Воняло гнильем с примесью пластика.
Стрелянные гильзы стали попадаться еще в ста метрах от вездехода. Он спускался, слушая их позвякивание под ногами. Озирался. Пустые рожки. Каска. Расколотая рация на камнях. Автомат. Сапог.
Олег остановился, вновь посмотрел в бинокль на медузу. И только теперь разглядел в слизи дохлой твари несколько трупов в камуфляже. По спине пробежались колючие лапки холодного паука.
Очнулся он уже наверху. Завел квадроцикл и рванул по серо-красной тундре в Уэлен. Не оглядываясь.
– День двадцать восьмой —
Утром к берегу принесло разбухший труп негра в военной форме. Море аккуратно выложило добычу на гальку и отступило. На нашивке на английском было написано: «U.S. Customs and Border Protection». Весть моментально разлетелась по Уэлену. До границы с США было всего сто километров. Этот мертвец сказал оставшимся жителям поселка гораздо больше, чем бредни повесившегося два дня назад Олега. Медузы не медузы, а раз это добралось до соседнего континента – значит, старого мира больше нет.
Лев Васильевич первую неделю с начала Божьего Бинго еще пытался удержать поселок в старом ритме. Организовывал раздачу провианта, руководил возведением защиты от ночных гостей. Дежурил у рации вместе с Лерой, общался с людьми. Решал вопросы с электричеством, с порядком, с медициной. Разбирал жалобы. Собирал, для поддержки, жителей у здания администрации.
Эти встречи придавали ему сил. Но чего-то в них не хватало, и Лев Васильевич перенес собрания к церквушке, опустевшей на девятый день исхода.
Потом речи сами собой переродились в молитвы. И теперь вместо обреченных, волчьих, усталых взглядов на него были устремлены совсем иные взоры. Те люди, кто не бросил за четыре недели эти собрания, теперь проводили их, стоя на коленях. Слушали пастыря, кивали и повторяли за ним. Пятнадцать человек. Почти четверть оставшегося населения Уэлена. Они даже жили теперь отдельно, мрачно глядя на всех, кто игнорирует ежедневные молитвы. И никогда не удерживали тех, кого призывало море. Потому что только грешные души уходили в пучину. Только там грехи можно было смыть.
– Звери выйдут на берег! – сказал Лев Васильевич.
В его комнате на двери висел календарь. Каждое утро глава администрации узнавал, кто ушел в море или же попытался уйти, затем шел в администрацию, поднимал перепись населения, находил цифры. Удостоверялся, что теория верна и возвращался домой. Обводил кружочком новый день смерти. Долго, очень долго смотрел на оставшиеся цифры Божьего Бинго.
Сегодня их было три. Седьмое. Двадцать третье. И день рождения Льва Васильевича – четырнадцатое. Хотелось выть от отчаянья.
– на берег… – продолжала толпа.
– Потому что мы все – звери. И для каждого настанет последний день!
– последний день…
– Каждого призовет море, чтобы очистить. Но спасутся лишь те души, кто узрел Господа в себе.
– узрел Господа…
– Лишь те, кто узрел Господа – останутся под водой!
– под водой…
– Вы себя со стороны видели? – не выдержал старый морзверолов Иннокентий. Он стоял чуть в стороне, скрестив на груди руки, и презрительно щурился. Лев Васильевич вздрогнул от неожиданных слов. Вонзил в старика взгляд поголубевших глаз. – Херова секта прямо. Я сюда ходил с людьми поговорить. А сейчас что-то вижу и не осталось тут их. Одни фанатики. Какие, вашу мать, узревшие Господа? Смиритесь. Все сдохнем. Умрите с честью!
Кто-то из обратившихся в новую веру поднялся с колен.
– С честью? – сказал Юра Иванов. Лев помнил его. Хулиган и пьяница, рожденный, как и Лев – четырнадцатого. – Так говорит безбожник-сквернослов?
– Да иди ты на хер, – ответил Иннокентий. – Чист я перед Богом. Простит он меня за это. А вот вас – нет. Это море! Всего лишь море!
Люди вставали, и лица их кривились от ярости на святотатство. Лев Васильевич молчал. Сердце скручивалось в спираль. Губы задрожали. Когда он говорил о боге, то нутро крутило не так больно. Лев Васильевич даже ненадолго забывал о смерти, о том, что каждый вечер может быть последним.
Слова старика вновь вернули его к страху. Лев Васильевич закрыл глаза, сдерживаясь от того, чтобы не завыть.
– Закрой рот, сука, – сказал Иннокентию один из морзвероловов. Наморщил нос, как атакующая собака. – Закрой рот.
– Саша?! – удивился старик.
– Он нужен морю, – сказал Юра. – Оно очистит его!
Иннокентий опешил. Его подхватили за руки, потащили к берегу. Старик попытался вырваться, попытался закричать, но рот ему заткнула мозолистая ладонь Сашки. Молодой морзверолов держал старшего товарища под водой, пока тот не затих.
Лев Васильевич молчал, наблюдая за этим. Пальцы, сжимающие крест, болели. Сердце ныло.
– Море все смоет, – сказал Саша. Труп Иннокентия покачивался на волне рядом с ним. Молодой морзверолов смотрел на воду. – Все очистит. Мы ж оттуда все пришли.
Он беззубо улыбнулся.
– Эволюция, мать её.
– День тридцать первый —
Всех, кто пытался уйти ночью, и кого удалось остановить, определяли в физкультурный зал. Ночью его запирали, а дверь задвигали шкафом. Каждое утро шкаф отодвигали, растаскивали сухие, сереющие тела и заносили новые.
День за днем. День за днем. Каждый раз Ирочка ждала, что не проснется. Несколько ночей и вовсе не могла уснуть, даже когда выпадала не ее смена.
Люди уходили. В полночь море звало тех, кто еще пять минут назад просто трясся от страха и даже приковывал себя к батарее. Лязгала сталь. Души растворялись в серых телах. Восковые фигуры тянулись к морю и замирали с рассветом. Три дня назад ушел Паша. Он ей нравился еще в нормальной жизни. Они переспали через две недели после того, как все изменилось. Просто, потому что понимали – терять нечего. От жизни, пусть даже такой, надо брать все. Те, из садика, выбрали веру.
Школа остановилась на плоти.
Сегодня Ирочка осталась одна во всем здании. Она даже не проснулась, пока стоявшие на вахте братья-близнецы Павархи скреблись в запертом кабинете, отведенным под жилое помещение. Просто уснула гораздо раньше. Напившаяся, обессиленная отчаянным сексом с братьями. Не желающая ничего знать, не способная ждать схождения стрелок на 12.
Утром она встала, обошла посеревшие тела. Окно в столовой было разбито, и дежурный у физкультурного зала пропал. Ирочка осталась одна.
До полудня она просидела у школы, на скрипучих качелях. Проводила взглядом процессию с Львом Васильевичем. Тот и четверо его послушников отправились по улице Ленина прямиком к церкви. Через полчаса оттуда донеслась автоматная очередь. Долгая тишина повисла над поселком, пока ее не вспороли пять одиночных выстрелов.
Выглянуло солнце, которого над Уэленом не было почти месяц. Море сразу посветлело. На волнах на небольшом расстоянии от берега покачивались бело-розовые слизистые купола. Но Ира их не видела.
Она не разглядела их и вечером, когда сидела с бутылкой коньяка на скале, над Уэленом. Солнце уже село. Над поселком висела луна. Волны накатывались на берег и отступали, оставляя на берегу тела. Длинные щупальца отпускали их, скользили назад, в пучину, а черные в лунном свете фигурки вставали и брели в поселок. Десятки, сотни, тысячи.
Здесь был не только Уэлен. Зеленый радар в недрах пустой пограничной заставы верещал, как резанный.
Из поселка донесся последний выстрел. Ира запрокинула голову и сделала большой глоток.
Пляска ЧпырхаАндрей Куприн
(под редакцией Александра Лещенко)
Написанному верить, ибо я, священник Тихон, из ***ского прихода познал истину и положил в сердце своём не прибавить от себя ни слова.
Итак, в полночь с 21-ое на 22-ое декабря я, добираясь до приходского дома на лыжах, узрел огни на холме, что меж лесом и кладбищем, на месте глухом и безлюдном. До меня донеслись женский безумный хохот и монотонный напев хора множества голосов.
Один я не решился бы разгонять богомерзкое сборище, но тут на счастье прямо на меня из лесу вышел дьякон Илья, мой хороший знакомый, человек скромный и истинно верующий.
Он очень удивился моему появлению здесь. А вот я, хотя тоже был удивлён не меньше его, все же обрадовался: теперь нас было двое. Я увещевал его пойти со мной к костру нечестивцев и праведным гневом, а может быть и лыжной палкой по голове, если не уразумеют, разогнать непокорное стадо.
Надрывно выли во тьме бродячие собаки, а с чёрного неба, выглядывая из-за туч, подглядывала анемичная луна.
Вдвоём мы приблизились к мерзостным гулякам и увидали, что они все голые. Но участники отвратительного сборища не только не боялись срама, а бесстыдно танцевали, как сумасшедшие, и совокуплялись, как животные, под неприемлемые крики и звуки.
– Сквернословы и прелюбодеи! – возвысил я голос, выходя на свет. – Бесстыдники и развратники! Разве не страшитесь вы кары Господней и низвержения в Геенну огненную?
Раздался непристойный и дерзкий смех из множества нечестивых глоток. Одна из женщин встала, подняла руку, испещренную татуировками – и тут же все визги смолкли.
– А вы не страшитесь всего лишь вдвоём Этой Ночью противостоять нам? – со злобной усмешкой спросила она.
Как и остальные, женщина была совершенно нага. Её большие груди колыхались от гнева, а ноздри, когда она вдыхала морозный воздух, расширялись, как у аспида. Я давно заподозрил, что в этой сцене разврата есть что-то невыразимое и непонятное: «Почему совершенно голым людям было не холодно?»
– Пока я с Богом, мне нечего бояться, – ответил я строго.
– Сегодня он тебе не поможет! – пылко воскликнула женщина. – Смотри же! Я призываю из огня Великого Чпырха! Йа! Йа, Чпырх!
Мы с Ильёй остолбенели. Прямо за спиной обнаженной ведьмы костёр заметался из стороны в сторону, принимая черты невообразимо страшного чудовища. Оно было гротескно похоже на человека, однако всё состояло из огня, а струи пламени, колышущиеся вокруг его безликой головы, напоминали щупальца осьминога.