«Значит, увидел, — подумал Митя, — пьяный-пьяный, а глаз ватерпас!»
Потом они велели Мите раздеться.
— Германское производство, — обрадованно показал щеголеватый Ивану Петровичу Митину рубашку. — Руки за голову! — совсем другим голосом крикнул Мите. — Пошел вперед! Шаг в сторону — стреляю!
Мите показалось, комедия затянулась. К тому же нещадно жрали комары. Подключенные к «Яшиде» электронные часы показывали, что осталось сорок минут и двадцать секунд этого бреда. Скорей бы. Он шел, положив руки на голову, по опушке леса и не мог слышать, о чем говорили Иван Петрович и щеголеватый.
— Ясно как божий день, Ваня, это связной, — горячился щеголеватый. Раз связной, значит, здесь разведгруппа. Нельзя его в Москву, Ваня! Там же сразу: в городе столько времени орудовала вражеская разведгруппа, где были органы? Просмотрели? А почему? У нас тоже его нельзя оставлять. Завтра же комиссия. Не сносить, Ваня, нам головы!
— Что предлагаешь?
— При попытке к бегству, Ваня, единственный выход. Это же парашютист, тренированный бандит! С чего это ему сдаваться без сопротивления? А все, кого раньше взяли и еще возьмем, пойдут как разведгруппа. Всё! Группа ликвидирована, мы давно за ней следили. А если его в Москву, хрен знает, какие он даст показания… А так ордена получим. Ваня!
— Я за машиной, — сказал Иван Петрович.
— Медэксперта захвати, — попросил щеголеватый.
…Митя обернулся. Дальше идти было некуда. Стеной стояли деревья. Щеголеватый был на тропинке один.
— Можешь одеться. — Митя торопливо оделся.
— Опусти руки, разрешил щеголеватый. Митя опустил.
— Отвернись и стой спокойно!
Митя отвернулся. Он и так был спокойнее некуда.
Щеголеватый достал из кармана пистолет, спустил предохранитель и выстрелил Мите в затылок.
Через пятнадцать минут приехал Иван Петрович с сотрудниками и медэкспертом. Медэксперт констатировал смерть. Машина уехала.
Иван Петрович и щеголеватый пошли пешком. Пока шагали через поле, сапоги намокли от росы.
— Да, — зевнул Иван Петрович, — надо взять этих девиц, с которыми он выходил на связь. У нас на сегодня двое? Вот их и возьми. Но запиши арест и допрос вчерашним днем. Они сообщили место, время, пароль для встречи со связным. А он при задержании оказал сопротивление.
— Не волнуйся, Ваня, все будет в лучшем виде, — ответно зевнул щеголеватый и подумал, что выспаться сегодня опять не удастся.
…Серов стучал, но Митя не отзывался. Серов подергал ручку двери. Дверь была заперта изнутри. Серов обошел вокруг, забрался в дом через открытое окно. Митя сидел в кресле, уткнувшись носом в дисплей «Яшиды». «Спит?» — подумал Серов, но тут же устыдился. Он был опытным человеком. Ему ли не отличить спящего от того, кто уже никогда не проснется?
Пушкин мечтал, как Россия «вспрянет ото сна» и «на обломках самовластья» прославит его имя! Реальная Россия, как она есть, на обломках самовластья написала имя — Демьяна Бедного!
Большое множество простых умов
Живет постройкой карточных домов.
Народы — существа нравственные, точно так же, как и люди. Они образуются веками, как люди годами. Но мы, почти можно сказать, народ исключительный. Мы принадлежим к нациям, которые, кажется, не составляют еще необходимой части человечества, а существуют для того, чтоб со временем преподать какой-нибудь великий урок миру. Нет никакого сомнения, что это предназначение принесет свою пользу; но кто знает, когда это будет?
Плановая экономика как таковая может сопровождаться полным порабощением личности. Достижение социализма требует разрешения некоторых исключительно сложных социально-политических проблем, например: как с учетом далеко идущей централизации политической и экономической власти предотвратить превращение бюрократии в силу, обладающую всей полнотой власти?
Реформаторы подменили право собственности на средства производства вздорным понятием самостоятельности трудовых коллективов. Это поистине безумие: сохранить средства производства за государством и в то же время дать людям самостоятельность в их использовании — как хочешь, так и распоряжайся чужим добром. Результаты не заставили себя ждать… Казенное, бесхозное — да кто ж его станет беречь да приумножать? Урвать побольше заработка с казенного завода, урвать немедля, пока хозяин не застукал — вот это славно, это по-нашенски, по-люмпенски, однова живем…
1990
Ничего не хочется. Ехать не хочется: слишком сильное движение; пешком идти не хочется: устанешь; лечь придется или валяться попусту, или снова вставать, а ни того, ни другого опять не хочется. Словом, ничего не хочется.
Есть Россия киевская, Россия времен татарского ига, Россия московская, Россия петровская и Россия советская. И возможно, что будет еще новая Россия.
ФАНТАСТИЧЕСКИЕ ИДЕИ И ПРОЕКТЫFANTASTIC IDEAS AND PROJECTS
Парашюты рванулись и приняли вес.
Земля колыхнулась едва.
А внизу — дивизии «Эдельвейс»
И «Мертвая голова».
Автоматы выли, как суки в мороз,
Пистолеты били в упор.
И мертвое солнце в стропах берез
Мешало вести разговор.
И сказал Господь: «Эй, ключари.
Отворите ворота в Сад!
Даю команду: от зари до зари
В рай пропускать десант…»
Парашют Рейхельта. 1910 г. Прыжок с этим парашютом с Эйфелевой башни закончился гибелью изобретателя.
Парашют Леонардо да Винчи.
Парашют парусного типа. Рисунок из итальянского технического сборника. 1617 г.
Парашют Ленормана. 1783 г.
Михаил КОЗЫРЕВ
Михаил Яковлевич КОЗЫРЕВ (1892–1942), русский прозаик и поэт. Широко публиковался в двадцатые годы. Погиб в заключении.
ЛЕНИНГРАДсатирическая повесть
Недавно в психиатрической лечебнице близ станции «Удельная» умер странный пациент. Доставлен он был в тринадцатом году из выборгской тюремной больницы: как будто он попал в свалку во время первомайской демонстрации и был помят лошадью. В больнице обнаружилось, что в связи с улучшением физического состояния умственное все ухудшалось и ухудшалось. Несколько лет он лежал на кровати, вставая только в случаях крайней необходимости, и на все вопросы отвечал:
— Я умер. Не будите меня.
Затем наступило значительное улучшение. Он ходил по палатам, разговаривал, как вполне нормальный человек, читал газеты и книги. В такие моменты его ненормальность обнаруживалась лишь в том, что на вопрос:
— Который сейчас год?
Он отвечал:
— Тысяча девятьсот пятьдесят первый.
Эта навязчивая идея ни на минуту не оставляла его. Иногда он, в безумии, начинал разговаривать с неодушевленными предметами, называя их странными именами, долбил ни с чем не сообразные параграфы какого-то учебника, в то время как в его руках ничего не было, произносил обвинительные и защитительные речи. Иногда ему казалось, что кто-то преследует его, что его судят, что его приговаривают к смерти.
В последнее время он пользовался некоторой свободой, ему разрешалось выходить на улицу, и он в этих случаях всегда посещал одни и те же места и к назначенному времени аккуратно являлся в лечебницу. Любимыми местами его посещений были Лесной парк, Сампсониевский проспект, Троицкая площадь. Он считал своей обязанностью участвовать во всех манифестациях, присутствовать на лекциях, на спектаклях в рабочем клубе. Если с ним заговаривал кто-либо из посторонних — он давал ясные, логически правильные ответы, но не мог не перекреститься, когда проходил мимо портретов вождей революции; портреты эти он называл иконами. Он следил чрезвычайно внимательно за всеми событиями современной жизни, но судил о них чрезвычайно парадоксально.
Недели за две до смерти он потребовал себе чернил и бумаги и не отрываясь писал день и ночь, ни на минуту не выходя из палаты и ни с кем не разговаривая. Записки его показались больничной администрации подозрительными и несомненно были бы уничтожены, если бы случайно не попали в руки автора этих строк.
Кроме некоторых моментов, записки эти не грешат против логики и здравого смысла, и я думаю, что они будут небезынтересны современному читателю.
Через две недели меня не будет в живых. Стены моей тюрьмы крепки, законы государства строги, исполнители действуют с точностью и безжалостностью машины. У меня нет надежды ни на бегство, ни на помилование. Мне дана только двухнедельная отсрочка для того, чтобы сам я описал историю моего преступления. Эту историю думают они напечатать в нескольких миллионах экземпляров в качестве неопровержимого свидетельства бесплодности всех попыток к свержению существующего порядка.
Я уже дал подписку, что отрекаюсь от всех своих заблуждений, и думаю, что наличность ее избавит мой труд от прикосновения цензорского карандаша: в дальнейшем мною будет руководить только стремление к возможной точности в описании событий, какими закончилась моя слишком длинная и богатая впечатлениями жизнь.