ыл, где находится. Так переживал за героев.
Оказалось, что его душа прямо-таки распахнута навстречу сценическому искусству, а он за тридцать лет жизни впервые узнал про это. Не попал бы на Остров, может, и никогда бы не узнал. Так бы и помер, недополучив своей доли эстетического наслаждения. А ведь перед ним был лишь любительский спектакль.
Борис Арнольдович хотел спросить насчет освобожденных артистов, что-то ведь такое ему Мардарий говорил, глянул вокруг, но знакомых рядом ни одного не было. Они все играли роли в спектакле. Нинель — деву Марию, Роберт — Иакова, Жюль — Павла. Самуил Иванович играл, конечно же, Иуду, а Мардарий, конечно же, — Иисуса Христа. Небезызвестная Фанатея изображала Понтия Пилата и была демонически великолепна в этой роли.
Даже девочки Калерия и Елизавета были заняты в спектакле. Они по очереди играли маленького Иисусика, без слов, но с большим, что называется, подъемом…
Все-таки Борис Арнольдович не удержался и обратился за разъяснениями к постороннему человеку. Хотя сомневался, удобно ли. Оказалось — ничего. Незнакомец объяснил не только насчет освобожденного театра, но и ответил на другие несущественные вопросы.
Выяснилось, что освобожденный театр находится в упавшем самолете, а потому никто, кроме оберпредседателей, не может его посещать. Потому они сами там и играют. И называют себя освобожденными артистами. Поскольку неловко таким большим людям быть хоть в чем-то несерьезными любителями…
Еще Борис Арнольдович узнал, что роль Пилата в спектаклях играют разные люди. Постоянно играть эту роль никто не хочет. И сегодня так совпало, что Фанатея, а она вообще-то на сцене Вирсавия, изображает мужчину. Ничего, искусство — вещь условная. Главное, что у Фанатеи неплохо получается.
— Вы не находите?
Хорошо, что как раз заканчивался антракт и Борис Арнольдович не успел ничего ответить незнакомцу, а лишь неопределенно пожал плечами. Не отдавая себе в этом отчета, Борис Арнольдович опасался Фанатеи и потому предпочитал ничего про нее не говорить. Ни плохого, ни хорошего.
После спектакля Борис Арнольдович поделился своими новыми знаниями с Нинелью и Самуилом Ивановичем, а также высказал им свое восхищение.
Однако, пропустив комплименты мимо ушей, они заставили его повторить разговор с незнакомцем еще раз и подробней. Пришли к выводу, что ничего страшного не произошло. А могло произойти. Ибо незнакомец со своей словоохотливостью весьма напоминал провокатора. Самодеятельного или освобожденного — не важно.
— И все-таки вы были великолепны! Все! — повторил Борис Арнольдович.
— Ерунда, — неожиданно раздраженно отозвался Самуил Иванович, — вся наша жизнь — спектакль, который кончается одним и тем же. Одиннадцатой заповедью.
— Что это с ним? — удивился Борис Арнольдович, когда бывший Иуда Искариот удалился.
— У Мардария была реплика: «Не ругайте Иуду, он несчастен и безобиден…» — но Мардарий вместо нее сказал совсем другие слова: «Не ругайте Иуду, ибо вы не знаете, что сделает он для вас…» У Мардария великолепная память, он не мог оговориться случайно…
— Ну и что? Какое до этого дело Самуилу Ивановичу?
— Может, и никакого. Однако он очень боится всего необъяснимого. Вот и расстроился…
И Нинель удалилась в свой кокон, всем видом давая понять, что разговор окончен и не стоит пытаться его продолжать. Борису Арнольдовичу осталось только недоуменно пожать плечами, глядя ей вслед.
«Не ругайте Иуду, ибо вы не знаете, что сделает он для вас». «Не ругайте Иуду, он несчастен и безобиден…» «Он несчастен и безобиден, ибо вы не знаете, что сделает он для вас…» Это Борис Арнольдович уже начал производить со словами из библейской пьесы чисто инженерные операции. Но все равно ничего не понял. И махнул рукой. Тоже отправился спать. На новое место.
И тут увидел, что ради спокойствия освобожденных зодчих испорчена не только форма жилища, но и нарушены некоторые его эксплуатационные качества. Кровля, оказывается, разъехалась, чего нельзя заметить снаружи, и теперь сквозь нее проглядывали звезды. Вот досада! Надо поправлять.
А характер у Бориса Арнольдовича был такой, что ему довольно часто не давал покоя некстати замеченный непорядок. Так получилось и в этом случае. Стоило закрыть глаза и приказать себе заснуть, как тут же перед мысленным взором оказывалась дырка в кровле. И так повторялось несколько раз. Не сцены из спектакля, который произвел сильнейшее впечатление, а дырка.
Пришлось вылазить и среди ночи устранять ненавистный дефект. Самому своими слабыми зубами заготавливать материал, вплетать его при неверном свете ночных светил.
Борис Арнольдович чувствовал себя ночным вором-домушником, но не мог ничего с собой поделать. Раз такая натура. Зато после удалось уснуть без сновидений, а утром подняться вместе со всеми, причем совершенно самостоятельно. Позавтракав, опять отправились на прогулку по Острову.
— Пойду впереди, — решил Борис Арнольдович, — у меня сегодня с утра такое чувство, что я могу самостоятельно выйти туда, где был лишь однажды. А также и туда, где не был ни разу.
— Что ж, — одобрила решение Нинель, — уверенность, достойная мужчины. Мне остается только следовать за вами не рассуждая!
Последняя фраза прозвучала как-то по-особенному, кокетливо, что ли, и она непостижимым образом подзадорила Бориса Арнольдовича, даже, пожалуй, вдохновила. Он бросился вперед резво, плохо разбирая дорогу, так что Нинели, несмотря на сказанное ею минуту назад, пришлось осаживать Бориса Арнольдовича, напоминать ему о правилах техники безопасности. Но после краткого внеочередного инструктажа мало что изменилось, он по-прежнему пер вперед, как какой-то летающий бульдозер, а Нинель лишь качала головой укоризненно да старалась быть наготове, чтобы при случае подстраховать.
Конечно, ноги и руки Бориса Арнольдовича еще продолжали по утрам побаливать, но эта боль исчезла после самой незначительной разминки.
— Вы мне хоть скажите, куда направляемся? — как бы между прочим полюбопытствовала Нинель.
— К самолету! — охотно сообщил Борис Арнольдович. — Что, неправильно?
— Да нет, правильно, выходит, слабая женщина вполне может вверить вам свою судьбу, только вы, наверное, еще не знаете, но у нас есть неписаная традиция — без надобности не приближаться к резиденции оберпредседателей. Лишь по вызову. Оберпредседатели не любят этого. Конечно, ничего страшного не произойдет, если нас увидит внутренняя служба. Но могут задержать. Вопросы будут задавать без счета. В общем, волокиты хватит на весь день. Очень они там все вредные…
— Ладно, уговорили, не будем приближаться к резиденции. Черт с ней. Нужна нам эта резиденция. Просто дойдем до просеки, посмотрим издалека на самолет, потом вернемся к тому месту, где позавчера Полинезия отдали на растерзание, помянем беднягу. Кстати, мы гораздо дольше помним своих мертвецов…
— А какой смысл о них помнить, — не сразу отозвалась Нинель, — вот я помню своего Петра, Роберт и Жюль, наверное, помнят родителей. Вы сейчас про Полинезия сказали. Жаль, конечно, всех, но люди обязаны умирать, и никто не имеет права задерживаться на этом свете. Ведь мы — цивилизация не технологическая и не можем рассчитывать на то, что по мере роста населения будет расти количество продуктов питания. Поэтому мы так и воспитаны, любая смерть — благо для всех, а горе лишь для немногих…
К резиденции оберпредседателей Борис Арнольдович вывел с отклонением в сторону на сотню метров. Очень неплохой результат. Издалека поглядели на вросший в землю самолет. Борис Арнольдович подивился вышколенности охраны. За полчаса, пока они с Нинелью отдыхали, возле самолета не удалось заметить ни малейшего движения, но Нинель лишь усмехнулась презрительно.
— Немудрено. Дрыхнуть-то все горазды. А бывает, надо пройти к Порфирию Абдрахмановичу, так не дозовешься, кому докладывать.
— Но они все были на местах, когда мы с Мардарием приходили, — возразил Борис Арнольдович.
— Естественно, он же их заранее предупредил. Да и на вас любопытно поглядеть.
— А чего же мы тогда боимся приблизиться?
— Небось знаете, кто береженого бережет? — ответила Нинель вопросом на вопрос, продолжая пристально всматриваться в даль.
Отдохнув, Борис Арнольдович поднялся на самый верхний ярус тропического леса, Нинель за ним с молчаливым любопытством наблюдала, не понимая его намерений, но и не задавая вопросов, мол, сочтет нужным, сам скажет.
Наверху Борис Арнольдович с риском для жизни добыл несколько ярких разноцветных орхидей, спустился вниз. Внизу всю охапку разделил на два равных букета.
— Это вам, Нинель, — смущенно сказал он, протягивая цветы, — а это… Это Полинезию. Только я не знаю, как мы их понесем, я еще не так хорошо наловчился, чтобы порхать с занятыми руками.
— Я понимаю, почему вы нарвали цветов именно здесь, а не в другом месте. Здесь они действительно самые пышные, самые разноцветные, но зачем? Орхидеи не едят! Они, должна вам заметить, бывают весьма ядовитые, а что касается Полинезия, то мне тем более странно… Хотя что-то такое, кажется, упоминалось в одной книге…
— В нашем мире существует отмирающая традиция дарить цветы, возможно, она существовала и в вашем мире. А когда мужчина преподносит цветы женщине, то в этом содержится особенно много смысла. Держите.
Так незаметно это произошло. Она признала в нем мужчину, а он в ней — женщину. Пусть пока лишь на словах.
— Хорошо, — сказала Нинель, — я положу цветы в сумку… Нет! Они там помнутся. Я понесу их в руке… Хотя все равно не понимаю, я же могу и сама нарвать этих орхидей целую охапку… Ой, простите, я что-то не то говорю!
И заросшее неопрятной растительностью лицо Нинели как-то удивительно трогательно порозовело. Словно это была не обезьяна, даже не зрелая женщина, а юная безусая и безбородая девушка.
Борис Арнольдович и Нинель сорвались с места. И никто никому не показывал дорогу. В этом не было надобности. Двигались вдоль широкой просеки параллельно друг другу. Борис Арнольдович по самой опушке, Нинель — в отдалении. То он немного вырывался вперед, то она.