ак же, как никто из нас не станет напяливать правую туфлю на левую ногу. В результате мы можем свободно передвигаться.
Оболочка, которая окутала корабль при вхождении в клетку, лопнула, и Моррисон отложил все попытки понять, что же происходит вокруг. Частицы молекул поглощались огромными молекулами энзима, которые сначала захватывали жертву в плотное кольцо, а затем подвергали сильному давлению. После этого наступало непродолжительное затишье. Выжатые частицы тут же высвобождались и захватывались другими энзимами.
Все происходящее являлось анаэробным этапом процесса, где не участвовали молекулы кислорода. Действо заканчивалось расщеплением молекулы глюкозы с ее шестью атомами углерода на две трехуглеродные частицы. В результате выделялось небольшое количество энергии, и частицы для дальнейшей обработки и завершения процесса передавались метохондрии, где уже использовался кислород. В качестве катализатора сюда была помещена универсальная энергетическая молекула АТФ. А завершался весь процесс возникновением еще одной молекулы АТФ, с гораздо большим запасом энергии.
Моррисону вдруг захотелось бросить все и заняться изучением метохондрии, маленькой энергетической фабрики клетки. Ведь, по идее, он еще не видел ни одного полностью рафинированного за время метохондрического процесса элемента. Но доктор стоически отогнал от себя эти мысли. Важнее всего в данный момент были скептические волны. Он заставил себя отвлечься от всего остального, отодвинув в дальний угол свою любознательность.
По-видимому, и Конев боролся с похожими чувствами, так как произнес:
— Наконец-то мы внутри нейрона. Давайте, Альберт, хватит строить из себя любопытствующих туристов. Как там поживают наши скептические волны?
Глава 14АКСОН
«Тот, кто готов платить за ваши идеи, — излишне щедр»,
Моррисон, услышав слова Конева, снова впал в раздражение. Определенно этот человек постоянно выводил его из себя одним своим присутствием. Доктор молчал. Он продолжал рассматривать внутреннее строение нейрона, но не узнавал ничего вокруг. Там были фибры, изогнутые пластинки, какие-то частицы неопределенного размера и непонятной формы. Появилось ощущение, что в клетке имеется своего рода хребет, удерживающий в определенном порядке один из самых больших элементов — органеллы. Но рассмотреть это явление досконально представлялось невозможным, поскольку корабль шел слишком быстро, как будто плыл вниз по течению. Движение здесь ощущалось гораздо сильнее, чем в потоке крови. Видимо, потому, что наряду с ними двигались еще какие-то мелкие частицы, тогда как большие объекты оставались на месте.
В конце концов Моррисон сказал:
— Мы движемся так быстро, что движение искажает скептические волны.
— Вы с ума сошли? — проворчал Конев — Мы движемся медленно. Нас несет внутриклеточный поток. Это еще раз подтверждает, что все малые молекулы соответствуют структуре органеллы клетки. Если измерять по обычной шкале, то наша скорость чрезвычайно мала и лишь кажется быстрой по нашей минимизированной шкале. Вам прочесть курс лекций по физиологии клетки?
Моррисон прикусил губу. Конечно, Конев абсолютно прав. А он опять забыл, как минимизация искажает восприятие окружающего.
— Но все равно будет лучше, — не собирался сдаваться Моррисон, — если мы снова станем Д-глюкозой и позволим энзиму захватить нас. Скорость уменьшится и улучшит прием скептических волн.
— Нам не нужно сбавлять ход. Нервный импульс в реальном мире движется со скоростью минимум два метра в секунду, а при наших размерах его скорость превышает скорость света в семьдесят раз. По сравнению с этим наша скорость, как бы велика она ни казалась, на самом деле мизерна. Даже двигаясь к нервному импульсу со скоростью космического корабля, мы будем стоять на месте.
Моррисон поднял вверх руки в знак полной капитуляции. Внутренне он кипел от ярости. Доктор люто ненавидел людей, которые всегда оказывались правы. Непроизвольно он взглянул в сторону Калининой. Он не почувствовал, что теперь и она презирает его. Но девушка спокойно, без тени насмешки, открыто ответила на молчаливый вопрос Моррисона. Словно спрашивая: «А что вы хотели услышать от этого фанатичного типа?»
Моррисон обернулся. Баранова, судя по всему, вообще не придала значения их разговору. Она увлеченно занималась своими приборами. Моррисону вдруг захотелось узнать, о чем это она так напряженно думает, когда двигатели отключены и корабль уносит течением.
Дежнев во время дрейфа был единственным членом экипажа, сидевшим без дела. Он разве что мог пялиться на картину, открывающуюся снаружи, и прислушиваться к перепалкам товарищей.
— Давайте же, Альберт, — сказал он, — ловите ваши скептические волны и проясните нам ситуацию. И покончим с этим. Может, это и чертовски привлекательно — находиться внутри клетки, — но меня это не радует. Я сыт по горло. Не зря отец говаривал: «Самая волнующая часть путешествия — возвращение домой».
Тут же на него налетела Баранова:
— Аркадий!
— Да, Наташенька, я весь внимание.
— Отложи хоть пару фраз на завтра. Хватит досужей болтовни.
Моррисон заметил легкую улыбку, тронувшую ее губы.
— Хорошо, Наташа. Не одобряю твоего сарказма, но безоговорочно подчиняюсь.
Он тут же замурлыкал под нос какой-то веселенький игривый мотивчик.
Моррисон вдруг удивился сам себе. Они немногим менее пяти часов провели на борту корабля, хотя порой казалось, что прошла целая вечность. Но сейчас, в отличие от Аркадия, позабыв о страхе, доктор ни за что не согласился бы повернуть назад. Его охватил азарт исследователя.
Калинина, видимо, думала то же самое. Она произнесла:
— Позорище, попасть внутрь самой сложной из всех живых клеток — и ни черта не исследовать ее!
— Как раз это… — начал было Моррисон, но передумал, и незаконченная фраза повисла в воздухе.
Конев взмахнул рукой, словно разгонял приставучих комаров:
— Черт с ней, с клеткой. Перед нами стоят определенные задачи. Альберт, настраивайтесь на скептические волны.
— Именно этим я и занят, — сухо ответил Моррисон. — Вернее, уже все сделал. Посмотрите!
Конев отстегнул ремень и взглянул на экран:
— Волны кажутся более четкими.
— Они и в самом деле более четкие. Кроме того, более интенсивные из всех, что приходилось видеть. Рано или поздно колебания станут настолько точными, что передадут вибрацию даже одного-единственного электрона. Тогда мы примем во внимание принцип неопределенности.
— Вы забываете, что мы минимизированы и постоянная Планка для нас на девять порядков меньше, чем в обычных условиях.
— Это вы забываете, — возразил Моррисон, радуясь, что наконец-то появилась возможность уесть Конева, — что волны редуцируются задолго до того, как достигают нас. Эти волны находятся именно там, где должны быть согласно принципу неопределенности.
Конев неуверенно произнес:
— Это не имеет значения. В данный момент мы ведем наблюдения, и ничего неопределенного в этом нет. Ну и что все это означает?
— Подтверждение моей теории, — победно продолжал Моррисон. — То, что я и должен был увидеть внутри клетки, если мое объяснение активности скептических волн верно.
— Я не о том. Мы начинали с предположения, что ваша теория верна. Теперь это доказанный факт. И я вас поздравляю. Но о чем думает Шапиров, судя по этим волнам?
Моррисон покачал головой:
— У меня нет абсолютно никаких данных, как соотносятся такие волны с волнами мышления. Потребуются годы, чтобы найти это соотношение, если оно вообще когда-нибудь будет найдено.
— Но может быть, скептические волны, при условии четкости и интенсивности, оказывают воздействие на ваш мозг? Проявляются какие-нибудь образы?
Моррисон немного подумал и отрицательно помотал головой:
— Ни-че-го.
И вдруг послышался сдавленный голос Барановой:
— Я что-то улавливаю, Альберт.
Моррисон обернулся:
— Вы?
— Да, может, это и странно…
Конев тут же потребовал:
— Что? Что ты чувствуешь, Наталья?
Баранова заколебалась:
— Любопытство. Видите ли, нет никакого определенного образа. Просто ощущение. Я чувствую любопытство.
— Вполне понятно, — объяснил Моррисон. — Вполне объяснимое чувство. И вовсе не обязательно, что оно передалось от кого-то.
— Нет-нет. Я знаю собственные мысли и чувства. Это пришло извне.
— Вы ощутили его только сейчас? — спросил Моррисон.
— Да, именно сейчас.
— Ну хорошо. А что теперь?
Брови Барановой взлетели от удивления:
— Оно внезапно прекратилось. Вы выключили свою машину?
— Да. А теперь расскажите, что с вами случилось.
Он многозначительно глянул на Калинину, выражая молчаливую просьбу не подсказывать, когда он включит и выключит компьютер. Но Софья ими не интересовалась. Она восхищенно смотрела на клетку, пытаясь запечатлеть в памяти это маленькое чудо, созданное природой.
Он скомандовал:
— Наталья, закройте глаза, соберитесь с мыслями. Когда что-либо почувствуете, скажите «да», а если ничего не будет, то «нет».
Немного подумав, та согласилась.
Моррисон обратился к Коневу:
— Машина подает сигналы, когда ее включаешь или выключаешь? Можно что-либо услышать или почувствовать?
Конев отрицательно покачал головой:
— Не слышу и не чувствую ничего.
— Тогда нет никакой ошибки: ощущения возникают, лишь когда машина включена.
Дежнев, который, в отличие от Калининой, увлекся разговором, спросил:
— Но почему? — Его глаза сузились. — Ведь импульсы мозга есть здесь, на нашем корабле, независимо от того, улавливает их ваша машина или нет. И она запросто может ощущать любопытство все время, без каких-то перерывов.
— Нет-нет, — возразил Моррисон. — Дело в том, что машина производит фильтрацию скептических волн и мы получаем чистую волну, без помех. Без компьютера каждый ощущает смешанные чувства, букет различных ощущений. Машина же улавливает только скептические волны, еще раз доказывая правильность моей теории.