Только сейчас Моррисон заметил, что экран полностью потух. Не успел он попросить Дежнева отключить двигатель, чтобы попытаться снова уловить колебания, как тот сам сделал все необходимое. Моррисон радостно воскликнул:
— Смотри, Аркадий, вот она! Ты привел нас, как гончая, прямо к дичи. Поздравляю!
— Да, — откликнулась Баранова, — поздравляю и Юрия. Именно ему пришла в голову эта гениальная идея, и он убедил Альберта последовать ей.
Напряжение покинуло Конева, он расслабился.
Дежнев недоуменно спросил:
— Да, но как нам теперь попасть внутрь?
Моррисон завороженно уставился на картину, открывшуюся их взорам. Прямо перед ними находилась стена. Вся в складках, она простиралась вверх и вниз, влево и вправо, ровно настолько, насколько свет прожектора выхватывал ее из темноты. Складки плавно переходили в огромные наросты. Вблизи стенка напоминала шахматную доску, каждый квадрат которой слегка выдавался вперед. Эти неровные выпуклости, похожие на толстые и короткие канаты, напоминали изорванную в клочья ткань.
Моррисон догадался, что эти выпуклости и есть окончания молекул, образовывавших клеточную мембрану. Со страхом он представил себе трудности, которые уготовил им теперешний размер с молекулу глюкозы. Клетка была громаднейших размеров. Для них она простиралась на несколько километров.
Конев, также разглядывавший клеточную мембрану, пришел в себя быстрее, чем Моррисон.
— Я не уверен, — произнес он, — что это клетка мозга или хотя бы нейрон.
— А что же это может быть? — возразил Дежнев. — Мы находимся в мозгу, перед нами его клетка.
Конев не скрывал неприязни и раздражения:
— В мозгу существует множество клеток. Одной из самых | важных является нейрон, главная составляющая часть человеческого разума. В мозгу их миллиарды. В десятки раз больше глиальных клеток, которые выполняют опорную и защитную функции. Они намного меньше по размеру, чем нейроны. Десять к одному, что это глия. Мыслительные импульсы идут от нейронов.
Баранова подвела итог:
— Мы не можем полагаться на удачу. Определись, не касаясь статистики, что перед нами — нейрон или глия?
— Все, что я сейчас вижу, — это небольшая часть клеточной мембраны. Сейчас одна клетка похожа на другую. Нам нужно немного увеличиться, чтобы получить полный обзор и сравнить. Я предлагаю процесс деминимизации, Наташа. В конце концов, мы уже выбрались из коллагеновых джунглей.
— Если необходимо, то пожалуйста, — ответила Баранова, — но имей в виду, увеличение в размерах — процесс более долгий и рискованный, чем уменьшение. При нем вырабатывается тепло. Неужели мы не можем придумать что-нибудь другое?
Конев резко заметил:
— Разве что использовать прибор Альберта. Альберт, вы способны определить, откуда точно исходят скептические волны?
Моррисон не спешил с ответом. За секунду до того, как экран погас и все увидели клетку, перед его глазами стоял образ Калининой, и ему очень не хотелось расставаться с ним. Но ничего не поделаешь. Моррисон неуверенно произнес:
— Не знаю.
— Попробуйте, — настаивал Конев.
Все члены экипажа с ожиданием смотрели на него.
С внутренним содроганием Моррисон вновь включил компьютер. Спустя некоторое время заявил:
— Я уловил волны, но они не настолько сильны, как во время проникновения сюда.
— А волны, идущие с других сторон, они сильнее этих?
— Идущие сверху — не намного, но я еще раз предупреждаю: способность моего прибора определять направление волн весьма примитивна.
— Угу, как и корабль, который вы столь настойчиво критикуете. А по мне, Наталья, произошло следующее: приближаясь сюда, мы уловили и зафиксировали нейрон, находящийся прямо над глией. Глия перед нами. И своими размерами она закрывает от нас нейрон. Поэтому волны мыслей улавливаются весьма слабо.
— В таком случае, — вставила Баранова, — следует пробраться через глию к нейрону…
— Тогда, — продолжил Конев, — я еще раз повторяю, нужно увеличиться в размерах. При наших размерах молекулы глюкозы расстояние, которое придется преодолеть, измеряется сотней километров. Если мы увеличимся в десять раз, допустим, до размеров и массы небольшой белковой молекулы, расстояние уменьшится соответственно до десяти — пятнадцати километров.
И тут раздался голос Калининой, бесстрастный и тихий:
— Не следует менять размер, если мы хотим попасть в нейрон.
Воцарилась тишина. Конев выдержал паузу:
— Конечно. Добравшись до нейрона, мы изменим свой размер до нужной величины.
Баранова вздохнула, казалось, она никак не могла принять решение.
Конев с несвойственной ему мягкостью продолжал:
— Наталья, мы временно изменим размеры. Нельзя оставаться размером с молекулу глюкозы.
— Меня беспокоит перспектива деминимизации чаще, чем это требуется, — возразила Баранова.
— Но мы просто обязаны, пойми! Мы не можем упускать несколько часов, огибая клетку. А деминимизация на данном этапе немного изменит абсолютные затраты энергии.
— А что, если, начиная процесс деминимизации, мы тем самым спровоцируем взрывоопасную, не поддающуюся контролю ситуацию? — поинтересовался Моррисон.
— С интуицией у вас все в порядке, — заметила Баранова. — Не многое зная о теории минимизации, вы попали в яблочко. Если процесс пошел, то лучше его не останавливать. Всякая попытка остановки несет в себе определенный риск.
— Но то же самое можно сказать и о наших размерах с молекулу глюкозы. Оставаться дольше, чем это нужно, — рискованно, — сказал Конев.
— Верно, — кивнула Баранова.
— Тогда, может, поставить вопрос на голосование и прийти к действительно демократическому решению? — предложил Дежнев.
Баранова вздрогнула, в ее глазах вспыхнул противоречивый огонек. Она плотно сжала губы и сказала:
— Нет, Аркадий. Вся ответственность за принятие решений лежит на мне. Мне решать, увеличить размеры корабля или нет. — И затем, уже без пафоса, продолжила: — Лучше пожелай мне ни пуха ни пера.
— С радостью, — ответил Дежнев. — Удачи нам всем!
Баранова склонилась над контрольными приборами. Моррисон внимательно наблюдал за ее действиями, но вскоре это ему надоело. Обзор был идеальный, но он абсолютно ничего не понимал. К тому же от постоянного напряжения заболела шея. Он повернулся и заметил, как Конев через плечо бросает на него вопросительные взгляды.
— Кстати, насчет улавливания скептических волн… — обратился к нему Конев.
— Что насчет улавливания скептических волн? — не понял Моррисон.
— Когда мы пробирались сквозь чащу коллагеновых зарослей… — Он замялся.
— Да-да, и что же?
— У вас, как бы это… у вас не возникло никаких образов? Моррисон вспомнил нежный образ Софьи Калининой. В данный момент ничего подобного не происходило. Как ни пытался он представить себе ту сладкую картину, ответного чувства не возникало. По-видимому, образ действительно родился под влиянием концентрированных скептических волн. Однако Моррисон не собирался делиться впечатлениями ни с Коневым, ни с кем-нибудь еще. Он помедлил с ответом:
— А почему, собственно говоря, у меня должны были возникнуть образы?
— Потому что происходил анализ скептических волн нормальной интенсивности.
— Вы полагаете, подобный анализ во время минимизации увеличивает их интенсивность? Что, в свою очередь, влияет на мощность возникновения образов?
— Это весьма логично предположить. Так появлялись ка кие-нибудь образы в вашем воображении или нет?
Моррисон выдохнул:
— Нет.
Конев продолжая сверлить его взглядом, вселяя неловкость, и затем тихо сказал:
— А у меня — да.
— У вас? — Глаза Моррисона вылезли на лоб от удивления. Он переспросил: — И что же вы видели?
— Не много. Подумал, что вы это почувствуете более отчетливо. Ведь именно вы управляли и манипулировали компьютером, который более адаптирован к вашему мозгу, чем к моему.
— Так что, что вы видели? Вы можете описать?
— Что-то похожее на яркое видение. Оно появилось — и тут же исчезло. Мне показалось, что я видел человеческие фигуры, одна была выше остальных.
— Как вы это объясните?
— Видите ли, у Шапирова есть дочь, которую он обожает. А у дочери двое детей, которых Шапиров боготворит. Я представил, что, находясь в коме, он, возможно, думает о них или вспоминает. А может, у него были галлюцинации. Кто знает, что происходит с человеком, когда он в коме.
— Вы знаете его дочь и внуков? Вы узнали их?
— Видел смутно, будто через полупрозрачное стекло в сумерках. — Конев казался расстроенным. — Я надеялся, вы рассмотрите их лучше меня.
Размышляя над услышанным, Моррисон ответил:
— Нет, я не то что не видел, но даже не почувствовал ничего.
— Вероятно, когда мы будем в самом нейроне, ощущения обострятся. В любом случае, хорошо бы не только улавливать образы, но и пытаться услышать слова, — продолжал Конев.
— Но я никогда за все время исследований не слышал ни единого слова, — произнес Моррисон.
— Конечно, вы ведь ставили опыты на животных. А они, как известно, не разговаривают, — усмехнулся Конев.
— Правда, однажды мне удалось провести парочку опытов на человеке. Но я никогда никому об этом не говорил. Так вот, тогда я тоже ничего не услышал и не увидел, — ответил Моррисон.
Конев сделал вид, что не слышит. А Моррисон продолжал:
— Вообще, в данной ситуации нет ничего странного в том, что сознание Шапирова занято мыслями о семье. А с чего вы, собственно говоря, взяли, что в такой момент его мысли будут крутиться вокруг развития теории минимизации?
— Он физик. И его семья всегда была для него на втором плане. Уверен, если нам удастся извлечь слова из этих скептических волн, они будут касаться физики.
— Вы так думаете?
— Да, именно так.
Собеседники умолкли. Несколько минут стояла тишина. Затем Баранова спросила:
— Я деминимизировала корабль до размера белковой клетки, сейчас процесс приостановлен.