– В ту ночь кто-то из одноклассников рассказал тот самый кайдан о лице на сёдзи, – продолжил Курояма. – И тогда мне пришла в голову очевидная мысль. Однако рисовать тушью я не решился, опасаясь расспросов родителей.
Моя мать зарабатывала тем, что шила праздничные кимоно на заказ. У нее был специальный фломастер для раскроя – через некоторое время краска бесследно исчезала с ткани. Я незаметно утащил фломастер и нарисовал лицо на сёдзи. Рисовал я тогда не слишком хорошо, однако это сработало. Рисунок исчез, а вместе с ним из моей жизни пропали и кошмарное лицо, и дурные сны. А вскоре мы с родителями переехали в Токио.
Он замолчал, тоскливо уставившись на оплавленные кубики льда в пустом бокале.
– Но на этом история не закончилась? – спросил я по-японски и пододвинул Курояме новую порцию виски, которую предусмотрительно успел заказать официанту.
– К сожалению, нет, – Курояма стиснул в руке бокал, сделал глоток и продолжил: – Я окончил Тодай8 и начал адвокатскую практику. Однажды мне пришлось поехать в родной городок по делам клиента. Выполнив работу, я встретился со школьными приятелями. Мы хорошо посидели в местном баре, – он усмехнулся. – Я остановился в отеле на окраине и возвращался в изрядном подпитии по пустынным улицам.
Вдруг впереди из тени выступил человек, тусклый свет бумажного фонаря упал на неестественно высокую и худощавую фигуру. Впрочем, одет он был совершенно обычно – в джинсы и короткую серую куртку с надвинутым на лицо капюшоном. Я подумал, что этот человек – грабитель, и свернул в переулок, намереваясь перейти на параллельную улицу. Но как только я вышел к ней, он каким-то чудом уже оказался там – стоял между домами, и его длинная тень тянулась в мою сторону по тротуару. Мне стало страшно. Пока я думал, как незаметно скрыться, человек откинул капюшон…
Курояма закрыл лицо руками, и мне стало не по себе, холодок пробежал по спине. Я уже не был уверен, что хочу узнать продолжение истории. Курояма издал полувсхлип-полувздох, отнял руки от лица и спросил:
– Вы когда-нибудь слышали о нопэрапоне?
Я кивнул. Нопэрапоном японцы называют странное существо без лица – одно из порождений жутковатой фантазии этого народа.
– Так вот, под капюшоном у того человека была гладкая кожа – ни глаз, ни носа, ни рта. Как большое белое яйцо. Не знаю, чем он говорил, но в ночной тишине раздался пронзительный голос: «Это сделал ты!» И тогда я побежал со всех ног. Я в панике метался по улицам. Человек без лица неизменно возникал на моем пути, и его крик многократно отдавался эхом в голове: «Ты, ты, ты!» – Курояма перевел дух, словно только что спасался от преследователя, и продолжил: – Не помню, как я добежал до гостиницы, как очутился в номере, но всю ночь не смыкал глаз, прислонившись спиной к двери.
На следующее утро я уехал первым же поездом. Однако с тех пор нопэрапон начал преследовать меня уже в Токио. Он поджидал в темных переулках, и я перестал выходить из дома после заката. Пришлось бросить работу. Но даже это не помогло, он являлся в ночных кошмарах и все время повторял: «Верни мне мое лицо!» Но как я мог это сделать?
– Вероятно, нужно было снова нарисовать его на сёдзи? – предположил я.
– Если бы все было так просто! – простонал Курояма. – Наш дом снесли и построили на его месте бензоколонку. Хуже того, я совершенно забыл, как выглядело лицо на сёдзи. Ко мне вернулись кошмарные сны, что терзали меня в тринадцать лет, но это проклятое лицо я никак не могу вспомнить. Вы спрашивали, как я сменил профессию? Психотерапевт посоветовал мне рисовать все, что я помню из снов. Постепенно рисование увлекло меня, и так я стал мангакой.
Я вспомнил творения Куроямы и мысленно содрогнулся. Если этот человек каждую ночь видел во сне то, что рисует, не хотел бы я оказаться на его месте.
– Вам помогла психотерапия? – осторожно спросил я.
Курояма покачал головой.
– Я пил таблетки, которые мне прописывали, но от них становилось только хуже. Наконец я перестал обращаться к врачам. И все эти годы я пытался нарисовать его лицо, перебирал разные образы…
– Тот самый безмолвный наблюдатель? – догадался я.
– Да, – Курояма поморщился. – Но каждый раз он недоволен, ему нужно одно-единственное лицо, которое я не могу вспомнить. И знаете что… – мангака придвинулся ко мне и понизил голос до громкого шепота. – В последнее время мне кажется, что по ночам он крадет мое лицо. Утром иду к зеркалу и вижу в нем гладкую кожу на месте глаз, носа, рта. Хочу закричать, но нечем, начинаю задыхаться… И снова просыпаюсь. Иногда такое происходит по нескольку раз. А что, если он навсегда его заберет? Что тогда будет со мной?
Узкие глаза расширились от страха, Курояма вдруг отпрянул от меня, резко встал и покачнулся. Он был уже прилично пьян, хоть и говорил до сих пор довольно складно. Я почувствовал легкий укол совести, ведь именно с моей подачи он пил бокал за бокалом.
Я подозвал официанта, расплатился и взял Курояму под локоть:
– Позвольте вас проводить.
– Благодарю, – пробормотал он, и мы направились к выходу из бара.
Тщедушного японца как-то вдруг сразу развезло, он едва стоял на ногах. Мне пришлось вызвать такси, а затем проводить Курояму до квартиры, помочь открыть дверь и добраться до дивана.
Пока я спускался пешком по лестнице, жутковатая история не шла у меня из головы. Удивительно, но в баре я почти поверил в нее. Поверил, что нопэрапон существует и каждую ночь приходит за своим лицом. Но, скорее всего, Курояма просто нездоров и стал жертвой собственного больного воображения.
Когда я вышел из подъезда, из тени в переулке вдруг выступил человек. Неоновый фонарь осветил высокую худощавую фигуру в джинсах и короткой серой куртке с низко надвинутым капюшоном. Резким движением человек откинул капюшон, и сначала мне показалось, что вместо лица у него ровная белая поверхность. Я в ужасе зажмурил глаза и усилием воли снова открыл… На меня смотрело лицо Куроямы, его губы растянулись в широкой глумливой улыбке.
Месяц в УэленеЮрий Погуляй
– День первый —
Прошлым вечером выпал снег и берег посветлел. Черные волны с шумом накатывали на гальку, слизывая белый налет и распространяя соленую скверну. Ветер гнал низкие тучи на юг.
Пока Максим шел по берегу, то насчитал семнадцать цепочек следов. Семнадцать дорожек из отпечатков босых ног. Мужских, женских, детских.
Они вели к воде, и ни одна не возвращалась. Ни одна.
И почему босиком?!
У последнего следа Максим остановился. Сунул озябшие руки в карманы штормовки. Вообще, он любил море. Оно окружало Уэлен, оно кормило Уэлен, оно было Уэленом. Но сейчас Максим скорее пустил бы себе пулю в висок, чем сделал к черной пучине хотя бы один шаг. Стихия волновалось, шумела, подступая к домам, зажатым на узкой полосе земли между Уэленской лагуной и Чукотским морем. Она будто вознамерилась уничтожить ночные следы раньше, чем их обнаружат люди.
Максим еще раз посмотрел на то, что заставило его замереть. Присел, коснувшись пальцем отпечатка крошечной ладошки. Покосился в сторону воды.
Здесь прополз ребенок. На четвереньках. Даже след от провисшего подгузника остался. А в таком возрасте в Уэлене был только один малыш. Сын Марии Николаевны, из администрации. И след вел как раз от ее домика. Максиму показалось, что его ноги стали тонкими-тонкими и вот-вот подломятся.
Полгода назад мальчишку и счастливую мать привезли на вертолете из Лаврентия. Весь поселок гулял. Праздновал пятницу тринадцатого. День рождения нового уэленца. Тимур-вертолетчик все кричал, что тринадцатого рождаются только счастливые люди. Он знал об этом, так как тоже родился в «правильное» число месяца.
Море облизывало берег, поднимаясь все выше. Вдали, у кооператива, монотонно лаяла собака. Максим медленно поднял взгляд на черные воды. Море стало другим. Ветер кинул в лицо соленые брызги.
Если сейчас дойти до кооператива и угнать у них вездеход, то уже к вечеру можно добраться до Лаврентия. Оттуда, если повезет с погодой, самолетом в Анадырь и подальше от моря. И вообще от любой воды.
Максим шумно выдохнул и, понукая онемевшее тело, пошел по следам проползшего здесь ребенка. К дому Марии. В груди, в горле застряло по камню. Сердце билось с перебоями, с покалываниями.
Окно коттеджа было открыто нараспашку. Ветер трепал занавески. Максим обошел аккуратный домик, из тех, что построили после двухтысячных, поднялся на крыльцо и постучал. А затем все никак не мог оторвать взгляда от костяшек пальцев, разбитых в кровь о дверь. Там, во внешнем мире заспанный вопрос Марии «кто там?» превращался в жуткий вой отчаянья, а он все стоял и пялился на окровавленную руку.
***
Снег таял. Вездеход рвал траками плоть тундры. Бледную желто-зеленую долину с далекими белыми сопками затягивало облаками. Двигатель ревел, люди в железном брюхе покачивались в такт движения. Когда они только выехали из Уэлена, то еще разговаривали.
Старший, Николай, все советовал держаться разбитого тракта, Максим кивал, будто бы никогда не ездил в Лаврентию, и цеплялся за руль так крепко, что на бинтах, в районе костяшек, проступили кровавые пятна. Тамму, чукча из косторезной, прилип к стеклу и смотрел на Уэлен, и на провожающую его Гаунаут. Она едва шевелила пальчиками, прощаясь, и толпа односельчан вокруг теряла фокус, размывалась, подчеркивая красоту жены.
То было час назад. Сейчас костерез вцепился руками в колени, лихорадочно моргал, да мотал головой. Морщился. Николай откинулся на своем сидении и тоже подергивался. Максим быстро-быстро дергал ногой, словно его одолел припадок. Но все молчали. Вездеход полз в тумане тундры, фары рвали молочное полотно. Куда они едут? Зачем? Нужно вернуться к морю. Чем дальше они от него уходят, тем хуже будет. Впереди только смерть. Только смерть. Тамму покачивался на месте, когда Николай вдруг крикнул: