Но сердце Ван-Кортланд-парка – несомненно старая дубовая роща. Там не слышно гула машин – деревья поглощают весь шум, – да и воздушные трассы проходят в стороне. В роще живут самые разные зверушки, например, черные белки, которых я больше нигде не встречал, опоссумы, кролики и еноты. Как-то раз я даже встретил койота, и пускай Джек сколько угодно утверждает, что это была просто собака, уж я-то знаю.
Мне непросто это признать, но красивее всего роща осенью. Сложно оценить красоту туманов и сочный аромат плодов, когда начинается чертов учебный год, и никому даже в голову не придет сравнивать осенний сезон в Бронксе с до бесстыдства ослепительными, пламенными октябрьскими Нью-Гемпширом или Вермонтом, где деревья за одну ночь будто бы превращаются в хрусталь, сверкая такими красками, от которых болят глаза, а разум отказывается верить в увиденное. Однако дубовая роща Ван-Кортланд-парка ежегодно, без заминки, вспыхивала, словно здания, охваченные внезапным огнем, и именно ее я вспоминаю каждый раз, когда кто-нибудь заводит речь об осени или цитирует Китса.
Для меня и моих друзей эта роща была настоящим Шервудским лесом.
У нас с Филом был в Ван-Кортланде свой камень; мы застолбили его за собой, как только выросли достаточно, чтобы на него залезать – то есть в четвертом классе. Цветом и размером камень напоминал африканского слона; наверху его пересекала борозда, куда прекрасно помещался среднестатистический худощавый школьник. Право улечься туда получал тот, кто быстрее залезал; проигравшему же приходилось сидеть рядом. Мы сочинили легенду, что сами за много лет протерли в камне эту борозду, но, разумеется, это было неправдой. Это было предупреждением другим: камень наш, найдите себе другой. Мальчишки защищают свои границы куда ревностнее многих стран.
По вечерам после школы или по выходным мы всегда ходили к нашему камню. К вечеру его поверхность нагревалась до комфортной температуры; мы ложились на спину под кронами деревьев и часами обсуждали новых художников, которых открыл Фил, и писателей, чьи книги я успел прочитать за неделю, а также девчонок, к которым ни один из нас не мог найти подход. К моему счастью, нам нравились разные девочки – ведь Фил был в этом вопросе опытнее и смелее меня. Мы оба были романтиками, но меня манили недоступные принцессы, а Фил довольно рано смирился с мыслью, что девочки – такие же люди, как и мальчики. Я категорически отказывался в это верить, и мы частенько спорили.
И я, и Фил знали, что дубовая роща была волшебной, но никогда не обсуждали это. Нет, мы не ожидали встретиться здесь с пляшущими феями или заметить с нашего нагретого местечка единорога, волшебника или лепрекона. Мы знали, что это невозможно: у коренных ньюйоркцев вроде нас черствость и прагматичность в крови. Но, каждый по-своему, мы ждали от нашего камня и рощи чего-то удивительного и волшебного. И вот одним жарким сентябрьским вечером, когда нам было по тринадцать лет, дождались. Я жаловался на то, что финальные игры Мировой бейсбольной серии между «Янкис» и «Доджерс» назначены на раннее время, пока мы в школе, а значит, прокрасться на «Эббетс-филд» можно будет лишь в выходной[64]. Фил, не великий любитель бейсбола, нежился на солнышке, отвечая лишь по необходимости («Я бы написал портрет Кейси Стенгела[65], рожа у него выразительная!»). Я обдумывал, как незаметно пронести на уроки переносной радиоприемник с наушником, чтобы хотя бы послушать репортаж о первом матче, когда раздался стук копыт. Само по себе это не было удивительным – на западе парка располагалась конюшня, – но этот стук был осторожным, неуверенным. Мы с Филом подскочили, и я воскликнул:
– Олень!
Нынче белохвостые олени частенько объедают огороды в Северном Бронксе, встречаясь не реже, чем кролики или белки, но тогда, когда я наизусть знал все книги Феликса Зальтена о Бэмби, встреча с оленем была событием. Фил покачал головой.
– Это лошадь. Олени ступают бесшумно.
Он был прав: олени появляются неожиданно, и в этом у них есть нечто общее с кошками. Стук копыт приближался, и даже мои уши городского жителя готовы были признать, что на оленя, как и на лошадь, это не похоже. Мы выжидали, глядя в сторону молодой платановой рощицы, пока не заметили очертания движущегося вниз по склону животного.
– Посмотри на ноги. Это точно лошадь, – повторил Фил и улегся обратно.
Я готов был последовать его примеру, но тут передо мной показалась голова.
Я не сразу понял, что с ней не так – да и как я мог? Сперва я подумал – а скорее, убедил себя в том, что передо мной мальчик на темно-гнедом коне, едва ли больше жеребенка. Но спустя мгновение с моих губ сорвалось: «Господи Иисусе!», и я понял, что передо мной вовсе не мальчик на маленьком коне – мало того, мальчик вообще не ехал на коне. Они были единым целым – талия мальчика соединялась с плечами коня. Да-да, передо мной был настоящий кентавр – в Бронксе, в Ван-Кортланд-парке, в двадцатом веке.
Должно быть, кентавры, как и люди, из всех чувств полагаются прежде всего на зрение, потому что мы с мальчиком заметили друг друга одновременно. Он мгновенно остановился; на его лице читался ужас, смешанный с любопытством. Резко развернувшись, он скрылся за деревьями. Я провожал его взглядом, слыша затихающий стук копыт.
– Только не надо мне лапшу на уши вешать, – сказал Фил. – У тебя галлюцинации.
– И это говорит мне человек, который до сих пор считает Линду Дарнелл[66] горячей штучкой! Ты сам все прекрасно видел.
– Ничего я не видел. Я даже не смотрел.
– Ладно. Значит, и я тоже. Мне пора домой, – съехав с камня, я подобрал с земли свой новый портфель. С начала учебного года не прошло и месяца, а мой блокнот для записей уже выглядел так, будто я ежедневно его грыз.
Фил последовал за мной.
– Эй, подожди! Это плод твоего воображения, ты не можешь просто так его бросить и рассчитывать на доброту первого встречного! – в прошлом году мы с Филом посмотрели «Трамвай “Желание”» с Марлоном Брандо и до сих пор время от времени орали «СТЕЛЛА!!!» в коридорах нашей средней школы № 80. – Ты их видел, видел, и я всем расскажу, что Пити видел кентавра, ах-ах, Пити видел кентавра!
Я замахнулся на Фила портфелем и погнался за ним до самого выхода из парка.
Вечером мы с Филом – теоретически – обсуждали по телефону домашнее задание по биологии, и он спросил меня:
– И что греческие мифы говорят о кентаврах?
– Во-первых, они не умеют пить, а если напьются – начинают буянить. Никогда не угощай кентавра пивом.
– Заметано. Еще что-нибудь?
– Ну, у греков есть две версии их происхождения, но обе запутанные, так что нет смысла рассказывать. Легенды сходятся в том, что кентавры агрессивны и воинственны: у них была жестокая битва с лапифами – они вроде как их дальние родичи, только люди, – в которой почти все кентавры погибли. Но некоторые из них были добрыми и благородными, например, Хирон. Остальные рядом с Хироном и близко не стояли. Он был целителем, астрологом и учителем – учил Одиссея, Ахилла, Геракла, Ясона, Тесея и много кого еще, – я задержался, перелистывая потрепанный томик «Мифологии» Булфинча, подаренный мне отцом на десятый день рождения. – Вроде все.
– Хмм… А про бронкских кентавров в твоей книжке что-нибудь написано? Или хотя бы про кентавров из Западного полушария?
– Нет. Но помнишь, как пару лет назад в Ист-Ривер заплыла акула, и полицейские ее застрелили?
– Это вообще из другой оперы, – Фил вздохнул. – Я все-таки считаю, что это ты виноват. Особенно меня бесит, что под рукой даже карандашей не было, чтобы его зарисовать. Другая возможность вряд ли представится.
Однако такая возможность представилась. Правда, не на следующий день, когда мы решили прогулять физкультуру и поспешили в парк, а через день. На улице сильно похолодало, осень больше не прикидывалась бабьим летом. Мы с Филом почти не переговаривались; я осматривал территорию в поисках кентавров (даже миниатюрную фотокамеру и бинокль захватил), а Фил, бубня что-то себе под нос, раскладывал вокруг альбомы для рисования, цветные карандаши, акварельные краски, гуашь и мелки. Я пошутил, что его барахло почти не оставляет мне места на камне, но Фил метнул в меня такой взгляд, что мне едва не стало стыдно за это «почти».
Не помню, как долго нам пришлось ждать, но уж точно не меньше двух часов. Солнце уже клонилось к закату, поверхность камня ощутимо похолодела, а у нас с Филом не осталось тем для разговора. Тогда-то и появились кентавры. Трое: мальчуган, которого мы уже видели, и, судя по всему, его родители. Вместе они стояли на склоне внизу платановой рощицы. Кентавры даже не пытались прятаться. Они смотрели на нас, а мы на них. Спустя некоторое время они вместе побрели вниз.
Дрожа от волнения, Фил принялся рисовать. Я не решался взять фотоаппарат, чтобы ненароком не спугнуть кентавров. Они, включая ребенка, двигались к нам с меланхоличной грацией, подходящего определения которой я не мог тогда подобрать. Они напоминали мне монаршее семейство в изгнании: не забывая о своих корнях, они знали, что уже никогда не вернутся на родину. У самца – то есть мужчины – была короткая, густая черная борода, смуглое скуластое лицо и глаза странного медового цвета. А вот женщина…
Напоминаю, что все трое кентавров были по пояс голыми, а нам с Филом было по тринадцать лет. Что касается меня, то я с раннего детства видел в дядиной студии обнаженных натурщиц, но эта женщина, эта кентаврида (я отыскал нужное слово в книге, когда вечером вернулся домой) была прекраснее всех известных мне женщин. Дело было не только в голой округлой груди, но и в изящной шее, ровных, выразительных плечах, утонченных ключицах. Фил даже бросил рисовать, что само по себе говорит о многом.
У мальчика-кентавра были веснушки. Некрупные, они золотистой пылью усыпали его лицо. Его волосы были такого же золотистого цвета с рыжеватым отливом, как у матери. На вид ему было лет десять-одиннадцать.