свой рассказ, и я поскорей распрощался с ней и дал ей советы, как жить и существовать в безопасности.
Я дошел до Дома культуры. Вниз по улице Победы. Взял билет на пять часов. Фильм «Девушка без адреса». Я его потом посмотрел. Это плохой фильм. Но я против этого фильма ничего не имею и, пожалуй, даже люблю его, потому что видел его 1000 раз и привык к нему, как привыкают к старым разношенным шлепанцам. «Девушку без адреса» почему-то любят крутить в маленьких северных поселках, где я часто бываю.
Но эта самая «девушка» не имеет отношения к моему рассказу. К моему рассказу имеют отношение только я, летающая тарелка и коммунизм, почему и рассказываю дальше.
На площади около ДК шумели и веселились. Там имел быть вывод собак-лаек.
— Ты видела, там вывод собак, — сказала одна девушка другой в очереди за билетами на фильм «Девушка без адреса».
— Дворняжек? — спросила другая девушка.
— Лаек, лаек. Ха-ха. Тоже мне — лайки. Вывод лаек! — сказала первая девушка, захохотав.
— Вот так лайки! — хохотали они обе.
И я тогда не пошел близко смотреть выводку собак, тем более что я и так все хорошо видел, стоя на мраморном крыльце ДК и подпирая плечом колонну.
Лайки оказались действительно не лайки. Люди удивлялись им, что они подпрыгивают и грызутся. Там еще сидел какой-то человек, за вынесенным из ДК столом. Равнодушно сидел.
А на широченных мраморных ступенях дети поселка играли в классы. В поселке чрезвычайно много детей. Их воспитывают. Дети же очень любят играть в классы на мраморных ступенях ДК.
Расчертили и играют. Мальчики и девочки.
Один мальчик смошенничал. У него камушек, который он пинал, попал на меловую черту в надпись «Огонь», а он его подвинул свободной ногой. Которые дети заметили, так те закричали: «Огонь! Огонь! Сгорел! Сгорел!»
Мальчик важно отвечал.
— Нет, — отвечал мальчик. — Я не сгорел.
Тогда дети закричали:
— А, хлюздишь! Хлюздишь! Ты — хлюзда-мнузда!
«Хлюзда-мнузда» не вынес оскорбления и вышел из игры. Тут подвернулась какая-то женщина и тревожно спросила:
— Сережа, а где наша Лена?
— Сколько раз отвечать, что заходил Павел и они уехали на мотоцикле! — заорал Сережа.
— Ага. Ну, играй, играй. Ох, беда, беда, — сказала мать и тихо ушла.
А Сережа был в резиновых сапожках, в свалявшемся шерстяном костюмчике и нейлоновой курточке. Вышедши из игры, он тотчас подозвал какую-то собаку из свободных и стал дразнить ее и пинать сапогом в морду. Собака зарычала и ухватила озорника за штаны. Но она любила его, и он ее тоже, и они упали на мраморные ступени и стали по ним кататься, создавая безобразие. Потом собака надоела мальчику, он крепко пнул ее напоследок и стал проситься обратно в классы.
Старшие — с лайками. Младшие — в классы. А что же делают самые маленькие?
А самые маленькие еще ничего не понимали ни в классах, ни в собаках, ни в фильме «Девушка без адреса». Они либо смирно лежали в своих колясках, либо нетвердо стояли на земле, поддерживаемые своими мамашами. И с вежливой улыбкой смотрели на непонятный для них мир.
Я вот тоже: смотрел, смотрел и, заскучав, очень ждал скорейшего начала киносеанса. Для развлечения я разглядывал у людей пальто, желая, если вы помните, купить себе подобное аналогичное за дешевую цену. Всякие я видел пальто, и некоторые мне даже настолько нравились, что я согласился бы купить их за дешевую цену. Но не об этом. Не об этом. Я не об этом, я о себе, летающей тарелке и коммунизме. Я начинаю волноваться, хотя, как вы заметили, я весь день был равнодушен, и ничто не трогало мое сердце.
Потому что тут вдруг я увидел ИХ. И заныло, и я сразу полюбил ИХ горькой, но, конечно же, безответной любовью. Они выделялись. Он здоровенный. Лось. А она маленькая, в широких брюках по моде, в каком-то пальтеце таком.
Это ведь я их выделил, а так они совершенно ничем не отличались от остальных. Я специально смотрел, не выделяет ли их и еще кто-нибудь, но нет — все спокойно приняли их появление, их проход через собачников, через детей с играми, через меня. К кассам ДК.
Я поплелся за ними. Они были равнодушны. Они тихо переговаривались.
Он из матерых, что ли? Здоровый мужик. Заполярный волк. А она или дочь его, или юная жена.
Они подошли к кассам ДК. А я за ними. Куда я денусь? Я их полюбил.
— Ты хочешь смотреть? — спросил он.
— Эту-то глупость, — сказала она.
— Может, посмотрим? — сказал он.
— Смотри, как хочешь, — ответила она.
— Мне один черт.
— Да, а там Гарин играет.
— Давай я на самое поздно возьму все-таки, — предложил он.
— Бери.
И он пошел, а она занялась своей сумочкой. Я подпирал колонну. Она посмотрела по сторонам. Посмотрела и на меня. Но никого и ничего не увидела.
Возвратился лось. И был уж с билетами.
— Ну, пошли, — сказал он.
— Идем, — сказала она.
— А я за ними. Осторожно, медленно. Я гуляю.
Остановились.
— У, какие собачки! — сказала она.
— Дерьмо! — сказал он.
— Точно дерьмо, сказала она. — Миленькие какие!
Двинулись. Повторяю, напоминаю: я не понимаю, почему. Почему, например, они стали объектами моей любви. Ведь речь их ничтожна, и движения ординарны, и никто, кроме меня, не выделяет их?
Двинулись. Они раскланивались со своими знакомыми и останавливались поболтать. И речи их были точно пусты, но как любил я их!
Остановились около «Северянки». Они остановились. Он — лось, бык. Она — в брючках, зеленое пальто, волосы на плечах. Он, наверное, ведь лысый, а уж зубы-то точно металлические.
— Пошли, что ли, к твоей Ольге зайдем, — сказал он.
— Ну, идем. Песенки новенькие послушаем, Высоцкого, — сказала она.
И они исчезли.
Они вошли в ту дверь, которая вела к той квартире, в которой находилось то окно, из которого доносилась давеча «Дорогой длинною», то окно, из которого высовывалась тогда усатая физиономия. Наверное.
Исчезли. Их поглотила дверь. А я глянул на часы. Мать честная! Да я ведь в кино опоздал. Без киножурнала-то ладно. Я переживу, хотя и это неприятно. Я люблю киножурнал. Но смотреть кино без начала. Бр-р. Все равно что без конца. И я побежал скорей.
Потому что, вы понимаете, они исчезли. А я реалист. Я знаю, что могу стоять около подъезда хоть всю жизнь, но эти люди никогда не полюбят меня, потому что я никогда не смогу объяснить им, что люблю их. Или — или. И не смогу заговорить с ними никогда, потому что мне не о чем говорить с ними. Мне скорей с начальницей есть больше о чем говорить, чем с ними. Они уходят в закрывающуюся дверь, они близки к летающей тарелке и коммунизму. Что ж, прекрасно. А я пойду в кино, мы пойдем другим путем.
И я заспешил, заспешил в кино. И я, представьте, не опоздал, потому что они или сеанс начали позже, или у меня вперед часы. У меня часы то вперед, то назад. Надо бы их отдать в ремонт. А «Девушка без адреса» — это один из наших лучших плохих фильмов. Я его смотрел раз тысячу.
К сожалению, на этом я и заканчиваю свой рассказ о моем «или — или».
Если я кого-то огорчил, а кто-то ждал большего — какого-либо действия или же связного конца, то прошу прощения.
Я рассказал все, как было. Правду. А правда не является частью правды. Она неделима. Или, если выражаться точнее, молекула общей правды состоит из атомов. Не знаю, правда, есть ли молекулы и атомы. Я рассказал правду и старался быть честным.
Но чувствую вообще-то, что даже здесь, в моем откровенном отрывке из моей жизни есть какая-то фальшь. Этаким я каким-то себя изобразил не тем, что я есть: демончиком, тонко чувствующей, так сказать, натурой. Это, по-видимому, тоже вранье. Я чего-то не учел, и получилась неправда.
Но ведь всего учесть и нельзя. Ведь правда? И никогда. И всегда будет некоторая фальшь, чтобы не сказать «неправда». Она будет, и придется примириться с этим. Ибо приходится жить, потому что жизнь продолжается. И мою начальницу мне все-таки немного жалко. И остальных. И себя. Я понимаю. Они забыли, что человек смертен, и думают, что они будут жить вечно. Они думают, что смерть еще далека и пока не имеет к ним никакого отношения, и что можно еще лет пятьдесят бросить на устройство своих делишек и на суету. Нет, нельзя. Не нужно суетиться, милые! Мы все с вами когда-нибудь… Увы, но это правда. Или — или.
Нужно ли особо подчеркнуть для вас, что все вышеописанное я пишу с борта летающей мурманской тарелки, которая везет меня в коммунизм? Маленькие, зелененькие обитатели тарелки уверяют меня, что в коммунизме мне будет очень хорошо. Там много вкусного киселя, большое пространство и время для еще более углубленных размышлений обо всем на свете. Там мне купят пальто.
Двери счастья отворяются, к сожалению, не внутрь — тогда их можно было бы растворить бурным напором, а изнутри, и поэтому ничего не поделаешь.
Ничего доброго, ничего достойного уважения или подражания не было в России. Везде и всегда были безграмотность, неправосудие, разбой, крамолы, личности угнетение, бедность, неустройство, непросвещение и разврат.
Взгляд не остановится ни на одной светлой минуте в жизни народной, ни на одной эпохе утешительной.
Мы сообщили твой приказ.
Они не стали слушать нас.
Мы не жалели просьб, угроз.
Но не был разрешен вопрос.
Конец желая положить.
Мы стали вещи выносить.
Тогда их охватил испуг,
И оба испустили дух.
А гость, который был там скрыт.
Сопротивлялся и убит.
Степень подчинения лица обществу должна соответствовать степени подчинения самого общества нравственному добру, без чего общественная среда никаких прав на единичного человека не имеет…