За этим довольно запальчивым разговором последовало молчание. Оно могло бы в конце концов стать тягостным для нас обоих, но через несколько минут Бьондетта задремала и немного погодя крепко уснула. Ну как мне было не взглянуть на нее? Не остановить на ней свой взволнованный взор? Ее лицо сияло блеском, всей прелестью юности, а сон придал ему вместе с естественным выражением покоя восхитительную свежесть и оживление, поразительную гармоничность всех черт. Очарование вновь овладело мной, отодвинув в сторону все мое недоверие, все мои заботы; единственное, что осталось, — это страх, как бы прелестная головка, завладевшая всеми моими помыслами, не испытала каких-нибудь неудобств от тряски и толчков, когда карета вздрагивала на ухабах. Я был озабочен только одним — поддерживать и охранять ее. Но один толчок был настолько сильным, что я не сумел оградить ее. Бьондетта вскрикнула, карета опрокинулась. Оказалось, что сломана ось; к счастью, мулы остановились. Я выкарабкался наружу и в тревоге бросился к Бьондетте. Она лишь слегка ушибла локоть, и вскоре мы уже стояли на ногах в открытом поле под палящими лучами полуденного солнца, в пяти лье от замка моей матери, не имея никаких средств добраться туда. Ибо, куда ни глянь, вокруг нас не было заметно никакого жилья.
Однако, внимательно присмотревшись, я увидел примерно на расстоянии одного лье от нас дымок, подымавшийся из-за густого кустарника, среди которого возвышалась группа деревьев. Поручив погонщику присмотреть за каретой, я предложил Бьондетте отправиться со мной в ту сторону, откуда нам маячила хоть какая-то надежда на помощь.
Чем ближе мы подходили, тем больше крепла эта надежда: в лесу показалась просека, вскоре она превратилась в аллею, в глубине которой виднелись какие-то неказистые строения; перспективу замыкала довольно больших размеров ферма.
В этом жилье, таком обособленном, тем не менее все было в движении. Как только нас заметили, какой-то человек отделился от остальных, двинулся нам навстречу и вежливо приветствовал нас. На вид это был вполне порядочный человек, на нем был черный шелковый кафтан, отделанный серебряным галуном и лентами огненного цвета. На вид ему было лет двадцать пять-тридцать. Загорелое лицо, выдававшее сельского жителя, дышало свежестью, силой и здоровьем.
Я рассказал ему, какое неприятное происшествие привело меня к нему.
— Господин кавалер, — отвечал он, — вы находитесь среди радушных людей и будете желанным гостем. У меня тут неподалеку кузница, ваша ось будет исправлена; но сегодня, если бы вы даже предложили мне все золото моего господина, герцога Медины Сидония, ни я и никто из наших не взялся бы за работу. Мы только что вернулись из церкви, моя жена и я. Это самый счастливый день нашей жизни. Войдите! Когда вы увидите новобрачную, моих родителей, друзей, соседей, которых я собираюсь угостить, вы поймете, что я не могу засадить их сейчас за работу. Впрочем, если госпожа и вы не побрезгуете обществом людей, испокон веков живших своим трудом, мы сядем за стол. Мы все так счастливы сегодня — если вы захотите разделить нашу радость, дело только за вами. А завтра подумаем и о работе. — И он тотчас же распорядился послать за моей каретой.
Итак, я оказался гостем Маркоса, фермера герцога. Мы вошли в просторное помещение, предназначенное для свадебного пиршества; оно примыкало к главному строению и занимало всю заднюю половину двора. Это была своего рода беседка с арками, украшенная гирляндами цветов, откуда открывался прекрасный вид: на переднем плане две небольшие рощи, а за ними сквозь просеку виднелись поля.
Стол был уже накрыт. Луисия, новобрачная, села между Маркосом и мною; Бьондетта рядом с Маркосом. Родители молодых и другие родственники расположились напротив нас, молодежь уселась с обоих концов стола.
Новобрачная каждый раз, когда к ней обращались, опускала свои большие черные глаза, созданные не для того, чтобы смотреть исподлобья; даже самые невинные вещи вызывали у нее улыбку и румянец.
Обед начался чинно — таков уж характер нации; но по мере того как опустошались расставленные вокруг стола бурдюки, лица утрачивали свою серьезность. Гости заметно оживились, когда неожиданно за столом появились местные поэты-импровизаторы. Это были слепцы, спевшие под аккомпанемент гитары следующие куплеты:
Говорит Луизе Марко:
«Верным я горю огнем!»
А она ему: «Пойдем
Под церковную, под арку!»
И уста, и нежный взор
Произносят приговор
Вечной верности Амуру.
Кто не в силах утерпеть
На супругов посмотреть, —
Приезжай в Эстрамадуру!
Хороша, скромна супруга,
Марко недругов имел...
Но, завистник, что посмел?
Оба стоили друг друга.
И соседей общий хор,
Славя брачный договор,
Воздает хвалу Амуру.
Кто не в силах утерпеть
На супругов посмотреть, —
Приезжай в Эстрамадуру.
Мир согласный им награда,
Сердце нежностью согрев,
И в один и тот же хлев
Загоняют оба стада.
Все волненья, все труды,
Радость, прибыль и плоды
Делят ровно в честь Амура...
Кто не в силах утерпеть
На супругов посмотреть, —
Приезжай в Эстрамадуру.[21]
Пока мы слушали эти песни, столь же простые, как те, для кого они пелись, работники фермы, уже свободные от своих обязанностей, собрались с веселыми шутками, чтобы доесть остатки пиршества; вперемешку с цыганами и цыганками, которых позвали для пущего веселья, они образовали под деревьями живописные и оживленные группы, украшавшие общую картину.
Бьондетта все время искала моих взглядов, обращая мое внимание на это зрелище, которое, видимо, ей очень нравилось; она словно упрекала меня за то, что я не разделяю ее удовольствия.
Однако затянувшаяся трапеза явно начинала тяготить молодежь, которая с нетерпением ждала начала танцев. Людям постарше ничего другого не оставалось, как проявить снисходительность. И вот — стол разобран, доски сняты, бочки, на которых он стоял, отодвинуты в глубь беседки и превращены в подмостки для оркестра. Заиграли севильское фанданго, молодые цыгане исполнили этот танец, аккомпанируя себе на кастаньетах и тамбуринах. Свадебные гости последовали их примеру, танцы стали всеобщими.
Бьондетта, казалось, пожирала глазами это зрелище. Оставаясь на своем месте, она повторяла все движения танцующих. «Мне кажется, — сказала она, — я до безумия полюбила бы балы». Вскоре она присоединилась к ним и увлекла меня в общий круг.
Вначале в ее движениях чувствовалась скованность и даже неловкость, но вскоре она освоилась, стала двигаться легко и грациозно, сочетая силу и точность. Она раскраснелась, потребовала платок — свой, мой, первый попавшийся; она останавливалась лишь для того, чтобы вытереть разгоряченное лицо.
Я никогда не увлекался танцами, а сейчас у меня на душе было слишком тревожно, чтобы я мог предаться столь пустой забаве. Я ускользнул в укромный уголок беседки, ища места, где бы посидеть и собраться с мыслями.
Громкий разговор нарушил мои размышления и невольно привлек мое внимание. За моей спиной раздавались два голоса. «Да, да, — говорил один, — это дитя планеты, оно вернется в свой дом. Смотри, Зорадилья, он родился 3 мая, в три часа утра...» — «Да, в самом деле, Лелагиза, — отвечал другой, — горе детям Сатурна; он родился под знаком Юпитера,[22] в то время как Марс и Меркурий отстояли от Венеры на одну треть зодиака. Какой прекрасный молодой человек! Как богато одарен природой! Какое блестящее будущее открывалось перед ним! Какую бы он мог сделать карьеру! Но...»
Я знал час моего рождения, а тут его назвали с такой поразительной точностью. Я обернулся и пристально взглянул на говоривших.
Я увидел двух старых цыганок, сидевших на корточках: темнооливковая кожа, сверкающие, глубоко сидящие глаза, впалый рот, огромный заостренный нос, почти касавшийся подбородка; наполовину оголенный череп был дважды обернут куском белой с синими полосками ткани, ниспадавшей на плечи и бедра, так что их нагота была наполовину прикрыта, — словом, созданья почти столь же отвратительные, сколь смешные.
Я подошел к ним.
— Вы говорили обо мне, сударыня? — спросил я, видя, что они продолжают пристально смотреть на меня, делая друг другу знаки.
— Значит, вы подслушали нас, господин кавалер?
— Конечно, — ответил я. — А кто вам так точно назвал час моего рождения?
— Мы еще много чего могли бы порассказать вам, счастливый молодой человек! Но для начала следовало бы позолотить ручку.
— За этим дело не станет, — сказал я, протягивая им дублон.
— Смотри, Зорадилья, — сказала старшая, — смотри, как он благороден, как создан для наслажденья всеми сокровищами, которые ему суждены. Ну-ка, возьми гитару и подыгрывай мне. — И она запела:
Испания — мать, но вскормила
Партенопея, страна чудес!
Над землею дана вам сила,
И если б душа просила,
Любимцем вы стали б небес.
То счастье, которого ждете,
Оно готово вмиг улететь!
Поймайте его в полете,
Но крепко в руке сожмете,
Когда им хотите владеть.
Старухи были явно в ударе. Я весь обратился в слух. Но в эту минуту Бьондетта, оставив танцы, подбежала, схватила меня за руку и насильно увела.
— Почему ты покинул меня, Альвар? Что ты здесь делаешь?
— Я слушал, — начал я.
— Как! — воскликнула она, увлекая меня прочь. — Ты слушал, что поют эти старые чудища?
— В самом деле, дорогая, эти странные существа знают больше, чем можно было бы подумать. Они сказали мне...