Когда наш пастор попытался поинтересоваться, зачем женщине, задумавшей самоубийство, готовить ужин, шеф полиции ответил, что женщине, задумавшей самоубийство, было плевать на то, что случится с оставленной на плите едой. Пастор сомневался, что Мэри Рэндолф едва не отрезала себе голову без посторонней помощи. Шеф ответил, что силы отчаявшейся женщины могут быть почти безграничны. К тому же, если на нее напали, то почему она не закричала? А что за отношения у нее были с покойным убийцей Эдди Граймсом? Какие тайны она хранила? То, что она забрала эти тайны в могилу, только к лучшему. Для всех. Понимаете, пастор? И пастор понял, еще бы ему не понять. Мэри Рэндолф похоронили на местном кладбище, и никто больше о ней не вспоминал. Как и Задворки, ее стерли из памяти.
Второе событие, которое потрясло меня и окончательно убедило в том, что я неверно все истолковал, случилось в сам День благодарения. Папа играл в церкви на пианино, и по особым случаям мы сопровождали песнопения игрой на инструментах. Вся наша семья отправилась в церковь пораньше, чтобы порепетировать с хором. После репетиции я вышел на улицу прогуляться до появления прихожан, и увидел на церковной стоянке большую машину. Я никогда прежде не видел таких огромных и дорогих машин. На ней можно было буквально прочитать «Миллерс-Хилл». Не знаю, почему, но при виде автомобиля у меня перехватило дыхание. Передняя дверь открылась, и появился чернокожий водитель в элегантной серой униформе и фуражке. Не удостоив своим вниманием ни меня, ни церковь, ни улицу, он обошел автомобиль и открыл заднюю дверцу. На пассажирском сиденье оказалась девушка, и когда она вышла, солнце заиграло на ее светлых волосах и блестящем мехе пышной шубки. Сначала я видел лишь ее затылок, плечи и ноги, но тут она выпрямилась и взглянула на меня с улыбкой. Я не смог улыбнуться в ответ. Я даже пошевелиться не мог.
Это была Эбби Монтгомери. Как обычно по случаю Дня благодарения, она привезла в церковь корзины с едой. Она казалась старше и стройнее, чем в последний раз, когда я видел ее живой – старше, стройнее, но в первую очередь печальнее, будто у нее отобрали всю радость в жизни. Водитель открыл багажник, достал оттуда огромную корзину еды, отнес ее в церковь с черного хода и вернулся за следующей. Эбби Монтгомери просто наблюдала, как он носит корзины. Она как будто просто соблюдала формальности, и собиралась всю свою дальнейшую жизнь заниматься лишь этим – соблюдать формальности. Один лишь раз она позволила себе улыбнуться водителю, но улыбка вышла такой грустной, что тот даже не попытался на нее ответить. Завершив дела, он захлопнул багажник, помог хозяйке усесться обратно в машину, сел за руль и повез ее домой.
Сперва я подумал: Ди Спаркс был прав. Эбби Монтгомери все это время была жива. Затем я решил: нет, ее воскресила Мэри Рэндолф, как и Эдди Граймса. Но что-то пошло не так, и она вернулась к жизни не полностью.
Вот и все. На Рождество Эбби Монтгомери уже не привезла еду в церковь – она уехала за границу с теткой. На следующий День благодарения она также не появилась, прислав шофера с корзинами одного. Мы и не ожидали, что она появится, – к тому времени прошел слух, что, вернувшись из поездки, Эбби Монтгомери вовсе перестала покидать дом. Потом я услышал от кого-то, кто вряд ли был лучше меня осведомлен о ее состоянии, что она перестала выходить даже из своей комнаты. Пять лет спустя она умерла. Ей было двадцать шесть лет, но говорили, что выглядела она на все пятьдесят.
Шляпа умолк, но я продолжал сидеть с ручкой и блокнотом наготове в ожидании продолжения. Когда я понял, что история окончена, то спросил:
– От чего она умерла?
– Мне не сказали.
– Убийцу Мэри Рэндолф тоже не нашли?
Водянистые, бесцветные глаза Шляпы уставились на меня.
– Убили ли ее, вот в чем вопрос.
– А с Ди Спарксом вы помирились? Как-нибудь обсуждали произошедшее?
– Разумеется, нет. Что там было обсуждать?
Это заявление было весьма громким, учитывая, что Шляпа целый час толковал мне об их взаимоотношениях, но я решил не обращать на это внимания. Шляпа продолжал смотреть на меня взглядом, в котором ничего невозможно было прочесть. С его лица сошли все эмоции, он практически не шевелился. Я не мог представить, что этот человек когда-то был бойким одиннадцатилетним мальчишкой.
– Что ж, меня ты выслушал. Теперь ответь на мой вопрос, – сказал он.
Я не мог вспомнить, что это был за вопрос.
– Получилось у нас то, чего мы хотели?
Теперь я вспомнил. Напугаться – вот чего эти мальчишки тогда хотели.
– Думаю, получилось сполна, – ответил я.
Шляпа задумчиво кивнул.
– Верно. Сполна.
Дальше я принялся расспрашивать его о семейном ансамбле, он продолжил согревать себе глотку джином, и интервью вернулось в обычное русло. Но я уже по-другому воспринимал его слова. Выслушав длинную, так и не окончившуюся ничем конкретным историю о приключениях на Хэллоуин, я начал искать скрытый смысл во всех словах Шляпы. Они имели как «дневное» значение, выраженное простыми английскими словами, так и «ночное», куда менее определенное и понятное. Ему непостижимым образом удавалось сохранять рациональность посреди сюрреалистического сна; он словно стоял одной ногой на твердой земле, в то время как другая зависла над бездной. Я сосредоточился на рациональном, на той ноге, что опиралась на понятный мне контекст. Все остальное сбивало меня с толку и пугало. К половине седьмого утра, когда Шляпа ласково назвал меня мисс Розмари и проводил из номера, я чувствовал, будто провел в его компании несколько недель, а то и месяцев.
Часть третья
Я получил магистерскую степень в Колумбийском университете, но мне не хватило денег, чтобы защитить докторскую диссертацию, так что профессором я не стал. Не стал я и джазовым критиком, да и вообще не занимался ничем интересным. Пару лет после окончания университета я преподавал английский язык и литературу в старшей школе, а потом ушел оттуда ради своей нынешней работы. Теперь мне приходиться много разъезжать, но и зарабатываю я больше, чем школьные учителя. Честно говоря, значительно больше, но учитывая мои расходы, разница невелика. У меня небольшой домик в пригороде Чикаго, мой брак с честью выдержал все испытания на прочность, а мой двадцатидвухлетний сын, в жизни не прочитавший для собственного удовольствия ни одной книги, ни взглянувший ни на одну картину, не посетивший ни одного музея и не прослушавший ни одной музыкальной композиции за исключением наиболее популярных, вдруг заявил нам, что собирается стать артистом, работать с фотографией, видео и создавать «инсталляции». Будем считать это подтверждением тому, что наше воспитание не занизило его самооценку.
Я больше не занимаюсь делами под музыку (хотя мой сын это периодически делает), отчасти потому, что не могу позволить себе купить все выходящие компакт-диски (один друг подарил мне на сорокапятилетие CD-проигрыватель). Теперь меня не меньше джаза привлекает классическая музыка. Разумеется, когда я дома, то по джаз-клубам не хожу. Даже не знаю, остались ли где-нибудь кроме Нью-Йорка люди, которые этим занимаются. Такое времяпрепровождение считается старомодным, даже в некоторой степени эксцентричным. Но в поездках, перемещаясь из самолетов в отели и обратно, я всегда ищу в местных газетах афиши джазовых концертов, чтобы занять свободное время. Многие кумиры моей юности по-прежнему в строю, и большинство из них играют не хуже прежнего. Несколько месяцев назад, в Сан-Франциско, я наткнулся в газете на имя Джона Хоуза. Он выступал в клубе в нескольких шагах от гостиницы, где я остановился.
Сам факт его выступления был удивителен. Хоуз перестал давать джазовые концерты несколько лет назад. Он зарекомендовал себя как блестящий автор музыки к кинофильмам (и, надо полагать, заработал при этом немалые деньги), и стал все чаще появляться во фраке за дирижерским пультом, исполняя стандартный классический репертуар. Если не ошибаюсь, он теперь постоянный дирижер театра то ли в Сиэтле, то ли в Солт-Лейк-Сити. Играть джаз в Сан-Франциско, да еще и целую неделю, он мог только ради собственного удовольствия.
Я пришел незадолго до начала первого сета и занял столик в конце зала. Большинство столиков уже были заняты – имя Хоуза гарантировало аншлаг. Хоуз задержался лишь на пару минут. Он вошел в клуб и тут же направился к пианино. За ним вошли басист и ударник. Джон выглядел более успешной версией того молодого человека, которого я видел в Нью-Йорке, – лишь седина в волосах и небольшое брюшко выдавали его возраст. Его игра на первый взгляд почти не изменилась, но я воспринимал ее иначе. Он по-прежнему был виртуозным пианистом, но теперь он лишь поверхностно проходился по мелодиям, пользуясь своей великолепной техникой, чтобы в удачный момент их приукрасить. Если слушать вполуха, могло показаться, будто играет сам Арт Тэйтум[31], но чем внимательнее ты слушал, тем менее впечатляющим казалось такое исполнение. Я задумался о том, всегда ли у Джона Хоуза была такая поверхностность, или он просто утратил прежнюю страсть за те годы, пока не занимался джазом. Нет, когда я слушал его выступления со Шляпой, он играл серьезно.
Хоуз тоже не забыл своего учителя, сыграв в первом сете Love Walked In, Too Marvelous For Words и Hat Jumped Up. В последней композиции его внутренние шестеренки, похоже, заработали как надо, он заиграл одновременно расслабленнее и интенсивнее – это был настоящий джаз, не имитация. Поднимаясь из-за инструмента, Хоуз выглядел довольным собой. Когда он спустился со сцены, полдесятка поклонников ринулись к нему, протягивая старые пластинки для автографа.
Несколько минут спустя я застал Хоуза в одиночестве у краешка барной стойки. Он потягивал газировку. Музыканты были неподалеку, но не общались с ним. Желая узнать, намеренно ли он отдал дань уважения Шляпе, я направился к бару. На мое приближение Хоуз отреагировал нейтрально. Когда я представился, он доброжелательно улыбнулся, пожал мне руку и дал понять, что готов выслушать все, что я ему скажу.