Он осушил бутылку и сказал:
— Спасибо, мистер Керш. А меня звать Куку. — И тяжело, мешком, грохнулся на палубу рядом со мной. — Уф, — выдохнул он при этом, — посидеть, что ли.
Потом взял изуродованной рукой мою книжечку, похлопал ею по колену и вернул мне.
— "Hasardeur de dez", — повторил он с незнакомым мне акцентом.
— Я вижу, вы читаете Вийона, — заметил я.
— Нет, не читаю. Я и вообще-то не особый грамотей.
— Но вы говорите по-французски. Где вы этому научились?
— Во Франции.
— А теперь едете домой?
— Вроде бы так.
— И кажется, не жалеете об этом.
— Да уж нет.
— Возвращаетесь из Франции?
— Из Голландии.
— А давно в армии?
— Да уж порядочно.
— Вам нравится служить?
— Конечно. Чем плохо? А вы откуда?
— Из Лондона.
— Я там бывал, — сказал он.
— А вы откуда родом?
— Что? Я… Да вроде бы из Нью-Йорка.
— Как вам понравился Лондон? — спросил я.
— Он стал получше.
— Получше? А я-то думал, вы видели его в самое неудачное время — бомбежки и всякое такое, — заметил я.
— Да нет, Лондон вроде бы ничего.
— Вот если бы вы побывали там до войны, капрал…
— Бывал и до войны.
— Ну, тогда вы, верно, были еще очень молоды, — сказал я.
— Не так уж молод, — усмехнулся капрал Куку.
— Я военный корреспондент и газетчик, — сказал я, — и потому имею право задавать нескромные вопросы. Понимаете, я мог бы написать про вас в свою газету. Что это за имя такое — Куку? Никогда прежде не слыхивал такого.
И для пущей важности я вытащил карандаш и записную книжку.
— Да по-настоящему-то меня звать вовсе не Куку, — объяснил капрал. — Вообще-то имя у меня французское. Лекокю. Знаете, что это значит?
Я немного смутился.
— Н-ну… Если не ошибаюсь, так называют человека, которому изменила жена, — сказал я.
— Верно.
— У вас есть семья?
— Нет.
— Но вы были женаты?
— Много раз.
— А что вы собираетесь делать, когда вернетесь в Штаты, капрал?
— Буду выращивать цветы и заведу пчел и кур.
— И все в одиночку?
— Да.
— Цветы, пчелы и куры… А какие цветы?
— Розы, — сказал он, не задумываясь. И прибавил: — Может, попозже двинусь на юг.
— Это еще зачем?
— За скипидаром.
Понятно. Он просто сумасшедший. Должно быть, разум его помрачился после той страшной раны, от которой на голове остался такой ужасающий шрам.
— Вам, верно, досталось в боях, капрал, — сказал я.
— Да, сэр, порезали малость тут и там, — со смешком ответил он. — Всякое бывало.
— Оно и видно. Когда я взглянул на вас в первый раз, я подумал, не в обиду вам будь сказано, капрал, что раны у вас на голове, на лице и на руках такие — сразу видно, не от современного оружия.
— А я и не говорил, что от современного, — огрызнулся он. Потом набрал полную грудь воздуха и с шумом выдохнул. — Уф! Чем это вы меня напоили?
— Отличным шотландским виски. А что?
— Отличное-то оно отличное, только пить мне его не надо было. Я от такого крепкого отказался уж и не помню когда. В голову сильно ударяет. Мне такого и в рот брать нельзя.
— Кто же вас просил опорожнять целую бутылку, да еще в два глотка? — с досадой сказал я.
— Виноват, мистер. Как прибудем в Нью-Йорк, я вам тоже бутылку поставлю, коли желаете, — ответил капрал Куку, сощурился, точно ему больно было смотреть, и провел рукой по шраму на голове.
— Скверная, видно, была рана, — заметил я.
— Какая? Эта? — спросил он. — Да уж скверней некуда. Даже мозги полезли наружу. А вот гляньте-ка… — Левой рукой он расстегнул гимнастерку и задрал нижнюю рубашку, а правой зажег старый, видавший виды фонарик. — Вот поглядите…
Я вскрикнул от изумления. Никогда еще не видел я, чтобы живой человек был так невероятно изрезан и изуродован. В неверном свете фонарика передо мной предстало нечто вроде выжженной пустыни, где отбушевала ярость стихий, оставив за собой крутые откосы, пропасти, ущелья и провалы. Точно на тело его обрушились все громы небесные, ураганы и землетрясения. Ребра с левой стороны, казалось, сдавила какая-то страшная тяжесть и раздробила их на мелкие кусочки. Каким-то чудом кости срослись, и получилось что-то вроде лунного вулкана с кратером, окаймленным жесткой бугристой кромкой. Под ложечкой темнела огромная глубокая впадина.
— Господи, дружище, вас точно разорвали пополам и потом кое-как склеили, — воскликнул я.
Капрал Куку только засмеялся и поднял фонарик повыше, чтобы я мог получше разглядеть — могучие мышцы его груди и живота были сплошь изрублены и искромсаны. Наконец, фонарик погас и капрал Куку застегнул гимнастерку.
— Недурно? — спросил он.
— Недурно! Бог ты мой, я ничего не смыслю в медицине, но по-моему, от любой из этих ран человек должен отдать богу душу. Как вы ухитрились остаться в живых, капрал? Возможно ли это?
— Думаете, вы что-нибудь видели? Ничего вы еще не видели, вот поглядели бы на мою спину… Но это после.
— Послушайте, да откуда же они у вас? Шрамы-то все старые. Не в этой же войне вы их заполучили!
Капрал Куку расслабил узел на галстуке, расстегнул воротничок и оттянул ворот рубашки.
— Ясно, — преспокойно заявил он. — Вот гляньте, на этой войне меня ранили только сюда.
И небрежно ткнул пальцем в плечо у самой шеи. Здесь тесно лепились пять ямок — следы пуль.
— Легкий пулемет, — пояснил Куку.
— Не может быть! — воскликнул я, пока он приводил в порядок свой галстук. — Эти пули должны были перерезать сонную артерию и разбить позвонки!
— Ну да, так и случилось, — ответил капрал Куку.
— И сколько же вам тогда было лет?
— Да вроде бы четыреста тридцать восемь.
— Тридцать восемь?
— Я сказал — четыреста тридцать восемь.
Конечно, сумасшедший.
— Родились в тысяча девятьсот седьмом году? — спросил я.
— В тысяча пятьсот седьмом, — поправил капрал Куку, поглаживая шрам на голове. И продолжал почти мечтательно (речь его выдавала беспросветную тупость, низменную хитрость, тревогу, подозрительность и гнусный расчет. В полутьме капрал Куку поглядывал на меня алчным, оценивающим взглядом и ощупывал пуговицы на гимнастерке, словно проверяя, надежно ли укрыты от нескромных взоров его драгоценные шрамы): — Вот послушайте, — неторопливо говорил он, — я вам только чуть намекну. Ведь одни намеки вам не продать, верно? Вы же газетчик. Вы, конечно, мигом смекнете, что к чему и что вам от этого очистится, да ведь я все сразу и не выложу, так что надеяться вам не на что. А мне хоть гром греми, надо снова приняться за работу, ясно? И мне нужна монета.
— На розы, кур, пчел и скипидар? — спросил я.
Он на секунду замялся, погладил голову и сказал:
— Ну… В общем да.
— Вас беспокоит этот шрам?
— Только ежели выпью.
— А как вы его заполучили?
— В битве при Турине.
— Не знаю такой битвы. Когда она была?
— Как это когда? Та самая битва при Турине.
— Значит, вас ранили в той самой битве при Турине, да? А когда она была?
— В тысяча пятьсот тридцать шестом или тридцать седьмом. Король Франсуа послал нас против маркиза де Гас. Враг стоял насмерть, но мы прорвались. Вот тут-то я в первый раз понюхал пороху.
— Так вы там были, капрал?
— Ясно, был. Только тогда я не был капралом и звали меня не Куку, а Лекокю. А настоящее мое имя — Лекок. Я родом из Ивето. Там я работал у одного, его звали Николя, он торговал полотном… Такой был… — И минуты две или три капрал в самых крепких выражениях излагал мне все, что думал о Николя. Потом, поостыв немного, продолжал: — Короче говоря, Дениза сбежала, и все ребятишки в городе стали распевать: "Лекок, Лекок, Лекокю, Лекокю…" Ну, я убрался оттуда ко всем чертям и пошел в армию… Видите, ничего я вам толком покуда не сказал, на этом вам не заработать, ясно? Это пока что одни намеки, ясно? Ну вот: мне тогда было под тридцать, здоров как бык. И вот король Франсуа послал нас в Турин, а господин де Монтаган в то время командовал пехотой. А мой командир капитан ле Ра привел нас на одну горку и поставил там. Стычка была короткая, а уж досталось нам… Каждый дрался, как мог, а потом к нам прорвались остальные, мы пошли в наступление и тут-то я его и заполучил.
И Куку погладил свой шрам.
— Как же это вышло? — спросил я.
— Алебардой треснули. Знаете, что это за штука? Такой тяжеленный топор на длиннющей рукояти. Если с алебардой умеешь обращаться, можно разрубить человека до пояса, ясно? И ударил бы он попрямее… ну тогда я бы, верно, с вами сейчас не разговаривал. А я ее увидал, ясно? И присел, да поскользнулся в луже крови и упал боком. Но все равно, алебарда меня настигла. Удар пришелся по голове, вот он, шрам. Тут все стало черно, бело и опять черно, и больше я ничего не помню. А помереть-то я еще не помер, ясно? Очнулся — вижу, надо мной наш военный доктор, без шлема, в одной кирасе, руки по локоть в крови, и кровь эта наша, солдатская, уж не сомневайтесь, сами знаете, каковы наши армейские лекари.
— Знаю, знаю, — подтвердил я примирительно. — Так вы говорите, было это в тысяча пятьсот тридцать седьмом году?
— Может, и в тридцать шестом, точно не припомню. Ну вот, очнулся я, увидал доктора, а он в это время разговаривает с каким-то другим доктором, того-то мне не видно, а вокруг раненые орут, все просят, чтобы их поскорее прикончили и избавили от мучений… зовут священника… Сущий ад! Голова у меня разрублена, мозги вроде ветерок обдувает, в ушах гудит, трещит что-то… Ни шевельнуться, ни заговорить не могу, а все вижу и слышу, что кругом творится… Доктор посмотрел на меня и говорит…
Капрал Куку умолк.
— Что же он сказал? — осторожно напомнил я.
— Вот вы читаете вашу книжонку, а сами ничего-то в ней не понимаете, — буркнул капрал Куку, — "Pipeur ou hasardeur de dez" и прочее, хотя все это и напечатано черным по белому. Сейчас я вам все растолкую. Доктор сказал вроде так: "Подите сюда, сэр, и взгляните. У этого малого мозги вылезли наружу. Примени я эликсир Тэриака, его бы уж давно похоронили и забыли. А эликсира Тэриака у меня не оказалось, делать было нечего, я и влил ему свой. И вот, смотрите: он открыл глаза! И, обратите внимание, кости черепа сближаются и что-то вроде новой кожи затягивает рану! Значит, мое лечение