Радужные и черные перья сплелись воедино; уворот, удар, стремительный косой выпад. Шпора Мэттью зацепила лишь оперение, и кокатрис нанес ответный удар, по-змеиному вытянув шею. Жемчужно-желтые капли брызнули с чудовищных, не сочетающихся с острым клювом, клыков; петушиный хвост кокатриса сложился, открыв серое, свитое кольцами змеиное тело.
Мэттью прижал крылья, но яд все равно прожег в них несколько дыр. Отпрянув, он контратаковал, целясь кокатрису в глаз, и лишь теперь заметил, что в этом не было смысла – на месте глаза была старая, давно зарубцевавшаяся рана. Черный петух был устойчив к яду и смертоносному взгляду кокатриса, и все, что нужно было Мэттью – это ранить тварь.
Вот только это был не кокатрис, точнее, не совсем кокатрис. Кокатрисы не умели выводить соловьиные трели и маскироваться. Мэттью решил, что его, должно быть, высидел хамелеон, а не змея, как обычно. Он взлетел, понимая, что сейчас не лучшее время для долгих раздумий.
Перед ним был какой-то странный гибрид.
Везет как утопленнику.
Тварь взлетела за ним, и Мэттью ринулся вниз, спасаясь от преследования. Тело петуха особой аэродинамичностью не отличалось. Он наносил удар за ударом – в спину твари, в крыло, в грудь. Грудные кости кокатриса-гибрида были крепкими, словно бронированными, пробить их шпорами было невозможно. А вот ударить между ребер сверху…
Чудовище сместилось в сторону, и Мэттью промахнулся. Слепая тварь ухватила его зубами за крыло. Боль, горячая и тягучая, растеклась по плечу до самых костей. Увлекаемый монстром, Мэттью устремился вниз, громогласно кудахтая. Сплетясь в клубок, они покатились по асфальту. Кокатрис ослабил хватку, и Мэттью заверещал – одновременно от боли и гнева. Поврежденное крыло волочилось за ним; брызгала кровь, рана дымилась от яда, но Мэттью заставил себя взмахнуть им и подняться, чиркнув шпорами по камню. Это не осталось незамеченным, и кокатрис грозно зашипел.
Они вновь схлестнулись, грудь к груди. У Мэттью были шпоры, на стороне кокатриса было преимущество в массе, а также когти и витой, словно кнут, хвост. Крылья с шумом сталкивались и переплетались. Кокатрис прекратил петь, и Мэттью услышал плач – человеческий плач.
Когти кокатриса поспевали за каждым его выпадом. Влево, вправо. Крылья колотили Мэттью по голове, клюв то и дело норовил ударить в лоб. Что-то лопнуло, и кровь залила клюв и лицо Мэттью. Он перестал видеть правым глазом. Освободив левую лапу, он нанес несколько отчаянных ударов. Шпора легко пронзила плоть; прохладная, не теплее воздуха, кровь кокатриса брызнула на Мэттью. Высиженные змеями, кокатрисы были хладнокровными.
Кокатрис выл и отбивался; Мэттью едва не потерял второй глаз. Его заливало кровью кокатриса. Перья слиплись, приклеились к коже. Кровь тоже была ядовитой, и не только она – дыхание, взгляд, пение. Чудовище буквально сочилось ядом.
Наконец кокатрис упал, прижав Мэттью своим телом. Повернув голову, Мэттью единственным глазом увидел, как Марион тащит Мелиссу, подхватив под мышки. Мелисса сопротивлялась, рвалась к отравленным телам подруг. Прикасаться к ним было нельзя – зараженные кокатрисом, они теперь тоже были ядовиты. Даже камень, на который попала капля крови чудовища, мог убить.
Яд был смертелен, и спасения от него не было. Даже его самопожертвование, даже неосознанное самопожертвование черного петушка, не имело значения.
Со сломанным крылом, с единственным глазом, Мэттью повалился на спину, даже не выдернув из брюха врага шпору, и зарыдал.
Квартал оцепили, близлежащие здания закрыли, гибель людей списали на разлив химикатов. Обеззараживание территории взяли на себя другие члены прометеанского клуба. Вернувшийся в привычное тело Мэттью отнес израненного петушка к знакомому ветеринару. По настоянию Мэттью (процедуры в любом случае оплачивала Джейн) птице ампутировали одно крыло и прочистили глазницу. Спасенный от эвтаназии, петушок был отправлен на ферму, где ему предстояло провести остаток дней в облике кривого, хромого пирата. При должной удаче у него впереди была еще долгая жизнь и много, много отпрысков.
Не самая плохая участь для петуха, решил Мэттью.
Всю бумажную волокиту взяла на себя Марион. В благодарность Мэттью сводил ее в ресторан. Она больше не пыталась к нему приставать, и они расстались друзьями. Это наверняка была не последняя их встреча.
Самым тяжелым испытанием стала церемония прощания со студентками. Они были первокурсницами, и Мэттью не успел близко с ними познакомиться. Он чувствовал ответственность за их гибель, но выступать с речью казалось ему лицемерным, поэтому он лишь подписался в гостевой книге и всю церемонию молча просидел на заднем ряду, одетый в свой лучший черный костюм.
Кэтрин Берквист похоронили в ее родном Эпплтоне, штат Висконсин, и Мэттью не смог там присутствовать. А вот похороны Реджины Гомес проходили на католическом кладбище во Флашинге. Гроб был украшен белыми искусственными цветами. Собралась вся семья Джины – женщины в черных вуалях, мужчины в черных шерстяных костюмах. Друзья – в черных или темно-синих. На Мелиссе Мартинчек были надеты приталенное платье и кардиган. У могилы она робко и едва заметно улыбнулась Мэттью.
На кладбище стоял столь терпкий запах лилий, что на обратном пути Мэттью дважды вырвало.
На следующий день Мелисса зашла к нему в перерыве между занятиями. Мэттью сидел за столом, задумчиво обхватив голову руками. Услышав стук в дверь, он приподнялся, но, подумав, уселся обратно. Спустя полминуты запертая дверь открылась. Петли скрипнули, и на пороге появилась Мелисса со студенческим удостоверением в руке.
– Замок отодвигается, – сказала она. – Джина меня научила. Я услышала, как скрипнул стул, и поняла, что вы на месте.
Произнося имя Джины, она запнулась.
– Входите, – сказал Мэттью, приглашая Мелиссу присесть в пыльное оранжевое кресло. Та заперла за собой дверь и села. – Хотите кофе?
Мэттью заварил себе кофе в кофеварке, но так и не налил. Мелисса покачала головой. Мэттью хотелось накричать на нее – «Как вы там оказались?!», «Зачем вы туда потащились?!», – но вместо этого он лишь поник головой. Взяв в руку нож для бумаги, он провел по тупому краю пальцем и произнес:
– Я сожалею.
Его голос дрожал. Слова не сразу сорвались с языка.
Мелисса сделала пару глубоких вдохов. У нее вырвался смешок – истерический, не веселый.
– Вы ни в чем не виноваты, – сказала она. – Я до сих пор не могу понять, что случилось, – она подняла руку, не давая ему вставить слова. – Я не… я не хочу знать. Просто помните, что я вас не виню.
Мэттью поднялся. Взял кружку, налил кофе себе и Мелиссе, не спрашивая добавил сливок и сахара. Кофе пойдет ей на пользу. Белки глаз девушки были красными, веки опухли так, что было отчетливо видно слизистую оболочку. Мелисса машинально взяла кружку.
– Я был приманкой, – сказал Мэттью. – Внутри круга мне ничто не могло навредить, а вот Джине и Кэти не повезло. Тварь искала специфических жертв, и они как раз подходили. В той или иной степени.
– Что значит… специфических?
– Подобные твари набираются сил, убивая, – Мэттью подсыпал себе еще сахару, чтобы как можно дольше оттянуть объяснение. – Некоторые предпочитают, чтобы у жертв был определенный… вкус. Например…
Он не смог закончить. Возможно, тварь хотела заманить и его самого – иначе зачем покидать уютное убежище на окраине и отправляться туда, где непременно попадешься на глаза прометеанцам? Мэттью заскрежетал зубами. Если бы его организация патрулировала неблагополучные районы, то с кокатрисом уже давно бы разобрались. А если бы сам Мэттью отправился в его логово без защиты, чудовище могло бы ограничиться им и не тронуть девушек.
Он долго не сводил глаз с выступившей на поверхности кофе пенки.
Мелисса сглотнула, затем выдохнула, но не осмелилась взглянуть Мэттью в глаза.
– Доктор Ш…
– Мэттью, – сказал он, и поступил так, как не следует поступать уважающему себя и свою работу учителю. – Мисс Мартинчек, идите домой. Уделите больше внимания другим предметам. От своих лекций я вас освобождаю; зачет получите автоматически, если придете на него в конце семестра.
Это было трусливо. Аморально. Ему не хотелось видеть ее.
Мэттью положил руку Мелиссе на плечо. Девушка прижалась к ней щекой, и он не стал отстраняться. Ее кожа была горячей и влажной. Дыхание – тоже.
Прежде чем убрать руку, он услышал:
– Почему не я?
– Потому что вы уже потеряли невинность, – ответил Мэттью и тут же пожалел об этом.
Мелисса вздрогнула и облилась кофе. Мэттью ретировался за стол, взял свою чашку и задумчиво подпер голову. Если она теперь начнет винить себя, то это тоже будет его вина.
– Тварь искала исключительно девственниц и девственников, – как можно спокойнее объяснил он. – Скажите спасибо вашему молодому человеку.
Мелисса снова и снова всхлипывала. Она взглянула Мэттью в глаза, чтобы не смотреть мимо него и не видеть перед собой лиц своих погибших подруг. К облегчению Мэттью, она не стала задавать вопрос, который его смущал. Допив кофе, Мелисса успокоилась, облизнула губы и пробормотала:
– Но ведь Джина… Джина же…
– Люди, – ответил Мэттью настолько мягко, насколько мог человек, на чьих руках была кровь, – не всегда такие, какими кажутся. И не такие, какими хотят казаться.
Поблагодарив Мэттью, Мелисса ушла. Он достал из пальто фляжку и влил половину ее содержимого в остатки кофе. Вечером заведующая кафедры сказала, что он прочитал свою лучшую лекцию. Возразить Мэттью не мог – он не помнил ни слова из того, что рассказывал.
Уже в ближайший понедельник Мелисса Мартинчек появилась на его лекции. Она села на третьем ряду, между двух пустых парт. Рядом не сел никто.
Сами не зная как, они с Мэттью выжили.
Когда Бруклинский мост открылся в тысяча восемьсот восемьдесят третьем году, его назвали восьмым чудом света. Он был построен не только из гранита, стали и бетона. Он стоил строителям пота, крови, здоровья, а иногда и жизни. Но одному строителю мост подарил нечто особенное.