ю понимаемого. Как цвета, которые мы не видим, и звуки, которые мы не слышим.
Оцепенение спало, и я вновь обрела контроль над телом. Но я не смела даже думать, насколько глубоко под поверхностью Марса нахожусь.
Ускорив шаг, я тут же споткнулась. Моя нога застряла по колено в липкой чёрной массе. С усилием я освободилась, и чёрная жижа чавкнула.
И тогда я услышала хохот. Человеческий, хоть и совершенно безумный.
Я посветила фонарём. У основания стены сидел колонист с эмблемой города Чан Ю на скафандре.
– Мы – марсиане, мы – марсиане, это – наш дом, наш дом, – шептал он обескровленными губами.
– Что это за место? Как отсюда выбраться? – в отчаянии спросила я.
– Оно здесь, оно везде. Но спит, и будет спать… пока… пока не настанет час… и когда настанет час…
– Та тварь в тоннеле?
– Здесь только мы и Марс. Оно спит в недрах. Но мы ждём. Мы ждём, когда оно пробудится, – его лицо исказила кривая ухмылка, и он захохотал, а потом закричал и затих.
Я отпрянула, и луч фонаря скользнул по стене за его спиной.
Я уже пережила несколько периодов беспамятства и хотела бы, чтобы дар краткосрочной амнезии снова снизошёл до меня.
От спины колониста, там, где должны быть баллоны с воздухом, отходили омерзительные отростки. Они уходили вверх, покрывая стену чёрной паутиной. Когда умирающий делал вдох, отростки сокращались как живые.
– Оно спит! Оно спит! Но оно проснётся! Сколько пропало без вести? Они не пропали! Не пропали! – изрыгал человек слова и проклятия. – Они внутри, внутри, внутри!
Я в ужасе попятилась от него и, чем дальше оказывалась, тем более жуткую картину видела. Чёрная жижа стекала со стен и собиралась в лужи, а стены покрывали живые и дышащие отростки.
– Приходите, приходите! – хохотал человек, а отростки сокращались всё сильнее. – Чем больше людей придут, тем раньше Оно проснётся! Оно ждало, ждало, ждало!
Сколько же я уже брожу по этим тоннелям? Потеряла чувство времени. Мне нужно выбраться, но ноги продолжают нести меня вперёд. Я могла бы дотянуться рукой до спины и прощупать баллоны, но опасаюсь, что там зияет дыра, а от моей кожи в невообразимую высь уходит чужеродный отросток, который, словно пищевод, снабжает меня воздухом.
Хлюпанье становится громче, и я уже различаю силуэты колонистов, прикованных к стенам омерзительными отростками. Но их гораздо больше, чем то количество землян, что когда-либо посещали Марс. Во тьме сложно разобрать детали. Однако того, что видно, вполне достаточно, чтобы понять: многие из обречённых жертв Лабиринта Ночи – не люди.
Они живые и лежат здесь с невообразимой древности. Ещё с тех эонов, когда поверхность планеты была совсем иной.
Оно там, в глубине. Не живое, не мёртвое, не естественное и не созданное руками безумных мастеров. Оно спит и ждёт. Спит и ждёт.
Я продолжаю идти. И говорить. Говорить, говорить…
Оно спит, но проснётся. Оно мертво, но скоро оживёт. Я иду… иду…
…Иду…
Лицо на сёдзиАлдана Букова
– Курояма-сан, насколько мне известно, вы закончили Токийский университет и несколько лет работали адвокатом. И даже преуспели на этом поприще. Что заставило вас сменить профессию?
– Знаете, я просто полюбил рисовать и понял, что это мое призвание, – мягко ответил Итиро Курояма и улыбнулся, от уголков узких глаз лучиками разбежались морщинки. Он указал на керамический чайник: – Хотите еще чаю?
Курояма с самого начала предложил общаться по-английски и говорил на моем родном языке весьма недурно для японца.
– Спасибо, не откажусь, – я склонил голову в вежливом полупоклоне; в Японии быстро привыкаешь к этому жесту.
Курояма потянулся к чайному столику и разлил по чашкам светло-зеленый напиток. Мы расположились вдвоем на узком диване в крохотной квартирке в Синдзюку – большую часть единственной комнаты занимал письменный стол, заваленный набросками к будущей манге в жанре хоррор.
Я редко берусь за работу для малозначительных журналов типа «Мир отаку», но личность известного мангаки5, японского «короля ужасов» меня внезапно заинтриговала. Посмотрев его работы, я удивился, насколько они были реалистичными и при этом нереально жуткими. Рисунки затрагивали темные стороны души, будили подспудные страхи, заставляли содрогаться от ужаса. Чтобы изобразить такое, мало богатого воображения. Казалось, этот человек действительно верил в то, что рисовал.
Интервью шло гладко, как конькобежец по ровному льду. Курояма вел себя спокойно и доброжелательно, охотно отвечал на вопросы, и все же меня не покидало чувство, что он находился в постоянном напряжении. Во взгляде маленького тщедушного японца время от времени сквозило затравленное выражение, и, казалось, он с трудом давил в себе желание оглядеться по сторонам.
– И последний вопрос, – конечно, самое интересное я приберег напоследок. – Во всех ваших мангах есть некий второстепенный персонаж. У него разные лица, но одна общая черта: он безмолвный наблюдатель и никогда не принимает участия в сюжете. Зачем вы его рисуете? Кто он?
Пока я говорил, Курояма бледнел прямо на глазах, на виске выступила капелька пота, во взгляде появился неподдельный ужас.
– Простите, – сказал я после паузы, поняв, что ответа не последует. – Вероятно, вы хотите оставить интригу для читателей.
Курояма судорожно кивнул, его лицо немного расслабилось. Мангака производил впечатление здравомыслящего и даже уравновешенного человека, однако он явно чего-то панически боялся. Меня редко подводил профессиональный нюх, и сейчас я нутром чуял окутывающую Курояму мрачную тайну. Захотелось докопаться до разгадки во что бы то ни стало.
– Большое спасибо за интервью, – я поднялся с дивана. – Было приятно пообщаться. Возможно, вас удивит моя просьба… Но я хотел бы пригласить вас пропустить со мной рюмочку-другую в баре.
Шансов, что Курояма согласится на предложение малознакомого человека, было немного. Однако, к счастью, я увидел на его лице сомнения и решил дожать:
– У моего сына сегодня день рождения, а все родные остались дома, в Штатах, – я постарался добавить в голос грустную нотку. – Друзей в Японии у меня нет. Я был бы очень признателен, если вы составите мне компанию.
Конечно, никакого сына у меня не было, но японцы свято чтят семейные праздники, к тому же зачастую не дураки выпить. Я выжидательно смотрел на Курояму, пока он наконец не кивнул.
– Спасибо за приглашение, мистер Ринкорун, – он произнес на японский манер фамилию, которую я ему назвал.
Разумеется, я представился псевдонимом, который отчасти позаимствовал у шестнадцатого президента США.
***
Мы сидели за столиком одного из оживленных токийских баров в Кабуки-тё, потягивая виски со льдом – Курояма тоже не жаловал своеобразный рисовый напиток, который японцы называют сакэ. Пока разговор крутился вокруг общих незначительных тем, я осторожно пытался прощупать почву, найти ту единственную ниточку, что приведет к разгадке. Однако Курояма с каждым глотком становился все мрачнее и неразговорчивей. Вспомнив простую истину «все мы родом из детства», я решил попробовать зайти с этой стороны.
– Знаете, когда я был маленьким, ужасно боялся ходить ночью в туалет и даже мочился в постель, – я рассмеялся и посмотрел на Курояму, тот даже не улыбнулся. – Мне казалось, что из-под кровати протянется рука и непременно схватит меня за ногу. Весьма распространенный страх. Полагаю, ваше богатое воображение рисовало что-то более впечатляющее.
– Я совершенно не помню, чего боялся в детстве, – ответил Курояма. Черт бы побрал этого японца! Ведь должна же быть какая-то зацепка… Вдруг он задумчиво добавил: – Все мои детские страхи были вытеснены впоследствии.
– Чем? – я затаил дыхание.
– Мне было тринадцать, когда я впервые увидел его, – Курояма обратил на меня слегка затуманенный взгляд раскосых глаз. Я замер, боясь спугнуть удачу. – Лицо на сёдзи6. Вы знаете, что такое сёдзи?
Я нетерпеливо кивнул, и он продолжил:
– Есть одна история. Кайдан7. Он очень короткий, сейчас я вам перескажу, – Курояма сделал большой глоток из своего бокала. – «В детстве я часто просыпался по ночам и видел лицо на сёдзи, всегда на одном и том же месте. По утрам оно исчезало. Шли годы, бумагу в рамах меняли, но лицо продолжало появляться. Однако ничего другого не происходило. А потом мне в голову пришла забавная мысль: я взял тушь, кисточку и нарисовал в том месте похожее лицо. На следующий день кто-то из домашних вырезал этот фрагмент и заменил чистой бумагой. Лицо почему-то больше никогда не появлялось».
– Занятная история, – сказал я, когда Курояма замолчал.
Он опустил голову, а затем вдруг встрепенулся и заговорил быстро и лихорадочно по-японски. Порой я с трудом разбирал слова и позднее восполнил пробелы, многократно прослушав диктофонную запись.
– Тогда я жил с родителями в маленьком городке в префектуре Тотиги. У нас был традиционный японский дом. Лицо появлялось каждую ночь на сёдзи в моей комнате, всегда в одном и том же месте. Иногда оно хмурилось, иногда зловеще ухмылялось, иногда его черты искажал гнев.
Я не мог нормально спать, мне постоянно снились кошмары. Они были такими яркими и реалистичными, что вытеснили из памяти все детские страхи. Однако я считал себя уже вполне взрослым – рассказывать о подобном родителям, а тем более друзьям, было стыдно. Так продолжалось почти год, пока учительница литературы не решила устроить Хяку-моногатари.
Я вспомнил, что так японцы называют старинную игру, популярную еще во времена Эдо – люди собираются ночью в нежилом помещении, зажигают сотню свечей и по очереди рассказывают мистические истории. Закончив, нужно погасить одну свечу. Самые страшные кайданы приберегались напоследок.