Идеи свободы, равенства и братства без остатка поглотили моё воображение, да так, что я просто не мог более оставаться в России, не побывав на родине моего кумира, во Франции. Сделать это для меня не составляло особого труда, ведь мой родитель был дворянином и весьма состоятельным человеком, страстно увлечённым наукой и превыше всего ставящим ученость перед бездельным времяпровождением или военной службой.
Поэтому, когда я заявил ему, что хочу получить образование в Сорбонне, он радостно приветствовал моё решение и обязался без всяких ограничений содержать меня, пока я буду учиться, предупредив при этом, что если я, в ущерб приобретению знаний, стану вести разгульный образ жизни, он немедленно откажет мне в помощи и даже не даст денег на возвращение домой.
Конечно же, я полностью и искренне согласился со всеми условиями, представленными моим отцом и, окрылённый скорейшим исполнением своей мечты, отправился в дорогу. Не буду занимать ваше внимание описанием путешествия и студенческой жизни. Замечу только, что всё, о чём я мечтал, сбылось.
Я ходил по улицам, по которым ходил Вольтер, я побывал у дома, где он жил и где навечно упокоился, я нашёл товарищей, думающих так же как я, побывал на нескольких тайных встречах и даже был почти принят в некое революционное общество, планирующее свержение королевской династии Бурбонов и учреждение во Франции республики.
Членство моё в сём обществе не состоялось по большей части оттого, что я под благовидным предлогом уклонился от оказанной мне чести. И не из страха оказаться без гроша в кармане, господа, нет, о предупреждении отца я вовсе не вспоминал, либо в тюрьме или на каторге, просто в это время мой ум был занят совершенно другими мыслями и идеями.
Увлечением моим стала область сверхъестественного. Такому решительному повороту моих пристрастий немало способствовало знакомство с профессором Мартинсеном. Профессор читал курс по истории Египта, но не история была предметом его страсти.
Мартинсен был знатоком и исследователем чёрной половины души человеческой. Так он представился, открывая нам суть своих изысканий. Астрология, алхимия, изучение еретических течений, демонология, культы античных богов, масоны, розенкрейцеры, баварские иллюминаты, поиск утраченных знаний, следов древних рас и манускриптов – вот в чём практиковался профессор многие годы.
Достигнув в этой области недосягаемых для остальных высот, он стал непререкаемым авторитетом и несомненным специалистом в избранной им сфере оккультных знаний.
Выбрав несколько человек, профессор пригласил нас к себе домой и там, среди вещей таинственных и необъяснимых, открылся перед нами и предложил стать его учениками. Мы, поражённые увиденным и ошеломлённые услышанным, без колебаний согласились. Поклявшись сохранять в тайне всё увиденное и услышанное, мы покинули дом профессора. Таким вот образом, господа, я и ещё несколько студентов стали помощниками Мартинсена в его герметических изысканиях.
Надо сказать, что у профессора была разветвлённая сеть агентов во многих странах. Они разыскивали, покупали и отправляли Мартинсену предметы, которые они считали достойными внимания профессора.
Конечно, среди присланных вещей было много хлама, но попадались и настоящие бриллианты. Мартинсен сам поощрял инициативу агентов и не скупился на деньги. При этом профессор не выглядел состоятельным человеком, однако в деньгах не испытывал недостатка. Ещё одна загадка, хотя, зная профессора, можно было смело утверждать, что средства для своих исследований он получал не иначе, как с помощью философского камня.
Итак, господа, описав декорации, в которых будет происходить дальнейшее действие и познакомив вас с персонажами, я перехожу непосредственно к тому ужасному и поистине судьбоносному происшествию, перевернувшему мою жизнь и сделавшему меня вечным скитальцем.
Однажды, когда мы под руководством профессора практиковались в составлении гороскопов, явился посыльный и передал Мартинсену небольшую посылку, упакованную в плотную тёмную ткань и перевязанную грубой витой верёвкой, скреплённой в месте узла большой сургучной печатью. Сломав печать и развернув ткань, профессор извлёк письмо и свиток.
Писал ему агент из Дамаска. Он сообщал, что приобрёл свиток на базаре. Продавец долго торговался, прося за свиток слишком дорогую цену, утверждая, ни много ни мало, что это одна из рукописей Александрийской библиотеки, уцелевшая во время пожара, устроенного легионариями Цезаря во время штурма города. Осмотрев манускрипт, агент признал его бесспорную древность и, взяв на себя ответственность, купил, не слишком торгуясь.
Мартинсен осторожно раскатал свиток. Склонившись над тёмной лентой пергамента, профессор внимательно рассматривал начертанные на нём письмена.
– Ага, – произнёс он после продолжительного молчания. – Несомненно, это греческий, а это – латынь. Странно, странно, написано на разных языках, но одним человеком, судя по почерку. Хотя… возможно, я ошибаюсь. А вот этот фрагмент я не могу разобрать. Совершенно незнакомое письмо. Какие-то значки вместо букв… непонятно…
Мы, оторвавшись от выполнения назначенного нам урока, собрались у стола профессора и тоже разглядывали свиток. Пергамент был тёмно-коричневого цвета. От него исходил едва уловимый запах: смесь пыльной затхлости и гнили.
Для написания текста неведомый писец использовал особую краску, пергамент был словно иссечён острым предметом, буквы казались ранами с запёкшейся кровью. Глядя на свиток, мы испытали вдруг чувство неясной опасности. Пергамент, помимо запаха, был будто бы насквозь пропитан злом. Кроме того, он явственно излучал страдание и боль.
Страх, словно порыв холодного ветра, ворвался в наши души. Я отступил на шаг от стола. Ничего хорошего от купленного пергамента быть не могло. У меня возникло желание бежать из дома профессора сломя голову, бежать так далеко, насколько это будет возможно. Мои товарищи, судя по их виду, испытывали те же чувства, чего однако нельзя было сказать о профессоре. Он настолько углубился в изучение манускрипта, что появись в его доме воры, они могли бы не спеша обчистить жилище Мартинсена, оставив ему только голые стены.
Профессор не обращал на нас решительно никакого внимания. Выждав несколько минут, мы, стараясь не слишком шуметь, покинули кабинет и отправились каждый по своим делам.
Несколько дней подряд Мартинсен не звал нас к себе. После чтения лекций, он сразу же отправлялся домой. К концу недели он, сказавшись больным, перестал вообще появляться в университете.
Не знаю, как остальных, но меня такое отношение профессора к нам, его ученикам, обижало. Сильно раздосадованный выказанным пренебрежением, я решил более не иметь с Мартинсеном никаких дел, кроме как по учебе и, ежели он снова предложит продолжать прерванное обучение тайным наукам, отказаться окончательно и бесповоротно. Ах, если бы я был последователен в принятом решении, то не случилось бы того, что случилось.
На исходе второй недели меня нашёл в трактире слуга профессора и передал записку от Мартинсена. Профессор извинялся за своё «чёрствое и эгоистичное отношение к выбранным им же молодым людям и просил обязательно быть сегодня вечером в его доме, ибо он желает продемонстрировать нам потрясающее и невообразимое открытие, способное перевернуть все ныне существующие представления о божественном».
Мартинсен писал, что ему удалось перевести почти весь текст свитка и даже разобраться со вставками на неизвестном языке. «Истина, открывшаяся предо мною, столь ошеломительна, что я не могу сообщить её всему миру, однако желание поделиться ею хоть с кем-нибудь заставляет меня просить вас быть моими слушателями».
Извинения, а главное, обещание приобщения к великой тайне, поколебало мою решимость не связываться с оккультными материями более. Я согласился.
Тем же вечером я был у дома профессора. Мои товарищи подошли раньше назначенного Мартинсеном срока. Они прогуливались по мостовой, негромко переговариваясь и посматривая на окна особняка. Свет горел только в кабинете. Мы ждали ещё одного, последнего ученика, но он задерживался. Наконец, нам надоело ждать, и мы решились войти.
Я поднялся по ступенькам крыльца первым, остальные шли за мной. Подойдя к двери, я постучал. Ответом мне была тишина. Я постучал снова, теперь громче и решительнее. Никакого результата. Разозлённый от мысли, что нас опять обманули, я сильно дёрнул дверь. Она неожиданно легко открылась. Осторожно я заглянул внутрь. Большая зала едва освещалась фонарём, оставленным на полу. Лестница, ведущая на второй этаж, скрывалась во тьме, так, что были видны только несколько ступенек.
Тьма, окутывающая лестницу, показалась мне настолько осязаемой, даже живой, что я на мгновение застыл, пронзённый холодной стрелой ужаса, но потом, сделав над собой усилие, вошёл в дом. Товарищи мои шли следом. Подняв с пола фонарь и освещая им путь, мы двинулись вверх по лестнице, стараясь идти ближе друг к другу.
Нас было пятеро. Темнота расступалась перед светом лампы и смыкалась за нашими спинами. Звук шагов словно растворялся в некой вязкой субстанции. Поднявшись на второй этаж, мы остановились. Кабинет профессора находился в угловой комнате, и, чтобы достичь его, нам нужно было повернув налево, пройти длинным коридором и повернуть направо. Трое из нас отказались идти дальше. Повернувшись, они бросились вниз по лестнице и выскочили на улицу, громко хлопнув входной дверью. Я остался с Т., студентом, старше меня на два курса.
– Что будем делать? – спросил я его шёпотом. – Пойдём дальше или вернёмся обратно?
– Тебе решать, – прошептал в ответ Т, – но один я с места не сдвинусь.
– Ладно, – сказал я, – идём дальше.
Мы пошли по коридору, ступая как можно тише, готовые в любую секунду последовать за сбежавшими товарищами. Тьма вокруг нас жила своей, недоступной для нашего понимания жизнью. Она то сгущалась, то пропадала вовсе, то вдруг превращалась в вязкий поток, истекающий в бездонную воронку в конце коридора, то покрывалась явственной рябью. В глубине её вспыхивали багровые искорки, и скользили неясные мерцающие сгустки, то собирающиеся в едва угадываемые чудовищные фигуры, то распадающиеся на рваные клочья, стремительно уносящиеся в ничто.