– Я бы помог тебе, если бы мог, – принялся оправдываться Тахион.
– Кто сказал, что помощь нужна мне? – резко ответил Дес.
Когда швейцар ушел, Тахион направился к длинной хромированной барной стойке и уговорил целую бутылку коньяка. От первого стакана ему полегчало, после второго руки перестали трястись, а вот после третьего он разрыдался. Подошел Мэл и взглянул на него с презрением.
– Никогда еще не встречал мужика, который плакал бы столько же, сколько ты, – сказал он, сунул Тахиону грязный носовой платок и отправился открывать клуб.
Когда из настроенного на полицейскую частоту радиоприемника у его правой ноги раздалось сообщение о пожаре, Том находился в воздухе уже четыре с половиной часа. Не слишком высоко, надо признать, всего в шести футах над землей, но, как Тому удалось выяснить, между шестью и шестидесятью не было существенной разницы. Лишь одно имело значение: он провисел в воздухе уже четыре с половиной часа и ни капли не устал. Напротив, чувствовал себя превосходно.
Он был надежно пристегнут к одиночному сиденью, которое Джоуи снял с разбитого «Триумфа ТР-3» и присобачил на шарнир посередине «фольксвагена». Единственными источниками света внутри были бледные фосфоресцирующие телеэкраны, окружавшие Тома со всех сторон. Том был буквально зажат между подвижными камерами, генератором, вентиляционной системой, звуковой аппаратурой, ящиком сменных вакуумных трубок и мини-холодильником, и едва мог пошевелиться, но не испытывал от этого затруднений. Клаустрофобией он не страдал, скорее наоборот – любил замкнутые пространства.
Джоуи обшил старого «жука» двумя слоями корабельной брони, и Том чувствовал себя в машине как в танке. Даже лучше. Джоуи проверил броню на прочность, несколько раз выстрелив в нее из трофейного «люгера», отобранного Домом у немецкого офицера во время войны. Удачный выстрел мог вывести из строя камеру или фонарь, но попасть в Тома было невозможно. В своем «панцире» он был в полной безопасности, он был неуязвим и настолько уверен в себе, что готов был горы свернуть.
Полностью обустроенная и обшитая броней машина оказалась тяжелее «паккарда», но Тома это не смущало. Четыре с половиной часа он не касался земли, тихо и почти без усилий скользя по воздуху над свалкой. Он даже не вспотел.
Услышав сообщение по радио, Том едва не подскочил от радостного возбуждения. Вот оно! Ему хотелось дождаться Джоуи, но тот отправился в пиццерию «Помпеи» за ужином (пепперони с луком и дополнительной порцией сыра), а терять время было нельзя. Кто знал, когда ему предоставится следующий шанс?
Лампы на днище панциря отбрасывали резкие тени на горы металлолома. Том поднялся выше – на восемь футов, десять, двенадцать. Он судорожно переводил взгляд с одного экрана на другой, наблюдая, как земля отдаляется. Изображение на одном из мониторов, собранном из старого телевизора «Сильвания», медленно поплыло по вертикали. Повозившись с ручкой, Том все исправил. Ладони вспотели. Достигнув высоты пятнадцати футов, он медленно повел панцирь вперед, к берегу. Впереди была тьма – очертаний Нью-Йорка не удалось разглядеть, но Том знал, что город где-то там, и что ему по силам туда добраться. На маленьких черно-белых экранах воды Нью-Йоркского залива казались еще темнее обычного, напоминая бурный чернильный океан. Том должен был продвигаться наугад, пока не увидит городские огни. Любая ошибка – и он присоединится к Джетбою и Кеннеди скорее, чем планировалось. Даже если Тому удастся быстро открыть люк и выбраться, плавать он все равно не умел.
Но тут Тому стало ясно, что ошибки он не допустит. Какого черта он медлит? Время ошибок прошло, теперь у него все получится. Ему оставалось лишь верить в собственные силы.
Сжав губы, он послал мысленный толчок, и панцирь легко заскользил над водой. Соленые волны внизу поднимались и опадали. Тому еще не приходилось летать над водой, ощущение было для него новым и незнакомым. На мгновение он поддался панике, и панцирь угрожающе нырнул на три фута, но Том тут же успокоился и выправил машину. Легкое усилие – и панцирь взмыл еще выше. «Выше, выше, – думал Том, – я полечу высоко, как Джетбой, как Черный орел, как чертов туз!» Панцирь набирал скорость, спокойно и плавно пересекая залив. Том чувствовал себя все увереннее. Никогда прежде он не ощущал в себе такой силы – это было невероятно, прекрасно, справедливо.
Компас работал исправно; не прошло и десяти минут, как впереди показались огни Бэттери и Уолл-стрит. Том поднялся еще выше и полетел вдоль берега Гудзона в сторону Аптауна. Он пролетел над могилой Джетбоя, у которой останавливался десятки раз, разглядывая лицо гигантской металлической статуи-памятника. Теперь он задумался, о чем мог подумать памятник, если бы мог видеть, как Том пролетает мимо.
У Тома была карта Нью-Йорка, но сегодня он в ней не нуждался. Пожар был виден за целую милю. Огибая горящее здание, даже внутри панциря Том почувствовал жар от языков пламени. Он осторожно приступил к снижению. Стабилизаторы загудели, камеры по команде нацелились на нужные точки. Внизу царили хаос и какофония – гудели сирены, раздавались крики. Толпа зевак шумела, пожарные носились туда-сюда, кругом были полицейские заграждения и машины «Скорой помощи». Пожарные грузовики поливали пламя водой. Сначала никто не замечал Тома, зависшего в пятидесяти футах над землей, но стоило ему спуститься ниже, как лучи его ламп заиграли на стене здания, и люди внизу принялись показывать на него пальцами. Тому стало радостно.
Но радоваться было некогда. Краем глаза он увидел на одном из мониторов женщину. Она внезапно появилась в окне пятого этажа, кривясь и кашляя. Ее платье уже загорелось. Не успел он ничего предпринять, как пламя охватило женщину, и она с криком выпрыгнула из окна. Ни секунды не задумываясь, Том подхватил ее в полете. Он не гадал, получится ли у него – просто поймал женщину и аккуратно опустил на асфальт. Пожарные тут же обступили ее, потушили горящее платье и поспешно погрузили в «скорую». Теперь все взгляды были устремлены на Тома – точнее, на непонятную летающую конструкцию с кольцом ламп на днище, в которой он сидел. На полицейской волне началась суматоха; его панцирь приняли за летающую тарелку. Том расплылся в улыбке.
Один полицейский с рупором забрался на крышу автомобиля и обратился к нему. Том выключил радио, чтобы лучше расслышать полицейского, но ему все равно мешал треск пламени. Он смог разобрать, что полицейский требует от него спуститься и назвать себя.
Это было проще простого. Том включил громкоговоритель.
– Я Черепаха! – объявил он.
У «фольксвагена» не было колес – вместо них Джоуи прикрутил самые большие динамики, что только мог найти, и подключил их к самому мощному усилителю. Город впервые услышал голос Черепахи – громогласное «Я ЧЕРЕПАХА!» разнеслось по улицам и переулкам, будто раскат грома, несколько искаженный эфирными помехами. Сказанное показалось Тому не совсем верным. Он еще повысил громкость, добавил басов и объявил на весь город:
– Я ВЕЛИКАЯ И МОГУЧАЯ ЧЕРЕПАХА!
Затем он пролетел квартал на запад, приблизившись к мутным темным водам залива, и мысленно представил две огромные руки в сорока футах от себя. Опустив их в воду, он сложил их, набрал воды и поднял. Гигантские капли брызнули на улицу. Когда первый каскад воды хлынул на горящее здание, в толпе раздались радостные возгласы.
– Счастливого Рождества, – пьяным голосом объявил Тах, когда часы пробили полночь и собравшаяся по поводу праздника толпа принялась кричать, улюлюкать и стучать по столам. На сцене Хамфри Богарт не своим голосом рассказывал анекдоты. На мгновение в клубе погас свет, а когда зажегся вновь, на месте Богарта оказался широкоплечий круглолицый мужик с красным носом.
– Это еще кто? – спросил Тах одну из близняшек, что сидела слева от него.
– У. К. Филдс, – шепотом ответила та и облизала его ухо.
Близняшка справа вытворяла еще более интересные вещи под столом, засунув руку Таху в штаны. Они были его рождественским подарком от Ангеллик.
– Можешь представить, что они – это я, – сказала она, хотя они вовсе не были на нее похожи.
Хорошие девушки, грудастые, веселые и раскрепощенные – разве что простоваты немного. Они напоминали такисианские секс-игрушки. Ту, что справа, тронула Дикая карта, но даже в постели она носила кошачью маску, и поэтому никакое уродство не мешало эрекции Тахиона.
У. К. Филдс, кем бы он ни был[73], высказал весьма циничное наблюдение о Рождестве и маленьких детях, и толпа загудела, призывая его убраться со сцены. Проекционист умел принимать облик множества людей, но с чувством юмора у него была настоящая беда. Впрочем, Таха это особенно не заботило – в данный момент его занимало другое.
– Газету? – разносчик бросил на стол выпуск «Геральд трибьюн» толстой трехпалой рукой. Его кожа была сине-черной и маслянистой на вид. – Все рождественские новости, – добавил он, придерживая пачку газет под мышкой. Из уголков широкого ухмыляющегося рта торчали маленькие бивни. На огромном, покрытом клочками рыжих волос черепе красовалась шляпа-поркпай. На улицах он заслужил прозвище Морж.
– Нет, Джуб, спасибо, – высокопарно ответил Тах. – Сегодня у меня сердце не лежит к людским выходкам.
– Ой, гляди! – воскликнула правая близняшка. – Это же Черепаха!
Тахион покрутил головой по сторонам, недоумевая, как огромная бронированная махина могла проникнуть в «Дом смеха», но потом понял, что девушка имела в виду газету.
– Тахи, купи ей газетку! – со смехом попросила вторая. – Она будет дуться, если не купишь!
Тахион тяжело вздохнул.
– Ладно, Джуб, давай одну. Только будь добр, избавь нас от своих анекдотов.
– Я как раз услышал новый! Джокер, ирландец и поляк попали на необитаемый остров… а дальше не скажу! – ухмыляясь, ответил Морж.
Тахион потянулся в карман за мелочью, но обнаружил там лишь женскую руку. Джуб подмигнул.