми дрожащими губами:
— Что ж, Алик, у каждого свое несчастье! У тебя убили сына, а я работаю по найму…
Даже в последний миг, в детской комнате, покидая мир, Саша был предан своей навязчивой идее — свободе в собственном деле, независимости. Он считал, что работающий по найму недостоин называться мужчиной. Ради свободы он перешел грань между жизнью на коленях и смертью стоя.
— Ты кшатрий, Саша, — тихо сказал Мезенцов. — И ты умрешь, как кшатрий.
Он приказал Валере Шарову и его бригаде удалиться за дверь, и они остались с Ситниковым вдвоем. Валера, кровавый пес, протестовал, но Мезенцову хватило одного взгляда, чтобы осечь холуя. Сегодня было мясо не по его клыкам…
— А помнишь… — из правого глаза Саши выбежала прозрачная слезинка. — В восьмом классе… Нас послали покупать таблицы Брадиса, а мы упороли в парк и купили на все деньги билеты на катамаран…
— Помню, Саш, как не помнить…
Это тоже было в другой жизни. Солнце преломлялось в линзе зеленой воды, плескавшей так близко и так радостно. Подводные травы качались в такт течениям родников, и мелкая рыбешка брызгала из-под носа катамарана во все стороны. Вода плескала на бетонную оправу озера, и быстро испарялась, берега курили влажной дымкой. Два школьника хохотали в пене брызг…
— Я все тебя торопил, Алик, помнишь? Я боялся, что меня поставят в угол… Меня поставили-таки в угол…
— А меня избили дома так, что я неделю не мог ходить в школу, — улыбнулся Мезенцов теплым воспоминаниям.
— Да… Алик, я много думал потом… Тебя ждало несравненно более худшее, но боялся не ты, а я… Наверное, с тех пор я тебя всегда и ненавидел… Я хочу, чтобы ты знал: я сдал тебя, потому что хотел стать таким, как ты!
Мезенцову вспомнилась Светка — «все, к чему ты прикасаешься, превращается или в смерть или в говно!» Может, она права? Вот ты коснулся рукой судьбы Ситникова, вовлек его в свой кильватер — и ему нужно выбрать между смертью и говном, и он выбирает смерть. В конце концов, выбор кшатрия!
Это была большая честь, которой вряд ли бы удостоился другой предатель. Мезенцов собственноручно приобнял Сашу за плечи и несколько раз ударил в его живот отверткой, которую иногда носил в кармане пиджака.
Ситников дернулся, уронив голову на плечо бывшего босса и всхлипнул то ли обессилено, то ли благодарно. Виталий Николаевич не дал ему упасть — мягко, бережно опустил на пол, доумирать в гармонии мира.
— Чистую рубашку и костюм! — спокойно распорядился Мезенцов, выходя. — Быстро!
Зачем этому Ситникову нужно было обязательно собственное дело? Разве Мезенцов мало ему платил? Разве Саша знал хоть в чем-то отказ? Может быть, ему бы стоило просто попросить Виталия Николаевича, и тот бы подарил ему казино, магазин, складскую базу? Нет, навряд ли… Ни тогда, ни сейчас… Сделать управляющим звеном в мезенцовской системе — может быть, но не собственником… На деньги Мезенцова можно строить только муравейник Мезенцова — это закон. Да и не денег хотел Ситников. Он хотел свободы — а свободу нельзя даровать, это ошибка всех прекраснодушных гуманистов-реформаторов, Александра II или Горбачева. Свобода не может быть передана хозяином рабу, ибо пока она — дар, она служит только хозяину. Свободу может взять только кшатрий, и только силой вопреки сопротивлению иных лиц.
Саша Ситников искал свободу — свободу он и обрел.
Вообще, зря Мезенцов вспомнил о нем сейчас, тогда, когда нужно вспоминать другого покойника, Алана.
Где же Горелов?! А, впрочем, прошло очень мало времени. Ещё звучит «Ностальжи» и ещё не рассыпался пепельный конус под указательным пальцем. Горелов не опаздывает — просто Мезенцов торопится. Жизнь, как оказывается, плотно ты умеешь сжиматься! И к чему бы это? Говорят, в последний миг перед смертью вспоминаешь все, переживаешь себя ещё раз от пеленок и ползунков. Но час Мезенцова ещё не пробил. Не пробил?..
Он всегда был человеком с душой в доспехах. Он был рыцарем в прямом, историческом смысле — не придурком на манер Дон-Кихота, а подлинным рыцарем-воином, храбрым и жестоким, фанатиком силы, грабителем и мародером, опорой трона и с массой сословных предрассудков в душе. Щедро разбрасывая семена смерти, сеятель не боялся её всходов, и не прятался от безносой. Иногда даже очень хотел оказаться на месте покойников, причиной которых был сам.