– Утер, – сказал он, держа напавшего за космы. – Возьми-ка бумаги.
Махоня приближался к сидящему человеку, словно к бешеному псу: мелким шагом, в полуприседе. Тот следил за ним, поводя головою вслед бывшему буршу. Когда же тот протянул руку за свитком – даже зарычал, чуть вздергивая губу.
Нож, однако, в какой-то момент исчез из его руки.
Найденыш же, когда Утер был уже в дверях, перехватил обратным хватом нож свой и коротко ткнул вихрастого за ухо. Тот беззвучно повалился лицом вперед.
А Найденыш сорвал с пояса кошель и бросил сидящему мужичонке.
– Выпей за мое здоровье, добрый человек, да напои своего товарища, – сказал, отступая спиной вперед. – И прочти десяток «отченашей», прежде чем встанешь с постели: так-то оно будет поспокойней для всех.
И вышел из комнаты.
Позади, в логовище Гольдбахена, царила растерянная тишина.
– Тиль был славным малым, ваши милости. А что дурачок, так к блаженным Господь благоволит, это всякий скажет.
Толстая Гертруда то и дело отирала о передник мокрые распаренные руки. Была она нынче пришибленной: будто весть о найденной в лесу могиле и о страшном грузе, привезенном двумя Якобами к церкви Святого Ульриха, подорвали если не силы ее, то веру.
Просьба показать вещи, оставшиеся от Тиля Флосса, и игрушки, им сделанные, не вызвала в ней сопротивления, хотя Утер знал, что характер у Толстой Гертруды тяжел, как и ее рука. Но она просто провела их в комнатенку под лестницей, которую занимала вместе с Крохой Гретой от щедрот Фрица Йоге.
Вещей, оставшихся от мальчика, было немного: чуток одежки, перешитой под Кроху Грету, короткий нож для резьбы, долото и маленькая киянка. Пояс, явно доставшийся от отца: широкий, с узорчатой медной бляхой, потемневшей от времени. И несколько искусно вырезанных из дерева игрушек: цветок розы, лошадка с густым хвостом и поистрепавшейся гривой, раскрашенный луковым отваром воробушек с чуть разведенными крыльями.
Толстая Гертруда равнодушно и отстраненно стояла в дверях, наблюдала, как Дитрих перебирает игрушки.
– Я любила смотреть, как он вырезает, – сказала вдруг. – Хоть игрушки, хоть просто по дереву. У него тогда такое умиротворенное лицо делалось – словно ангелы мальчишке пели.
– И никаких странностей? – спросил Дитрих, неотрывно глядя на лошадку.
– У мальчугана-то, с которым случилось все, что случилось? Да тут любое, что ни сделай, покажется странностью. Хотя… – Толстая Гертруда, казалось, замялась.
Дитрих отставил лошадку, посадил на ладонь деревянного воробушка и взглянул на служанку.
– Разве что – что?
Бабища опустила глаза. Тискала в кулаках фартук.
– Как бы это сказать… Казалось, что вещи, которые он делает, – что они живыми получались. Не знаю, как объяснить. Словно ты отвернешься – а они изменились. Другими стали. Но ты повернешься – и ничего не сумеешь заметить. Понимаете?
Дитрих медленно кивнул.
– Пожалуй, понимаю, – сказал и погладил деревянного, поистертого уже воробушка пальцем по резным перышкам.
И Утер готов был бы прозакладывать голову, что воробушек вдруг сильнее встопорщил перышки и чуть повернул набок головку, рассматривая его, Махоню.
Кроху Грету они не нашли ни в корчме, ни во дворе, где она, как подсказала Толстая Гертруда, любила играть.
– Снова упорхнула гулять, – пожала плечами служанка. – Уж сколько раз я ей говорила, уж как ни пугала… К воде, может, пошла: любит она воду, то лодочки из щепок запускает, то куклу ту свою моет.
Дитрих постоял, закусив губу, потом развернулся спиной к «Титькам».
– Похоже, – сказал, – самое время наведаться к Арнольду Гольдбахену да разузнать о его бумагах, нет?
Однако до Сойковой башни добраться им не удалось. За оградой церкви Святого Ульриха, меж двух толстенных вязов Махоне привиделся промельк знакомых светлых волос – и он махнул рукою, указывая Дитриху.
Это и вправду была девчонка: Кроха Грета сидела на валуне, чинно сложив ладошки на коленях, и неотрывно глядела туда, где под церковной оградой все еще стояла телега с останками Магды Флосс – ее матери.
Дитрих подошел, сел рядом.
Девчонка поглядела на него, словно постящийся клирик на скоромное. В кулаке она сжимала отчаянно-желтое перышко: иной раз, отрываясь взглядом от телеги с останками Магды Флосс, подбрасывала его, глядя, как оно падает, кружась.
Дитрих же извлек откуда-то зеленое яблочко, протянул Крохе Грете.
Та взяла, откусила, сморщила носик.
– Кислое, – сказала, но грызть яблоко не перестала.
– А что, – сказал тогда Найденыш, легко улыбаясь, – приладила ль ты своей кукле мою ленточку вместо пояса?
– Не кукле, – сурово поправила девочка. – Гансу. И нет, не приладила. Ганс ее где-то потерял.
– Не беда, позже подарю тебе еще одну, зеленую. Когда ты к Толстой Гертруде вернешься.
Девочка тихонько вздохнула.
– Госпожа Гертруда не любит, когда я ухожу из дому.
– А зачем же тогда ты уходишь? – спросил Дитрих.
Кроха Грета пожала плечами.
– Так Ганс просится погулять, – сказала Дитриху, словно мальцу-несмышленышу. – Мне с ним не страшно. Он меня всегда-всегда от чужого защитит. Даже когда по делам отходит, все равно со мной ничего не случается.
– А где же Ганс сейчас? – спросил Найденыш, оглядываясь по сторонам, – словно полагал, что деревянная кукла лежит где неподалеку.
Кроха Грета беспечно махнула ладошкой куда-то за церковь.
– Пошел по своим делам, – сказала. – Скоро он вернется. Он всегда возвращается. Вот только приходится его умывать, таким он замурзанным приходит. Словно в требухе валялся.
Дитрих переглянулся с Махоней.
– А нынче, – как ни в чем не бывало продолжала девчонка, – нынче он попросил, чтобы мы сюда зашли. Велел мне сидеть на камне и следить за лошадкой и телегой. А правда, что там покойницу привезли? – спросила она вдруг.
Дитрих кивнул.
– Правда. А ты откуда знаешь?
– Так Ганс мне и сказал. – Девчонка догрызла яблоко и аккуратно ссыпала в ладошку семечки.
– А Ганс не сказал, куда он собрался пойти? – спросил Найденыш – голосом таким вкрадчивым, каким разговаривал он давеча с Арнольдом Гольдбахеном, привязанным к пыточному столу.
– Да к дяденьке одному: сказал, что есть у него, Ганса, для того дяденьки какое-то особенное послание от фрау Магды. Так и сказал: «фрау Магда», а кто она – не сказал. Он придет, и мы тогда к госпоже Гертруде вернемся, вы не опасайтесь.
– Что ж, – сказал, поднимаясь, Дитрих, – я, пожалуй, и вправду не стану опасаться.
Вот только лицо его сделалось бледным, словно мукой обсыпанным.
– Я вижу, сучонок, ты и вправду смерти ищешь?
Грумбах был не просто сердит – он, как сказал бы небось рыжий Херцер, на говно исходил.
Однако Дитрих Найденыш, вместо того чтобы отступить, трясясь от Грумбаховой ярости, как трясся стоявший за спиной его Утер, лишь спокойно глядел на багрового с лица капитана «богородичных деток».
Потом произнес тихо и как-то бесцветно, словно говорить ему и не хотелось вовсе:
– Нет, господин Грумбах, смерти, похоже, ищете вы – и, уверяю, отыщете, если решите, что слова мои пустой звук.
– Пугаешь? Да ты, петушок, еще титьку сосал, когда я первому своему врагу кровь отворил. А если ты…
– Во-первых, господин Грумбах, я не пугаю, иначе пришел бы не с вашим соглядатаем, а со своими кнехтами. Во-вторых, титьку мы все сосали, а вот глупость и преступленье совершили со своими дружками вы. Умертвить человека над старым алтарем и закопать еще одного у основания жертвенника – это кому пришло такое в голову? Надеюсь, не вам?
– Ты что такое… – даже не покраснел – посинел Альберих, однако Дитрих не дал ему договорить.
– Хватит, – рявкнул, потеряв, как видно, терпение, – Утер-то его и не видал таким ни разу. – Двое из вашей четверки уже мертвы, обоих убили сходным способом. Теперь я говорю, что опасность угрожает и вам, а вы начинаете елозить, как шлюха под солдатским хером.
– Да мои люди тебя, щенок…
– Уж ваши люди тут всяко не помогут, поверьте.
Дитрих обвел взглядом комнату, занимаемую Грумбахом здесь, в «Трех дубах», и Махоня невольно проследил за его взглядом. Комната была под стать своему хозяину: обставленная богато, но безвкусно. Громоздились под стенами лари и сундуки, перина на кровати в углу была пуховой, а грязная посуда на столе – фарфоровой да стеклянной. Но все богатство его, как и сам капитан, пахло, казалось, страхом и кровью.
– Вам ведь Флосса тогда выдал Гольдбахен, – проговорил Найденыш, словно речь шла о чем-то известном. – Взял деньги и с него, и с вас. И направил несчастного камнереза прямиком в ваши руки.
– Все закончилось, – сказал хрипло Альберих Грумбах. – Все давным-давно закончилось. Никому нет дела до мертвого беглого камнереза и его семьи.
– За исключением его самого и его семьи, – эхом откликнулся Найденыш.
– Мертвые – мертвы. Что похоронено – гниет под землей, как всегда было и как всегда будет.
Альберих Грумбах, казалось, совершенно пришел уже в себя – по крайней мере с лица его сошли краснота и синюшность. Он и на Найденыша смотрел теперь не столько со злостью, сколько с интересом даже.
– Ты ведь не совестить меня вздумал? – оскалился по-волчьи. – Это Клейста нужно было совестить, он, думаю, оттого и со службы ушел. Только – помогла ль ему та совесть?
Найденыш чуть пожал плечами:
– Не в том вопрос, господин Грумбах. Вовсе не в том.
– А в чем же?
– В том, что поможет теперь вам.
– Ступай, петушок, – проговорил Альберих Грумбах с издевкой. – Ступай читать свои проповеди кому другому. Уж я сумею постоять за себя и сам.
– Как знаете, – кивнул Дитрих. – Может, оно и к лучшему. Поскольку это тот случай, когда восторжествовать бы не истине, а справедливости.
Он совсем уже было собрался уходить, но вдруг вскинул голову, взглянул на капитана в упор.