— А демоническая женщина?
— А вот это и есть пассажирка, которой нужно на Землю. Её корабль разбился. Вся команда погибла, лишь она уцелела, но и сама, как ты говоришь, чуть не дала дуба. Я подобрал её на грани, без сознания. Со мной ей ничего не страшно, но прочитать её я не смог. Только сигнал спасения. Она пыталась запустить маячок, но не смогла. Я запустил…
Внезапно я почувствовал его душевную боль. Он бесконечно переживал за свою пассажирку, мечтал доставить её домой, чтобы ей помогли земные врачи, чтобы она жила и радовалась жизни.
— Сколько лет ты посылал сигнал, прежде чем я его принял?
— На твой счёт, наверное, это будет около ста восьмидесяти трёх.
Это придавило меня. По щеке покатилась слеза. Я всё понял, и он понял, что я всё понял. Я только подумал: «Летим, скорее».
Мы приземлились в Мюнхене, где находилась одна из лучших медицинских клиник планеты. За бортом шёл дождь. Макс-2 отделил от нас пассажирку. Ничего демонического в ней не было. Красивая молодая девушка, только очень бледная и без сознания. Врачи по биометрическим данным опознали её как Лору Мидоу, две тысячи сто шестнадцатого года рождения. Чёрт! Это же так давно.
Потом Макс-2 отделился сам. Или отделил меня от себя. Синекожий, с большими добрыми глазами и длинными тонкими руками. Во время полёта я пообещал отдать ему свой корабль. Он предлагал лететь с ним, но я соскучился по родной Земле. Космос подождёт.
— Ну что, Макс-1, мы с тобой стали весьма близки. Давай, что ли, по старинному земному обычаю на прощание чпокнемся присосками. Нет… Это у вальферианцев. У землян жмут руки.
— Счастливо, Макс-2. Буду тебя вспоминать, — я пожал его семипалую ладонь. — В добрый путь.
Проводив его, я снял номер в гостинице, где всю ночь провёл в размышлениях и лишь под утро заснул, а, проснувшись, купил цветы и направился в клинику.
Узелки на памятьСтанислав Карапапас
Сегодня выпал первый снег. Осень ещё радовала богатой расцветкой. Поздние яблоки висели на деревьях. Ребятня пускала берестовые кораблики, с криком пробегая мимо дома. Я открыла ставни, и ароматы улицы постепенно смешались с благоуханием трав, висящих под потолком. Вместе с запахом прелой листвы и печёных каштанов в кухню влетела снежинка, ущипнувшая меня за щёку. Снег тихо падал, размывая яркость осенних красок.
Ты всегда звала меня, когда шёл первый снег. С шалью на плечах выбегала на середину двора и распахивала объятья небу. Смеялась и называла снежинки исчезающими. Обещала исполнить любое желание, если я смогу отнести их домой в ладошках. К трём годам я уже знала о бесполезности своих попыток, но всё равно пыталась. Наградой мне были ложечка мёда — утешительный приз — и твой смех. Ты всегда смеялась искренне, полностью отдавая себя веселью.
Помню, как торговец рыбой всегда приберегал для тебя новую шутку. Ты звонко хохотала на весь рынок, никого не стесняясь. Я пряталась в складках твоих разноцветных юбок и наблюдала за реакцией селян.
У мужчин сразу начинали блестеть глаза, и края губ прятались под усы. Но, если рядом были их жёны, тогда взгляд становился суровым, и они начинали бурчать. Бабы хмурили брови, демонстративно отворачиваясь, а старухи сплёвывали через плечо, призывая богов покарать бесовскую потаскуху. Мальчишки замирали с раскрытыми ртами, а девчонки тянули старших за руки, спрашивая: «Кто это?» А я, гордая, выпрыгивала из укрытия твоих юбок, словно из занавеса, с криком: «Это моя мама!» Моя любимая игра в пять лет.
Янтарь — смех.
В тот раз мы пришли на рынок за красными лентами. Был канун Дня Отца. Встали ещё до рассвета, чтобы прийти на поле и срезать раскрывающиеся колосья пшеницы. Вернувшись с рынка, собирали их в небольшие снопы. Ты всегда добавляла кору дуба, дольки сушёных яблок и веточки мяты. Обвязывала их лентой, напевая молитву, чтобы вечером с последними лучами сжечь подношение, благодаря Отца за помощь. Сегодня и я связываю подношения. Только лент у меня много. Я заплетаю свои воспоминания о тебе, заговариваю, вкладываю символы.
Мой первый вопрос об отце совпал с моей первой дракой. Точнее, драка и была вызвана вопросом, который я задала тебе позже. Мальчишки начали меня дразнить: «Где твой батя? Где твой батя?» Возвращаясь домой с разбитым носом, я первый раз задумалась: «А правда, где?» Прожив свои пять лет, я ни разу не ощутила нехватку ещё кого-то важного в своей жизни.
Открывая калитку двора, я выкрикнула свой вопрос: «Где мой батя?» Ты стояла в дверях и вытирала руки о передник, наверное, варила что-то, а я тебя отвлекла. Детям это свойственно, их проблемы самые важные и не могут подождать. Ты шла ко мне, улыбаясь. Вытерев мне лицо, спросила: «А он тебе нужен?» И я осознала с кристальной ясностью, возможной только для ребёнка, что — нет, не нужен, о чём тебе и сообщила.
Сушёная смородина — хитрость.
Твоя сила казалась мне абсолютной. «Мы веледы», — говорила ты, глядя мне в глаза, когда я плакала. «Мы носим огонь в волосах, ветер в сердцах, камень в руке и воду на подошвах. Мы часть этого мира. Никто не может нас сломить». Я растворялась в твоих словах. Я верила тебе. Солнце светило ярче, ягоды были вкуснее, а травы душистее, когда я принадлежала тебе. Все так говорят о своём детстве, но для меня это делала ты.
Вяз — сила.
К семи годам я умела лечить мелких животных. Наш дом заполнился шумом. Я приносила всех страдающих зверьков, пропадая полдня в лесу в поисках раненых. Один раз принесла раздавленную телегой кошку, пролежавшую на солнце весь день. Я плакала от беспомощности, ты молча указала пальцем на выгребную яму.
У нас постоянно жило до двадцати диких созданий. Я чувствовала себя героем сказаний. Хранительницей леса — одним из ликов Матери. Ты не возражала. Помогала советом — странным, но действенным: «Почувствуй лес в своих зубах» — я не понимала, пока однажды не почувствовала. Тогда я лечила бобра. Не все мои подопечные возвращались в лес, кого-то спасти не получалось. Я кинулась на тебя с кулаками, когда узнала, что мы едим рагу из кролика, которого я безуспешно лечила три дня. Кусты розмарина держали меня, пока ты рассказывала про круговорот жизни.
Куриная ключица — учение.
К тебе приходили все жители деревни. Все, что бы они потом ни говорили. Они боялись тебя и нуждались в тебе. Но боялись больше. У тебя были свои правила, и ты никогда от них не отступала. Ты не брала денег. С тобой расплачивались или товаром, или услугой. Деревенские шептались, что у нас весь подвал забит сокровищами, и мы слишком богаты, чтобы брать их гроши. Я даже пару раз пыталась их откопать. Они не знали, что всё было проще. Ты не понимала, зачем они нужны — эти бесполезные кусочки металла. За это люди не любили тебя ещё больше.
Но больше всего на тебя злились за отказы. Ты не привораживала мужчин: «Зачем? — смеялась ты. — Задери юбку, отведи на полянку, и он твой». Не соглашалась помочь, если баба понесла и хотела избавиться от бремени. Не насылала болезни, не варила ядов. «Они такие странные?! — удивлялась ты. — Я могу избавить его двор от парши, а он хочет, чтобы она была у соседа. Почему?» Уговоры на тебя не действовали. Угрозы тоже. Пускать кулаки в дело боялись. Хорошо, когда тебя боятся. Плохо, когда тебя боятся все.
Речная галька — стойкость.
Первый дух, который пришёл ко мне, был дух воды. Ты смеялась, говорила, что я не твоя дочь, ведь ты больше работала с огнём. Ты и была огнём. В минуты задумчивости маленький язычок пламени бегал у тебя по пальцам. В день самой короткой ночи ты разводила свой костёр вдалеке от всех. И всегда находился тот, кто хотел с тобой перепрыгнуть обнажённым.
У тебя всегда были мужчины, но нужны они были только на одну ночь. Иногда это была плата за услуги, иногда по твоему желанию. Ты никогда не приводила их в дом. Дом был только наш. В тот год ты разожгла свой костёр, на который пришёл он. Чужак из народа дорог. Ты провела с ним всю ночь. Он пришёл и на следующий вечер, но ты его прогнала. Дюжину вечеров он приходил и звал тебя. Ты отказывала и удивлялась его настойчивости. А когда он уехал, ты не смеялась целый день.
Мне исполнилось десять. Половину просящих ты уже отправляла ко мне. А иногда они хотели, чтобы им помогала именно я. Говорили, у меня глаза как у простых людей. Сын кузнеца пришёл сам, баюкая обожжённую руку. Я уселась к нему на колени, так мне было удобнее, и сплела духов воды и земли. Он хотел выглядеть взрослым и не плакал, хоть и был всего на несколько лет старше меня. Я прижалась к его горячей груди и прислушалась к дыханию. В тот миг во мне что-то треснуло и разбилось, а потом собралось вновь.
Вечером у меня заболел живот, и первый раз пошла кровь. Ты гладила меня по голове и поила отваром. «Кто он?» — твой вопрос меня удивил. Я не понимала, о чём ты спрашиваешь. Позже стало ясно. Мы не можем понести, пока у нас не разобьётся сердце. «Мы веледы. У нас ветер в сердцах. Мы не можем принадлежать никому». Я верила тебе. Ты сама нарушила правила.
Полынь — честность.
Ты была самой красивой из женщин, которых я знала. Так думает каждая дочь, но со мной согласны все, кто тебя видел.
Лепесток шиповника — красота.
Год спустя он приехал вновь. Поделиться новостями пришла жена мельника, единственная во всём селе, кто тебя не боялся. Наверное, её можно было назвать твоей подругой. Узнав, что кибитки народа дорог встали около деревни, ты сама устремилась к нему. Надев своё лучшее платье, вплела в волосы бубенчики и убежала, радостно звеня.
Звенела и когда вернулась, но по твоим рукам волнами переливалось пламя. Ожог от твоей ладони на своём лице я вылечила быстро, но воспоминания остались навсегда. Ты ударила наотмашь, не глядя, когда поджигала в доме всё, на что падал твой взгляд. Только в сарае я узнала причину твоего гнева, но было слишком поздно. Да и смогла бы я тогда что-то изменить? Сомневаюсь. Но чувство вины долгие годы не отпускало меня.