и и вздымающейся грудной клеткой, огородное пугало, болотная коряга, трепещущее на октябрьском ветру дерево. Корпус фонарика скользил в мгновенно вспотевших пальцах. Луч ковырнул темноту.
– Да что со мной? – раздражённо поинтересовался Рысеев.
***
Вечером он брезгливо изучал собственные джинсы, распятые на постели буквой «V» и прижимал к уху мобильник. Ответили после седьмого гудка.
– Лидия Петровна? Это Геннадий, – он разгладил штанину механически, – вы были сегодня у меня?
– Нет, – щелчки в динамике. – Я предупреждаю о визите.
– В таком случае… – он замешкался.
– Что произошло?
– Я думаю, кто-то трогал мои вещи. Штаны вывернуты наизнанку. И кофты, хотя я не доставал их из чемодана. И уха съедена.
– Подожди, заенька, – раздалось в трубке, Рысеев не сразу понял, что фраза предназначена кому-то третьему. – Простите, моя внучка… Так что там съели, вы говорите? Вашу уху?
– Не мою. В холодильнике стояла кастрюля с прокисшей ухой. Её съели или вылили. Кастрюля пуста.
– Это невозможно, – судя по голосу, хозяйка улыбалась. – Ключи есть только у меня, у вас и у Митеньки.
– А Митенька не мог вернуться?
– Вы бы его увидели, так?
– Так, но…
– У вас ничего не пропало? Деньги, паспорт?
– Всё на месте.
– Должно быть, вы сами… – она кашлянула, – вылили суп, и забыли об этом.
– Уху, а не суп, – зачем-то исправил он.
Ему приснилась рыжеволосая девочка с лицом юной актрисы из экранизации Кинга. Они держались за руки, и Рысеев всё переживал, что его подружка несовершеннолетняя.
Утром комнату будто завесили паутиной. Тусклое солнце едва высвечивало чемоданы в углах. Парень мазнул ладонью по торсу, и взвился. На белой постели, на жёлтой майке отпечатались следы собачьих лап. Точно грязная дворняга наматывала круги, пока он дрых, а потом стояла всеми четырьмя культяпками на его груди и… и что? Нюхала его?
Дважды Рысеев оббежал квартиру, и оба раза утыкался в запертую комнату, в желтоглазого тигра.
Это не имело никакого смысла, но на простынях, на ткани футболки вырисовывались тёмно-коричневые отпечатки.
«Ты запачкался сам», – убеждал рационализм.
– Чёрта с два, – процедил Рысеев.
В субботу он пригласил к себе Сомова.
Друг посидел на корточках под дурацким тигром и вынес вердикт:
– Проще пареной репы. Шпилька есть?
– Откуда?
– А скрепка?
– Есть!
Кончик скрепки погрузился в замочную скважину.
– А запереть сможешь?
– Запрём, не бойся. Только… что ты там хочешь увидеть?
– Не знаю, блин. Но, Димка, я клянусь, сегодня ночью в коридоре снова кто-то шаркал.
– Угу. То есть твой сосед прячется неделю, чтобы разыграть человека, с которым он не знаком?
– Наверное, нет. Но мне не помешает убедиться. Иначе…
«Иначе я свихнусь», – не договорил он.
Замок щёлкнул, Сомов выпрямился и сказал:
– Если за дверью будет стоять Митенька, я обделаюсь.
Дверь скрипнула. Рысеев уже слышал этот звук. Когда мыл голову, тужился на унитазе, когда спал…
В комнате царил полумрак.
– Ну и запашок, – сморщился Сомов. – Как в собачьем приюте.
Сквозь носки Рысеев почувствовал, что ковёр мокрый. Мокрый, липкий и вонючий. Стены в отведённой ему комнате драпировали новые обои с геометрическими орнаментом, здесь же обои были старыми, изодранными в лохмотья у плинтусов. Словно пёс чесал когти. Занавески практически не пропускали свет, но коридорной люстры хватило, чтобы заметить отпечатки пальцев на внутренней поверхности дверного полотна. А ещё царапины на нижней части двери.
– Съезжал бы ты отсюда, приятель, – прокомментировал Сомов.
Они вращали головами в сумерках. Никаких личных вещей, техники, сувениров, книг. Вообще ничего, кроме кровати, застелённой серой простынёй в пятнах гнили. Рысеев поймал себя на мысли, что его не удивили бы растущие на смятых подушках грибы.
– Пойдём-ка, – велел Сомов.
На пороге странной комнаты Рысеев спросил:
– Замок открывается и закрывается изнутри?
Сомов подтвердил. Орудуя скрепкой, он вдруг рассмеялся:
– Я считал, это у меня срач.
«Не больно ты веселился в апартаментах Митеньки», – подумал Рысеев.
– И что мне делать?
– Ничего. Это всего лишь загаженная комната. Ты в ней не живёшь.
– В ней никто не живёт. И ты сам сказал, что съехал бы на моём месте.
– Я погорячился. Плохая новость: у тебя крайне неаккуратный сосед. Хорошая: ты всегда можешь свалить. Но сначала дождись его и желательно сфотографируй. Ужасно любопытно посмотреть на Митеньку.
Через два часа, закрывая за другом входную дверь, Рысеев подумал, пьяно икнув:
«Мы не проверили под кроватью».
Длинные края простыни. За ними легко схорониться.
– Ну хорош! – взъярился парень. – Я тут один! Совершенно один, так?
Тигр взирал из-за бамбука.
Ночью ветер атаковал стеклопакеты. Густой туман двигался между зданиями, как сонмища призраков, а в дебрях по бокам шоссе Энтузиастов корчилось и ползало: между корней, по мху, по заиндевелой седой траве.
Рысеев проснулся с гадким привкусом во рту и взмыленным лицом, словно его щёки и лоб лизала псина.
Прогуливаясь бесцельно по улицам, погружённый в раздумья, он заприметил у метро лимонного цвета курточку, старушечьи букли. Заторопился, позвал. Лидия Петровна то ли имела проблемы со слухом, то ли притворялась. Нагнать её удалось в сквере.
– Геннадий, – сладко заулыбалась хозяйка. Зубы у неё были жёлтые, в пятнах, будто в жжённом сахаре. – Воздухом подышать вышли?
Рядом мамаши катили коляски, щебетала детвора. За подстриженными кустами и лысеющими деревьями возвышались в дымке дома.
– Лидия Петровна, из комнаты соседа запах идёт неприятный. Как бы там не сгнило чего.
– Быть того не может! – всплеснула пухлыми ручками женщина. – Митенька у нас щепетильный. Он проконтролировал бы, уезжая.
Вспомнилась серая простынь на зловонной кровати и измаранные обои.
– И всё же. Вы бы заскочили. Убедились.
– Не стану же я в его комнату вламываться, – возразила хозяйка. – Денёк погодите, цикл закончится, вернётся Митенька.
– Какой цикл?
Лидия Петровна проигнорировала вопрос. Она замерла, уставившись под ноги, сделалась вялой, точно впала в транс. Рысеев проследил за её взглядом, покосился на зарешёченный водосток. К прутьям прилипли пятипалые листья. В глубине плескалась вода, замурованная река Нищенка.
– Лидия Петровна?
Он подумал о клоуне, прячущемся в канализации. Но ведь то штат Мэн, к тому же – вымысел.
– Журчит, – выговорила женщина, таинственно улыбнувшись. Склонила голову к плечу. – В августе-то затопило нас. У железнодорожной платформы хорду строили. Трубу повредили, бестолочи. Тут, на Плющево, потоп был. Подвалы залило, норы разные. Пока Мосводоканал не очухался. И вылезло всякое.
Рысеев начинал подозревать, что у его хозяйки старческий маразм. Это бы объяснило некоторые моменты.
Он прочистил горло и переспросил:
– Так вы зайдёте?
– Не сомневайтесь, Геннадий. Надо проконтролировать. Обязательно.
Туман маскировал прохожих, превращал их в бесформенные пятна, плоть от плоти серого морока. На панно, украшающем станцию Перово, конь с головой льва и змеёй вместо хвоста, зверь Апокалипсиса, щерил огнедышащую пасть. Возле Знаменской церкви, где императрица Елизавета венчалась с графом Алексеем Разумовским, одноногий калека монотонно стучал костылями по тротуару.
Зелёные лавочки, площадки для воркаута, супермаркет «Пятёрочка», там, где были прежде дремучие леса и непроходимые болота.
Забившись под одеяло, включив весь свет, кроме того, что принадлежал Митеньке, Рысеев загуглил «Перово», но попадалась либо жизнерадостная реклама жилья, либо какая-то чушь про дом самоубийц и колдуна Брюса.
Свернувшись калачиком, внимая гудению в трубах, он думал о пустой комнате за стеной.
Проснулся он в темноте, окоченевший. Часы показывали половину третьего ночи. Рысеев намеревался укутаться потеплее и поспеть вернуться в радостный сон о море. Но мочевой пузырь вынудил плестись к унитазу.
Запах яблок, корицы и крупного животного витал в воздухе.
«Что-то мои нервы совсем расшатались», – подумал Рысеев.
На обратном пути он нехотя покосился в глубину коридора. Лужица света, натёкшего из комнаты, защищала от непроницаемой тьмы. Он разглядел картинку. Тигр теперь взирал не прямо, а чуть скосив жёлтые буркалы. Сместив морду. Потому что дверь была приотворена, и в узкой полоске между полотном и вертикальным брусом бурлил мрак.
Рысеев метнулся в свою комнату, грохнул дверью.
Попятился к дальней стене, захлёбываясь ледяным страхом. Желудок скрутило, сердце болезненно колотилось.
«Стоп! – воззвал он к логике, – я же не проверял, действительно ли Димка запер ту долбаную конуру. Это сквозняк откупорил её. Вот и всё объяснение».
Обозлённый на себя за панический побег, он распахнул оконные створки и вдохнул полной грудью. Ветер сдул с тумбы салфетки. Сердце постепенно утихомиривалось.
Рысеев упёрся ладонями в подоконник, рассматривая пейзаж. Укутанные в дымку здания, беспокойные кроны деревьев, пруд, над которым, словно пар над супницей, клубился туман.
Фонарь, напоминающий сверху двухголового тролля, бросал на асфальт сдвоенные кольца. Нечто серое пронеслось по освещённому пяточку и скрылось в кустах. Так быстро, что одинокий свидетель не успел различить детали. А потом раздался тихий свист, и Рысеев узнал лимонную курточку хозяйки. Она стояла во дворе, и посвистывала: ни дать, ни взять, собачница, выгуливающая пса. Но почему ночью? И почему под его окнами?
Снова серое пятно юркнуло в поле зрения. Исчезло под замшелым козырьком подъезда.
«Это не собака», – чувствуя на языке привкус меди, подумал Рысеев.
Лимонная курточка вошла в подъезд за своим питомцем.
Она что, поднимается сюда?
Рысеев захлопнул окно. Порыв ветра распахнул комнатную дверь. Он вообразил, как едет, дребезжа, лифт, и хозяйка теребит грязную шерсть животины.