А потом настал тот вечер…
Конечно, меня там не было, но я узнал подробности позднее. Хендрику уже исполнилось семьдесят. В нем было немногим больше пяти футов роста, и весил он почти сто восемьдесят фунтов.
Она открыла ему дверь и игриво отступила назад. Он широко развел руки в стороны и вскричал:
— Любовь моя! — Шагнул вперед, поскользнулся на коврике, его ноги устремились вперед, и он сбил кузину Андромаху.
Больше ничего Киске не требовалось. Она поняла, что ее госпожу атакуют. К тому моменту, когда визжащая Андромаха оторвала визжащую Киску от визжащего Хендрика, было уже невозможно рассчитывать на романтическое предложение руки и сердца. Более того, было слишком поздно рассчитывать на участие в дальнейших событиях мистера Хендрика.
Два дня спустя я посетил его в больнице, выполняя истерическую просьбу кузины Андромахи. Он был забинтован до самых бровей, а врачи обсуждали различные варианты пересадки кожи.
Я представился Хендрику, который тут же разрыдался, промочив бинты, и принялся умолять меня передать своей прекрасной родственнице, что это расплата за его неверность первой жене, Эммелайн, умершей семнадцать лет назад, и за то, что ему могло прийти в голову жениться на другой женщине.
— Передайте вашей кузине, — сказал он, — что мы навсегда останемся лучшими друзьями, но я больше не осмелюсь с ней встретиться, ведь я человек из плоти и крови, а свидание с ней может привести к возникновению мыслей о любви — и тогда меня вновь атакует ее медведь гризли.
Я сообщил печальную новость кузине Андромахе, которая тут же слегла в постель: ведь по ее вине лучший из мужчин оказался навсегда искалечен — тут она была совершенно права.
Ну а остальное, старина, настоящая трагедия. Я бы мог поклясться, что кузина Андромаха не способна умереть от разбитого сердца, но целая команда специалистов в один голос утверждала, что так оно и есть. Конечно, это печально, но настоящая трагедия, о которой я хочу рассказать, состояла в том, что она успела изменить завещание.
В новом завещании она выражала большую любовь ко мне и уверенность, что я слишком благороден, чтобы забивать свою голову заботами о нескольких пенни, а потому она завещает все состояние, триста тысяч долларов, не мне, а своей потерянной любви, Хендрику, надеясь, что это сможет компенсировать его страдания и медицинские счета — ведь именно она во всем виновата.
Все это было написано так прочувственно, что адвокат, читавший мне завещание, разрыдался, а вслед за ним и я, ну, ты меня понимаешь.
Однако я не был забыт. Кузина Андромаха завещала мне то, что, как она не сомневалась, значило для меня много больше, чем жалкие деньги. Короче, она оставила мне Киску.
Джордж замолчал, неподвижно глядя в пустоту, а я не удержался и спросил:
— И Киска до сих пор у вас?
Он поднял голову, с трудом сфокусировал на мне взгляд и ответил:
— Ну, не совсем. В тот самый день, когда я ее получил, Киску растоптала лошадь.
— Лошадь?
— Да. Сама лошадь умерла от ран на следующий день. Очень жаль, ведь она была ни в чем не виновата. К счастью, никто не увидел, как я открыл клетку с Киской и вытряхнул ее на пол конюшни.
Потом его глаза вновь остекленели, а губы беззвучно произнесли: триста — тысяч — долларов!
Потом он повернулся ко мне и спросил:
— Вы можете одолжить мне десятку?
Что я мог ответить?
Сумасшедший учёный
Обычно мы с Джорджем встречаемся где-нибудь на нейтральной территории — в ресторане или на парковой скамейке, например. Причина этого проста: моя жена не хочет видеть его у нас дома, поскольку он, как она считает, «халявщик» — слово, заимствованное у младшей дочери и означающее нелестную характеристику любителя дармовщинки. Я с этим соглашаюсь. К тому же она совершенно иммунна к его обаянию, а я, по какой-то необъяснимой странности, — нет.
Но в тот день моя благоверная супруга была в отсутствии, и Джордж об этом знал, поэтому он зашел вечером. Я не решился выставить его за дверь и был вынужден пригласить в комнату, изображая гостеприимство, насколько был на это способен. Способен же я был на немногое, поскольку меня страшно поджимал срок сдачи рассказа и большая куча невычитанных гранок.
— Вы не против, надеюсь, — спросил я, — если я сначала закончу эту работу? Возьмите пока какую-нибудь книжку почитать — вон там, на полках.
Я не надеялся, что он возьмет книгу. Он посмотрел сначала на меня, потом показал на гранки и спросил:
— И давно вы зарабатываете на жизнь вот этим?
— Пятьдесят лет, — промямлил я.
— И не надоело? — спросил он. — Почему бы не бросить?
— Потому что, — с большим достоинством ответил я, — мне приходится зарабатывать деньги для поддержки своих друзей, имеющих привычку постоянно обедать за мой счет.
Я хотел его уколоть, но Джордж непробиваем. Он сказал:
— За пятьдесят лет писаний о сумасшедших ученых у человека мозги могут усохнуть в горошинку.
А вот ему меня удалось уколоть. И я довольно резко ответил:
— Историй о сумасшедших ученых я не пишу. И никто из фантастов, работающих на уровне хоть чуть-чуть выше комикса, этого не делает. Рассказы о сумасшедших ученых писали во времена неандертальцев и примерно с тех пор больше не пишут.
— А почему?
— А потому что это уже не носят. А главное, что сумасшествие ученых — это общепринятая банальность в среде самых необразованных и ограниченных людей. Сумасшедших ученых не бывает. У некоторых может проявляться свойственная гениям эксцентричность — бывает, но сумасшествие — никогда.
— Ну уж, — возразил Джордж. — Я знавал одного ученого-психа. Пол-Сэмюэл Иствуд Хэрман. Он даже по инициалам был П.-С. И. X. Слыхали вы о нем?
— Никогда, — ответил я, демонстративно впериваясь взглядом в гранки.
— Я бы не назвал его клиническим больным, — продолжал Джордж, полностью игнорируя мои действия, — но всякий средний, ограниченный, обыкновенный обыватель — вот вы, например, — признал бы его сумасшедшим. Я вам расскажу, что с ним произошло…
— В другой раз, — взмолился я.
Несмотря на вашу любительскую попытку изобразить занятость, говорил Джордж, я вижу, что вы сгораете от нетерпения услышать историю, и я не буду вас больше мучить, а приступаю прямо к рассказу. Мой добрый приятель Пол-Сэмюэл Иствуд Хэрман был физиком. Ученую степень он получил в Медведоугле, штат Теннесси, и во времена, о которых я рассказываю, занимал должность профессора физики в Недоумлендском подготовительном колледже с физическим уклоном для умственно отсталых студентов.
Мы с ним иногда завтракали в столовой колледжа на углу Дрекселя и авеню Д, там, где с лотка торгуют блинами. Мы обычно сидели на веранде и ели блины, иногда кныш, и он изливал мне душу.
Он был блестящим физиком, но желчным человеком. Мои познания в физике заканчиваются где-то около времени Ньютона и Г. Декарта, поэтому я не мог лично судить о том, насколько он блестящий физик, но он мне об этом говорил сам, а так один блестящий физик всегда сможет распознать другого.
А желчность его вызывалась тем, что его не принимали всерьез. Он мне говаривал:
— Джордж, в мире физики все определяется связями. Если бы у меня была ученая степень, полученная в Гарварде, диплом Йеля, или МИТ, или Калтеха, или даже из Колумбийского университета, весь мир ловил бы каждое мое слово. А степень, присужденная в Медведоугле, и кафедра в Недоумлендском ПКУО, я должен признать, впечатляют гораздо меньше.
— Я так понимаю, что Недоумленд не входит в Лигу плюща.
— И вы не ошибаетесь. Он именно что не входит. Гораздо хуже: у него нет даже футбольной команды. Но, — добавил он, как бы сам отводя это обвинение, — у Колумбийского тоже нет, и все равно меня просто игнорируют. «Физикал ревью» не печатает моих исследовательских работ. Они блестящие, революционные, они касаются самих основ мироздания, — тут у него в глазах появился тот блеск, из-за которого примитивные люди вроде вас считали его психом, — но ведь не только «Ф. р.», но и «Американский космологический журнал», и «Коннектикутский журнал по взаимодействиям частиц», и даже «Латвийское общество недопустимых мыслей» их не берут!
— Это плохо, — отозвался я, пытаясь угадать, заплатит ли он еще за один картофельный кныш, которые в этой забегаловке делали превосходно. — А вы пробовали печататься самостоятельно?
— Я действительно бывал близок к отчаянию, — возразил он, — но у меня есть гордость, Джордж, и я ни за что не стану платить деньги, чтобы напечатать свою теорию, которая потрясет мир.
— А кстати, — спросил я из праздного, в общем-то, любопытства, — в чем состоит ваша теория, которая должна потрясти мир?
Он оглянулся по сторонам, проверяя, что в пределах слышимости нет ни одного его коллеги. К счастью, по соседству находились только несколько потрепанных индивидуумов, занимавшихся детальной инспекцией мусорных баков, и тщательное визуальное исследование позволило с достаточной степенью уверенности заключить, что никто из них не был членом ученого совета Недоумлендского ПКУО.
— Я не буду вдаваться в детали, — заявил он, — поскольку должен думать о приоритете. Дело в том, что мои академические собратья, весьма достойные люди во многих отношениях, без малейшего сомнения, сопрут любую интеллектуальную собственность у кого угодно. Потому я опущу все расчеты и намекну только о результатах. Я полагаю, вы знаете, что достаточная энергия в достаточной концентрации порождает электроннопозитронную пару, или, в более общем случае, произвольную пару «частица — античастица».
Я вдумчиво кивнул. В конце концов, старина, я однажды проглядел какое-то из ваших эссе на научную тему, и там что-то такое было.
А Хэрман продолжал:
— Эти частица с античастицей отклоняются магнитным полем, одна налево, другая направо, и если они находятся в глубоком вакууме, то разделяются навечно, не превращаясь снова в энергию, поскольку в этом вакууме им не с чем взаимодействовать.