огия, астрономия, современная физика…
Другой факт — число жертв войны. Германия, которая воевала в нескольких десятках стран Европы и Африки и потерпела полный военный разгром от объединенных сил союзников, потеряла от 7,5 до 8 миллионов человек, включая и мирное население в тылу. Советский Союз, который начал войну двумя годами позднее, принес в жертву более 30 миллионов. Чтобы скрыть свою непригодность и провал в качестве полководца, Сталин признал 7 миллионов погибших. Хрущев признал 20 миллионов. Сейчас в советской публицистике называется около 32 миллионов. По мнению же некоторых авторов, эта цифра может достичь 40 миллионов.
В четыре-пять раз больше жертв при том положении, что СССР позднее включился в войну и не воевал в стольких странах, как страна-агрессор, — этот факт косвенно свидетельствует о более значительном палаческом размахе тоталитарного режима.
Но может быть, ничто другое не говорит так красноречиво на сей счет, как отсутствие каких бы то ни было попыток свержения советского руководства, поставившего в 1941–1942 годах страну перед лицом катастрофы. Потому что история XX века не знает предательства, подобного тому, которое совершили против собственного народа Сталин и его Политбюро. Уничтожение командного состава армии, полное равнодушие к вопросам ее материально-технического обеспечения, демонтаж оборонительных сооружений на западной границе, преступно пренебрежительное отношение к многочисленным предупреждениям разведывательных органов о предстоящем нападении на Советский Союз и скоплении огромного числа немецких дивизий в непосредственной близости от советской границы, молниеносное вторжение немцев и пленение до конца 1941 года около четырех с половиной миллионов советских военнослужащих — все это в конце 1941 и начале 1942 года поставило под угрозу само существование Советского Союза, и Сталин был вынужден по каналам Берии искать возможности заключения сепаратного мира с Гитлером при посредничестве болгарского царя Бориса.
То, что даже в такой катастрофической ситуации советские генералы не сделали ни одной попытки свалить команду Сталина, показывает, в каком глубоком политическом и идеологическом коллапсе находится общественное сознание при господстве завершенного тоталитарного режима, каковым был тогда советский режим.
В аналогичных обстоятельствах немецкие генералы 20 июля 1944 года попытались, хотя и безуспешно, свергнуть Гитлера и его клику. В Италии годом раньше (25 июля 1943 года) военные во главе с маршалом Бадольо сумели арестовать Муссолини и отстранить фашистскую партию от власти. И в том и в другом случае это стало возможным потому, что немецкие и итальянские генералы происходили из имущих классов, что в гражданском отношении они имели под ногами твердую почву. Они обладали собственностью. На практике это означало, что если заговорщик погибнет, если с ним случится самое худшее, его семья не умрет от голода, не исчезнет, его род не прервется.
В связи с обсуждаемой проблемой крайне интересно напомнить об идейной эволюции Муссолини в последний этап его жизни, после того как он был освобожден из плена отрядом Отто Скорцени.
В итоге продолжительных размышлений (а у него было достаточно времени для размышлений в альпийской крепости!) Муссолини пришел к выводу о необходимости создания иного фашистского государства, где вследствие национализации все станет государственной собственностью. Только государственная монополия на собственность может создать монолитный и непоколебимый тоталитарный режим, способный гарантировать фашистского вождя и фашистскую партию от всяких неожиданностей со стороны военных. Эти идеи он воплотил в проекте пресловутой республики Сало, создание которой было сорвано благодаря ускорившимся военным действиям союзников в Италии.
Впрочем, ему удалось сделать первые практические шаги: в начале октября 1943 года было провозглашено образование «Неофашистской республики Сало» — естественно, в самом тесном взаимодействии с генералом СС Карлом Вольфом и тогдашним германским послом Рудольфом Раном. На учредительном конгрессе в Вероне и ноябре 1943 года было принято обращение к трудящимся Северной Италии с обещанием рабочего контроля на промышленных предприятиях и частичной национализации земли…
Но вернемся к основной теме. Когда мы говорим о своеобразном прохождении через фазу фашизма при демонтаже нашего коммунистического тоталитарного режима и преподносим такой переход как реальный шаг к демократии, не следует понимать это буквально, в том смысле, что мы якобы стремимся к фашизму едва ли не как к некоему идеалу, приемлем идеологию фашизма и т. д. Ничего подобного. Мы проходим данный этап по необходимости, по неизбежности, вынужденно, и потому чем быстрее мы его пройдем, тем будет лучше. Но мы обращаем особое внимание на это обстоятельство, потому что в нем ключ к пониманию внутренних напряжений нашей тоталитарной системы в эпоху перестройки — напряжений, которые возникают при демонтаже тех или иных элементов базиса и надстройки. Именно при демонтаже совершенный тоталитарный режим превращается в несовершенный и потому нестабильный, что порождает соблазн прибегнуть к репрессиям для восстановления стабильности системы. В одних странах преобладает перестройка базиса, как в Китае, в других — надстройки, как в Советском Союзе. Но так или иначе тоталитарная система входит в фазу нестабильности, так сказать, структурной недостаточности, и не может найти другого способа самосохранения, помимо насилия, репрессий, террора.
Последние события в Китае — подтверждение тому. Экономическая реформа, которую китайское руководство проводило в последние 10 лет, распуская коммуны, раздавая землю в аренду на 10, 15, 20, 30, 50 лет, создавая более свободный рынок, особые экономические зоны и т. п., должна была вызвать конфликт между властью и интеллигенцией. Реформа создала условия, при которых отдельные группы населения разбогатели, стали обретать самостоятельность и независимость от государства. В соответствии со своим социально-экономическим статусом и своими настроениями они захотели и политических свобод, что в коммунистическом режиме означает посягательство на однопартийную систему. И они посягнули. Интеллигенция и молодежь, всегда особо чувствительные к ограничению свободы и демократии, первыми выступили против монополии Коммунистической партии, потребовав ее отмены.
Так что характерные для фашизма феномены начинают воспроизводиться, хотя дело еще не дошло до возвращения к частной собственности и перехода к типичному для фашизма соотношению между базисом и надстройкой (частная собственность в экономической основе общества и абсолютная партийно-государственная монополия в политической надстройке).
Разумеется, весьма вероятно, что необходимость прохождения специфически фашистской фазы возникнет не везде… Эффект нестабильности может проявиться по-иному. В Советском Союзе, например, экономическая база все еще остается нетронутой, государство ни с кем не делится своей монополией на национальную собственность, в то время как в надстройке процесс демонтажа зашел столь далеко, что политический плюрализм уже стал фактом: практические шаги по отделению партии от государства; неформальные группы и движения; национальные фронты, которые оспаривают монополию Коммунистической партии на власть; стачки и национальные движения за государственное обособление; наконец, публичность. Все это непрерывно обнажает пороки тоталитарной системы. В известном смысле получается «фашизм наоборот» — монополия в базисе, плюрализм в надстройке! — что, разумеется, не перестает дестабилизировать систему в целом.
Если в Болгарии перестройка будет реализована так, как она задумана номенклатурой — сначала в экономике, а после в политической сфере, — получится именно китайский вариант демонтажа и с ярко выраженной фашизацией. Впрочем, по мере того как проводятся экономические реформы и определенные группы начинают обретать самостоятельность и самосознание, мало-помалу становится ощутимой напряженность между базисом и надстройкой. Речь идет в данном случае не столько о субъективной стороне этого явления, сколько о ряде его объективных проявлений.
Все эти рассуждения не отменяют общей последовательности распада: тоталитарная система — военная диктатура (соответственно — перестройка) — многопартийная демократическая система. Формула пригодна практически для всех типов тоталитарного режима, при этом коммунистический, прежде чем вступить во вторую фазу, часто опускается до уровня фашизма. Момент деградации иногда может быть достаточно ясно выражен как отдельная стадия эрозии первой фазы, иногда же его присутствие может быть вообще незаметно.
Как видно, новейшие импульсы, делающие тему фашизма вновь актуальной, идут оттуда, откуда их меньше всего ожидают, — из перестройки, что вновь свидетельствует о тесной связи между двумя основными разновидностями тоталитаризма. Такая связь или отрицалась, или рассматривалась, главным образом, в историческом, историко-генетическом плане (например, вопрос о том, как коммунизм породил и стимулировал возникновение фашизма, после чего фашизм обогатил политический арсенал коммунизма и т. п.), теперь же ее актуально-политическое значение становится очевидным.
Это обстоятельство вновь и вновь возвращает нас к основным методологическим проблемам исследования фашизма.
Новейшие данные подтверждают, что фашизм не может быть понят в своей глубинной сути, если не будет рассмотрен как режим тоталитарный, как вид тоталитарной системы. Без привлечения тоталитарной модели невозможно понять феномен фашизма в широком политическом контексте XX века. Еще меньше возможностей раскрыть его связь с другой версией тоталитаризма — коммунистической, — чтобы точно установить их сходство и различие. Априорное и преднамеренное, основанное на чисто идеологических соображениях отрицание такой связи и провозглашение мнимой их противоположности не имеет с наукой ничего общего. Столь же ненаучно клеймить коммунизм как фашизм, наихудший вид фашизма и т. д. Этот прием сводится к компрометации еще не скомпрометированной или в малой степени скомпрометированной формы тоталитаризма через другую форму, которая полностью себя скомпрометировала и осуждена в Нюрнберге международным судом. Но сегодня едва ли в этом есть какой-нибудь смысл…