— Можете объяснить?
— Только приблизительно. Шапиров заметил, что каждый из двух основных аспектов всеобщей универсальной теории Вселенной — квантовый аспект и аспект относительности — зависит от постоянной величины, ограничивающей их. В квантовой теории — это постоянная Планка, очень маленькая величина, но не равная нулю. В теории относительности — скорость света, которая очень велика, но не бесконечна. Постоянная Планка устанавливает нижний предел величины превращения энергии, а скорость света — верхний предел скорости передачи информации. Шапиров высказал мнение, что обе они связаны. Другими словами, если уменьшается постоянная Планка, то увеличивается скорость света. Если постоянную Планка довести до нуля, скорость света станет бесконечной.
Моррисон внезапно добавил:
— И в этом случае Вселенная станет ньютоновой по своим свойствам.
Баранова кивнула:
— Да. Шапиров считает, что причиной огромного расхода энергии в минимизации является разъединенность двух ограничений, уменьшение постоянной Планка без увеличения скорости света. Если объединить две постоянные, энергия направится от предела скорости света к пределу постоянной Планка во время минимизации. Скорость света во время минимизации будет увеличиваться, а при деминимизации — уменьшаться. Производительность достигнет почти ста процентов. Тогда для минимизации потребуется совсем мало энергии, а восстановление начнется очень быстро.
Моррисон полюбопытствовал:
— Шапиров представляет, как будут проходить процессы минимизации и деминимизации при объединении двух постоянных?
— Говорил, что знает.
— Говорил? В прошедшем времени? Не значит ли это, что он передумал?
— Не совсем так.
— Тогда в чем же дело?
Баранова медлила.
— Альберт, — сказала она почти с мольбой, — вы слишком торопитесь. Я хочу, чтобы вы подумали. Вы знаете, что минимизация действует. Вы знаете, что она возможна, но непрактична. Вы знаете, что она принесет пользу человечеству, и, уверяю вас, она не принесет вреда и не будет использоваться для военных действий. Как только мы восстановим пошатнувшееся превосходство нашей державы, гриф секретности будет тут же снят.
— Правда, Наталья? Вы и ваш народ поверили бы Соединенным Штатам, будь ситуация противоположной?..
— Поверьте! — вздохнула тяжело Баранова. — Любому нелегко прийти к этому. Слабость человечества в том, что мы постоянно видим худшее в других. Кто-нибудь должен поверить первым, иначе хрупкий мир сотрудничества разрушится и мы вернемся назад в двадцатый век, с его дикостью и ужасами. Если Соединенные Штаты так сильно уверены в том, что американцы великая и самая передовая нация, почему бы им первым не рискнуть?
Моррисон развел руками:
— Я не могу ответить на ваш вопрос. Я — один из граждан и не представляю весь народ.
— Как один из граждан вы способны помочь нам, зная, что не принесете вреда своей стране.
— Одного вашего слова недостаточно, чтобы поверить. Вы представляете ваш народ так же, как я — свой. Но не в этом дело, Наталья. Как я могу сделать минимизацию практичной, если ничего не знаю о ней?
— Потерпите. Давайте лучше пообедаем. Дежнев и Калинина к этому времени закончат деминимизацию Катеньки и присоединятся к нашему обществу, заодно приведут с собой еще одного человека. С ним вы должны встретиться. Затем, после обеда, я отведу вас к Шапирову.
— Что-то я сомневаюсь, Наталья. Вы только что сами сказали, будто для меня представляет опасность знакомство с теми, кто действительно разбирается в минимизации. Я могу слишком много узнать, что затруднит мое возвращение в Штаты. Почему же я должен рисковать, встречаясь с Шапировым?
Баранова грустно ответила:
— Шапиров — исключение. Обещаю, вы поймете это, когда увидитесь с ним. Кроме того, поймете, почему мы обращаемся к вам.
— Этого, — убежденно воскликнул Моррисон, — я никогда не пойму.
Обед проходил в комнате, ярко освещенной электролюминесцентными стенами и потолком. Баранова с явной гордостью демонстрировала это достижение, но Моррисон удержался от обидных сравнений с Соединенными Штатами, где электролюминесценция была явлением обычным.
Он также не выразил удивления, что, несмотря на электролюминесценцию, в центре потолка висела маленькая, но красивая люстра. Ее лампочки не прибавляли света, но бесспорно придавали комнате менее больничный вид. Как и предупредила Баранова, к ним присоединился еще один человек. Юрий Конев.
— Нейрофизик, как и вы, Альберт, — сообщила Баранова. Конев, отличающийся в свои тридцать с лишним лет какой-то мрачной красотой, производил впечатление застенчивого молодого человека. Он пожал руку Моррисону с подозрительной осторожностью и произнес на хорошем английском с явным американским акцентом:
— Рад познакомиться с вами.
— Полагаю, вы были в Соединенных Штатах? — тоже по-английски осведомился Моррисон.
— Провел два года в аспирантуре Гарвардского университета. Это дало мне великолепную возможность изучить английский.
— Однако, — заметила Баранова по-русски, — доктор Альберт Моррисон очень хорошо говорит на нашем языке, Юрий, не будем лишать его возможности попрактиковаться в нем.
— Конечно, — ответил Конев по-русски.
Моррисон на самом деле почти забыл, что находился под землей. В комнате отсутствовали окна, но света было предостаточно. За столом не наблюдалось особого оживления. Аркадий Дежнев ел с молчаливой сосредоточенностью, а Софья Калинина казалась отрешенной. Она изредка посматривала на Моррисона и полностью игнорировала Конева. Баранова наблюдала за всеми, но говорила мало. Казалось, она даже обрадовалась тому, что инициативу в разговоре взял на себя Конев.
— Доктор Моррисон, должен сказать вам, что внимательно следил за вашей работой.
Моррисон, с удовольствием поглощавший густые щи, поднял голову и улыбнулся. Первый раз с тех пор, как его обманом доставили в Советский Союз, упомянули о его работе.
— Спасибо за интерес, но Наталья и Аркадий называют меня по имени, так что не будем нарушать традицию. Давайте в тот небольшой промежуток времени, что я проведу у вас, станем обращаться друг к другу по имени.
— Помогите нам, — тихо сказала Баранова, — и вы на самом деле скоро вернетесь домой.
— Безусловно, — также тихо проговорил Моррисон, — я хочу уехать.
Конев проговорил громко, пробуя вернуть разговор в желаемое русло:
— Но должен заметить, Альберт, я не смог продублировать результаты ваших научных наблюдений.
Моррисон сжал губы:
— На то же самое жаловались мне нейрофизики в Штатах.
— Но почему? Академик Шапиров очень заинтересовался вашими теориями и утверждает, что вы, возможно, правы. По крайней мере, в чем-то.
— Но Шапиров — не нейрофизик, не так ли?
— Да, но у него необыкновенное чутье. Обсуждая что-то, он говорил: «Кажется, это правильно», — и оно оказывалось верным хотя бы частично. Шапиров считает, что вы, возможно, находитесь на пути создания интересного ретранслятора.
— Ретранслятора? Не знаю, что он имеет в виду.
— Эти слова я однажды услышал от него. Без сомнения, он высказывал личные соображения. — Конев бросил проницательный взгляд на Моррисона, словно ожидал замечаний.
Моррисон не обратил внимания.
— Все, что я сделал, — пояснил он, — так это установил новый тип анализа импульсов головного мозга и перешел к более подробному исследованию особой схемы, находящейся внутри мозга и занимающейся творческим мышлением.
— Здесь, наверное, вы немного преувеличиваете, Альберт. Сомневаюсь, что ваша схема действительно существует.
— Результаты ясно на это указывают.
— На собаках и обезьянах. Неизвестно, насколько мы можем экстраполировать подобную информацию к гораздо более сложной структуре человеческого мозга.
— Признаюсь, не анатомировал человеческий мозг, но тщательно проанализировал импульсы человеческого мозга, и результаты, по крайней мере, не противоречат моей гипотезе творческой структуры.
— Именно это у меня вышло продублировать, как и у американских коллег.
Моррисон опять проигнорировал выпад.
— Необычайно трудно провести адекватный анализ импульсов мозга на пятеричном уровне. Ведь никто годами не занимался этой проблемой.
— И ни у кого нет специального компьютерного оборудования. Вы разработали собственную программу для анализа мозговых импульсов, не так ли?
— Да.
— И описали ее?
— Конечно. Достигнутые результаты без описания программы ничего не стоят. Кто подтвердит их без эквивалентной компьютерной программы?
— Все же в прошлом году на международной нейрофизической конференции в Брюсселе я слышал, вы продолжили изменять программу и что для подтверждения выводов не хватает сложного программирования, которое давало бы возможность делать анализ Фурье при необходимой степени чувствительности.
— Нет, Юрий, это ложь. Абсолютная ложь. Время от времени я менял программу, но каждое изменение подробно описывал в «Компьютерной технологии». Пробовал опубликовать данные в «Американском журнале нейрофизики», но в последнее время мои научные статьи не проходят. И не моя вина, если кто-то ограничивается лишь чтением «АЖН» и плохо знаком с другими источниками.
— И все же… — Конев сделал паузу и нахмурился, будто сомневался в собственных мыслях. — Не знаю, должен ли сказать вам. Это может вам не понравиться.
— Давайте. В последние годы я привык к замечаниям разного рода — враждебным, язвительным и — хуже всего — жалостливым. Я стал бесчувственным как чурбан. Между прочим, очень вкусная котлета по-киевски.
— Специально для гостя, — сдержанно пробормотала Калинина. — Излишек масла плохо сказывается на фигуре.
— Ха, — громко отреагировал Дежнев — Вредно для фигуры. Чисто американское замечание, не имеющее смысла для русских. Мой отец всегда говорил: «Организм знает, что ему нужно. Поэтому определенные вещи кажутся вкусными».
Калинина закрыла глаза, выражая свое явное неудовольствие.