— Безвинная страдалица! Несчастная жертва моих преступлений! — воскликнул Манфред. — Наконец сердце мое открыто для твоих благочестивых увещаний... О, если бы я мог... Но это невозможно... Вы недоумеваете... Так пусть же я сам наконец свершу над собою суд. Я сам должен выставить на позор свою голову — это единственное удовлетворение, которое я могу дать оскорбленным небесам. Мои деяния навлекли на меня эти кары; пусть хоть исповедь моя искупит... Но чем можно искупить вину узурпатора и убийцы собственной дочери, загубленной им в священном месте! Внимайте же все, и да послужит эта кровавая история предостережением будущим тиранам!
Как вам известно, Альфонсо умер в Святой земле... Тут вы прервете меня; вы скажете, что он умер не своей естественной смертью — и это будет чистая правда, иначе бы Манфреду не пришлось сейчас осушать до самого дна горькую чашу искупления. Рикардо, мой дед, который был мажордомом Альфонсо... я надеялся утаить преступления моего предка, — но теперь это бесполезно! Альфонсо умер отравленный. Подложное завещание провозглашало Рикардо его наследником. Преступления Рикардо преследовали его, — но ему не пришлось утратить сына и дочь! Я один расплачусь сполна за незаконно захваченные права. Однажды Рикардо был застигнут на море бурей. Мучимый своей виной, он дал обет святому Николаю основать церковь и два монастыря, если он доберется живым до княжества Отранто. Жертва его была принята: святой явился ему во сне и обещал, что его потомки будут править в этом княжестве до тех пор, пока его законный владетель не станет слишком велик, чтобы обитать в замке, и доколе будут существовать потомки Рикардо мужского пола, которым только и может быть предоставлено это право. Увы, увы! Нет уже больше потомков ни мужского, ни женского пола, кто представлял бы этот несчастный род, кроме меня самого. Я все сказал... Ужасные беды, происшедшие в последние три дня, досказывают остальное. Как мог этот молодой человек оказаться наследником Альфонсо, я не знаю и все же не сомневаюсь, что это истина. Ему принадлежат эти владения, я отступаюсь от них... Но я и не подозревал, что у Альфонсо есть наследник... Я не оспариваю господню волю: в бедности, заполненные молитвами, протекут немногие печальные дни, отделяющие еще Манфреда от часа, когда он будет призван к Рикардо.
— Остальное должен поведать я, — сказал Джером. — Когда Альфонсо отплыл в Святую землю, буря прибила его корабль к берегам Сицилии. Другое судно, на котором находился Рикардо со свитой князя, как вы, должно быть, слышали, ваша светлость, было отброшено бурей далеко от первого.
— Это истинная правда, — подтвердил Манфред, — а на титул, которым вы меня величаете, отверженец притязать не вправе... Но это не заслуживает внимания, говорите дальше.
Джером покраснел от допущенной им неловкости, но продолжал:
— Целых три месяца неблагоприятный ветер удерживал Альфонсо в Сицилии. Здесь он полюбил прекрасную деву по имени Виктория. Он был слишком благочестив, чтобы склонять ее к запретным утехам. Они обвенчались. Однако, считая эту любовь несовместимой с данным им обетом сражаться во имя святой цели, он решил скрыть их брак до возвращения из крестового похода, когда он намеревался увезти Викторию из Сицилии и открыто объявить ее своей законной женой. Он оставил ее в ожидании ребенка. Во время его отсутствия она разрешилась дочерью; но едва успела она в муках родить, как до нее дошло горестное известие, что Альфонсо умер и что ему наследует Рикардо. Что было делать одинокой, беззащитной женщине? Какой вес имело бы ее свидетельство? — Но все же, господин, у меня есть подлинная грамота...
— Она не нужна, — сказал Манфред, — ужасы последних дней, видение, явившееся нам, — все это подтверждает твои заявления лучше, чем тысяча пергаментов. Смерть Матильды и мое изгнание...
— Успокойтесь, господин мой, — сказала Ипполита, — этот святой человек не хотел напоминать вам о ваших несчастьях. Джером продолжал:
— Я миную подробности. Когда дочь Виктории стала взрослой девушкой, она была отдана мне в жены. Виктория умерла, и тайна осталась сокрытой в моей груди. Что произошло впоследствии, вы знаете из рассказа Теодора.
Монах умолк. Все, кто присутствовал при этом, в безутешной тоске побрели в сохранившуюся часть замка. Наутро Манфред подписал отречение с ведома и одобрения Ипполиты, и оба они приняли постриг в соседних монастырях. Фредерик предложил руку своей дочери новому князю, и Ипполита, нежно любившая Изабеллу, горячо высказалась за этот брак. Но горе Теодора было слишком свежо, чтобы он мог помыслить о новой любви, и лишь после многих бесед с Изабеллой о его дорогой Матильде он убедился, что не обретет счастья иначе как в обществе той, с которой он всегда сможет предаваться грусти, овладевшей его душой.
ЖАК КАЗОТВЛЮБЛЕННЫЙ ДЬЯВОЛ
Жак Казот.
Мне было двадцать пять лет. Я был капитаном гвардии короля неаполитанского; жили мы в своей компании по-холостяцки: увлекались женщинами, игрой, насколько позволял кошелек, когда же не представлялось ничего лучшего, вели философские беседы.
Однажды вечером, когда мы сидели за небольшой бутылкой кипрского и горстью сухих каштанов и успели исчерпать все возможные темы, разговор коснулся каббалы и каббалистов.[12] Один из нас утверждал, что это серьезная наука и что выводы ее вполне достоверны; четверо других — самых молодых — настаивали на том, что это сплошная нелепость, источник всякого рода плутней, годных лишь на то, чтобы обманывать легковерных и забавлять детвору.
Самый старший среди нас, фламандец родом, хладнокровно курил свою трубку, не произнося ни слова. Его равнодушный, рассеянный вид среди нестройного гула спорящих голосов бросился мне в глаза и отвлек от беседы, слишком беспорядочной, чтобы она могла представить для меня интерес.
Мы находились в комнате курильщика. Наступила ночь, гости разошлись, и мы остались вдвоем — он да я.
Он продолжал невозмутимо курить свою трубку, я сидел молча, облокотившись на стол. Наконец, он прервал молчание.
— Молодой человек, — обратился он ко мне, — вы слышали, как они тут шумели. Почему вы не приняли участия в споре?
— Я предпочитаю молчать, нежели соглашаться или не соглашаться с тем, чего не знаю; а ведь мне даже неизвестно, что значит слово «каббала».
— Оно имеет несколько значений, — заметил он, — но сейчас речь идет не о них, а о сути дела. Верите ли вы в существование науки, способной превращать металлы и подчинять духов нашей воле?
— Я ничего не знаю о духах, даже о своем собственном, кроме того, что верю в его существование. Что до металлов, то я знаю, сколько стоит золотой в игре, в трактире, в прочих местах, но не могу с уверенностью сказать ничего относительно природы тех и других, об изменениях и воздействиях, которым они могут быть подвержены...
— Мой юный друг, мне нравится ваша неискушенность, она стоит больше, чем умствования остальных; по крайней мере, вы не впадаете в заблуждение, и если даже не обладаете знаниями, то во всяком случае способны их приобрести. Ваш характер, ваша искренность и прямота мне нравятся. Мне известно кое-что сверх того, что знают прочие люди. Поклянитесь честью строго хранить тайну, обещайте вести себя благоразумно — и я возьму вас в ученики.
— Ваше предложение, дорогой Соберано, очень меня радует. Любопытство — моя главная страсть. Признаюсь, я никогда не питал особого интереса к нашим обычным наукам; они всегда казались мне слишком ограниченными, я предчувствовал, что существует некая высшая сфера, куда я надеюсь проникнуть с вашей помощью. Но где ключ к той науке, о которой вы говорите? Судя по словам наших товарищей, сами духи являются нашими наставниками; можно ли вступить с ними в сношения?
— Вы сами ответили на свой вопрос, Альвар. Самостоятельно мы не можем научиться ничему. Что же касается сношения с миром духов, то я готов представить вам бесспорное доказательство.
Сказав это, он докурил свою трубку, три раза постучал ею об стол, чтобы вытряхнуть со дна остатки пепла, положил ее на стол подле меня и произнес громким голосом: «Кальдерон, возьми мою трубку, зажги ее и принеси мне».
Не успел он вымолвить эти слова, как трубка исчезла и вернулась вновь уже зажженной, прежде чем я мог отдать себе отчет, как эта произошло, или спросить, кто такой этот таинственный Кальдерон, к которому было обращено приказание. Мой собеседник возобновил свое прежнее занятие и некоторое время продолжал курить, наслаждаясь не столько табаком, сколько моим изумленным видом. Затем он встал со словами: «Завтра я на дежурстве, мне нужно отдохнуть. Ложитесь и вы; будьте благоразумны, и мы с вами еще увидимся».
Я ушел, снедаемый любопытством, сгорая от нетерпения поскорее узнать все то новое, что посулил мне Соберано. Мы встретились на другое утро, виделись и в последующие дни; я был всецело поглощен одной страстью и следовал за ним, как тень. Я засыпал его вопросами; он либо уклонялся от ответа, либо отвечал загадочно, как оракул. Наконец я спросил его напрямик, какой религии придерживаются его единомышленники. «Естественной религии»,[13] — гласил его ответ. Он посвятил меня в некоторые подробности; его взгляды отвечали скорее моим наклонностям, нежели убеждениям, но желая добиться своего, я старался не противоречить.
— Вы повелеваете духами, — говорил я ему, — я хочу, как и вы, вступить с ними в сношения, я хочу этого, хочу!
— Вы чересчур торопитесь, друг мой, вы еще не прошли искуса, не выполнили ни одного из условий, которые позволяют нам без риска приблизиться к этой высшей ступени...
— И долго еще мне ждать?
— Года два, быть может.
— Тогда я отказываюсь от своего намерения! — воскликнул я. — За это время я умру от нетерпения. Вы жестоки, Соберано, вы не представляете себе, какое неудержимое желание вы зажгли во мне. Я сгораю от него...