С того дня я жил лишь ожиданием вечера и, наверное, умер бы от тоски, не будь у меня этого утешения. По ночам я радовался свободе, а утром возвращался в унылое одиночество. Однако вскоре луна уже не могла подыматься так высоко, её лучи уже не дотягивались до меня, и ночи стали такими же безрадостными, как и дневные часы. Только сны немного успокаивали меня, но даже во сне я неизменно помнил, что всего лишь сплю и вижу сон.
Время шло, и однажды ночью луна, от которой остался лишь бледный призрак, наконец–то дотянулась до меня слабеньким, тоненьким лучом. Я, должно быть, заснул, и мне приснилось, что осенним вечером, ещё до сбора урожая, я сижу на холме недалеко от нашего замка. Сердце моё подпрыгнуло от счастья.
Неужели я снова стал ребёнком, невинным, бесстрашным, не знающим ни похоти, ни стыда?! Я мигом спустился к замку. Все мои домашние были вне себя от страха: они лишь недавно обнаружили, что я пропал. Сёстры рыдали, думая, что навсегда потеряли меня, и когда я вошёл, со всех ног кинулись ко мне, принялись обнимать, бессвязно лепеча и плача от радости, а старые друзья обступили меня со всех сторон. Но тут на потолке старинной залы забрезжил сероватый свет, и очнувшись, я увидел, что это рассвет вползает в окошко моей башни.
После этого сна я с ещё большим нетерпением ждал наступления ночи, и долгий несносный день показался мне ещё монотоннее и утомительнее, чем всегда. Я считал часы, отмеряя их по продвижению солнечных лучей, лившихся в окошко, и думал лишь о том, когда же наступит ночь. По моим подсчётам было около полудня, когда я вдруг вскинулся, как будто нечто доселе незнакомое и совершенно чуждое вторглось в мои чувства. До меня донёсся голос поющей женщины. Всё моё существо задрожало от изумления и неожиданной радости. Живой душой, воплощением самой Природы песня влетела в мою темницу, и каждая её нотка ласковой птичкой ложилась прямо ко мне на сердце, уютно сложив крылья. Она омывала меня, как морская волна, окутывала чудным благоуханием, проникала в душу упоительным глотком весенней родниковой воды, сияла мне живительным солнцем и утешала, как руки и голос матери. Но всё равно, как чистейшая вода из лесного колодца иногда отдаёт горьковатым вкусом прелых листьев, сама беззаботность этой песни ледяным жалом пронзила моё усталое, истомившееся в неволе сердце, а её нежные звуки повергли меня в уныние, исподволь напомнив о давно утраченных радостях. Я зарыдал, горестно и облегчённо, но вскоре, устыдившись своей слабости (с которой, как мне казалось, я давно распрощался), торопливо смахнул слёзы, подбежал к двери и жадно прижался к ней ухом, чтобы не упустить ни одного слова откровения из незримого внешнего мира. Теперь я слышал всё до единого слова. Женщина то ли сидела, то ли стояла возле самой башни, потому что голос не перемещался, а оставался на одном и том же месте. Вот что она пела:
Величавое солнце над кругом земным
Нити неба связало узлом золотым,
И оно, ниспадая лазурным ковром,
Покрывает весь мир золотистым шатром.
А в шатре том ветра молодые живут,
И ручьи говорливые к морю бегут,
И от радости птицы щебечут в лесах,
И с молитвою сосны глядят в небеса,
И задумчивый ключ с лучезарной водой
Остаётся хранителем тайны земной.
Всё творенье ликует, звенит и поёт,
К облакам возводя голосов хоровод,
И в смиреньи душа, обретя тишину,
Их мелодии в песню сплетает одну.
А средь них, как наседка средь шумных птенцов,
Мать–Земля, от начала неспешных веков,
Восседает в любви безмятежной своей,
На коленях качая уставших детей,
Их зовёт воротиться в родительский дом
И надёжно своим укрывает крылом.
Встань из мрака и к ней, не стесняясь, пойди,
Чтоб прижаться к её материнской груди.
Встань из праха и к матери доброй вернись,
Горьких слёз не стыдясь, ей в колени уткнись.
И она тебя встретит ночным ветерком,
Как младенца, грудным напоит молоком
Или нежной рукою тебя обовьёт,
И на ушко протяжную песню споёт.
Вскоре сила придёт к ослабевшим рукам,
И румянец вернётся к поблекшим щекам,
И расправятся плечи, и песня опять
Будет радостно в сердце окрепшем звучать.
Ты из тесной пустыни гордыни своей
В дом просторный её приходи поскорей.
Тут я почти бессознательно потянул на себя ручку, и дверь открылась.
Почему я ни разу не пробовал открыть её до сих пор? Не знаю.
Сначала я никого не заметил, но потом, протиснувшись мимо дерева, перегораживающего вход, увидел, что на земле спиной к башне, прислонившись к стволу, сидит прелестная молодая женщина. Её лицо показалось мне смутно знакомым, но я не мог понять, кто это. Она посмотрела на меня и улыбнулась.
— А–а, так это вы здесь сидите? Что ж, я рада, что смогла вызволить вас из темницы.
— Так вы знаете меня?
— А разве вы меня не узнаёте? Хотя вы ведь обидели меня; а люди легко забывают тех, кого обижают. Вы разбили мой шарик. Но сейчас я даже благодарна вам за это — да, наверное, я действительно многим обязана тому, что вы разбили его. Я отнесла осколки самой королеве Страны фей. Они были совсем чёрные и мокрые от слёз, и в них уже не было ни музыки, ни света.
Но она взяла их у меня и куда–то спрятала, а меня уложила спать в огромном зале из белого мрамора, с чёрными колоннами и тёмно–красными занавесями.
Утром я проснулась и пошла к королеве, надеясь, что она вернёт мне шарик целым и невредимым. Но она отослала меня, так и не отдав его мне, и с тех пор я ни разу его не видела. Только теперь он мне не нужен, потому что у меня есть кое–что получше. Мне уже не нужно, чтобы шарик играл для меня мелодии, потому что я научилась петь. Раньше я вообще не умела петь, а теперь хожу по всей Волшебной стране и распеваю без умолку; иногда мне даже кажется, что сердце моё вот–вот разорвётся от радости и упоения — совсем как тот шарик! И где бы я ни появилась, мои песни приносят людям добро и даруют им свободу. А теперь я освободила и вас. Ах, если бы вы знали, как я счастлива!
Она замолчала, и глаза её наполнились слезами. Всё это время я не отрываясь смотрел на неё и теперь, наконец, узнал черты юной девочки, прославленные и возвышенные в облике прекрасной женщины. Мне было нестерпимо стыдно, но с души у меня словно свалился тяжёлый камень. Со словами благодарности я упал перед ней на колени и от всего сердца попросил её простить меня.
— Встаньте, встаньте! — ответила она. — Мне не за что вас прощать, и это я благодарю вас. Только теперь мне пора, ведь я не знаю, сколько ещё пленников ждёт меня в тёмной чаще глухих лесов, а без меня они не смогут выйти на свободу.
Она встала, с улыбкой попрощалась и, повернувшись, пошла между деревьями.
Я не решился задержать её. Честно говоря, мне было трудно даже говорить с нею. Между нами пролегала великая бездна. Страдания и добрые дела помогли ей подняться в горнюю страну, войти в которую я не смел и надеяться. Я проводил её взглядом, как путник провожает лучи заходящего солнца. Лёгким сиянием она скользила по мрачному лесу, и сейчас, когда я знал, что здесь ходит такое дивное существо, он тоже показался мне ясным и светлым. Она несла свет в уголки, не знающие солнца, и сверкание и музыка разбившегося шарика теперь жили у неё в сердце и мыслях. Она снова запела; я начал вслушивался в слова её песни, а мелодия, словно замешкавшись, ещё долго витала между ветвей, когда сама женщина давно пропала из виду.
Сколько людей — столько путей
Среди холмов и долин.
Много путей, и дорог, и дней,
Только конец один.
Много грехов, но средство одно
Простить и забыть о злом.
Много дорог и пристанищ, но
Один долгожданный дом.
И может весь мир к нему прийти
И радость в нём обрести.
Она исчезла. С опечаленным сердцем, умягчённым смирением и вкусившим немного её покоя и радости, я задумался о том, что теперь делать. Прежде всего я решил как можно дальше уйти от жуткой башни, чтобы в какой–нибудь недобрый момент снова не оказаться её пленником. Но я не мог быстро идти в тяжёлых латах; и потом, какое право было у меня теперь на золотые шпоры и роскошную кольчугу, уже успевшую потускнеть от того, что её долго не чистили? Может быть, мне ещё посчастливится стать оруженосцем, но я слишком высоко почитал звание рыцаря, чтобы снова причислять себя к их благородному содружеству. Я сорвал с себя доспехи, свалил их возле того дерева, у которого недавно сидела женщина, и пошёл на восток, не разбирая дороги. Из всего оружия я взял с собой лишь маленький боевой топор на короткой ручке.
Только сейчас я впервые вкусил сладость смирения и понял, как это радостно, наконец сказать себе: «Я такой, какой есть, ни больше, ни меньше».
«Всё кончено, — думал я, шагая между деревьями. — Я поддался искушению и навеки потерял себя. Ах, лучше бы я избавился от тени!»
С этой мыслью я оглянулся, но чёрного пятна сзади не было. Оказывается, я потерял не себя, а только свою тень. Вскоре я понял, что гордецу в тысячу раз лучше упасть и познать горечь стыда, чем ходить с высоко поднятой головой, надменно воображая себя праведником. Я понял, что человек, вознамерившийся стать героем, едва ли достоин звания человека, а вот тот, кто просто и честно делает своё дело, всегда может быть уверен в своём достоинстве. Нет, мой идеал ничуть не потускнел, не утратил своего возвышенного благородства. Он был всё так же дорог мне, но теперь я видел его слишком ясно для того, чтобы хоть на миг осмелиться поставить себя рядом. Напротив, вскоре этот идеал стал всей моей жизнью; а ведь раньше жизнь моя была всего лишь тщетными попытками если не увидеть этот идеал в себе, то хотя бы углядеть себя в нём. Я впервые ощутил удовольствие (пусть не самое верное и мудрое) в презрении и уничижении самого себя. Словно бледный дух, исходящий из мёртвого тела, из моей прошлой, безгласной и раздавленной самости появилось новое «я». Конечно, ему тоже придётся умереть, быть погребённым, а потом взлететь из своей могилы на крыльях нового рождения — но пока всё это ещё впереди.