— Удивительно! — Я передал очки Борису Андреевичу.
Тот молча сложил их и сунул в карман.
— Удивительно! — повторил я. — Вы кому-нибудь рассказывали об этом? Взяли патент на изобретение?
— Вам вот рассказал, — ответил Бельский. — А патента не взял. Видите ли… — Он взглянул на меня близорукими доверчивыми глазами.
Честное слово, я любил старика за этот открытый, немного растерянный взгляд. Наверно, его легко обидеть, этого мягкого человека, посмеяться над ним, и, наверно, он боялся этого со стороны других людей.
— Патента не взял, — повторил он. — Я изобрел звездофон недавно. Езжу вот, слушаю. Осваиваю… — улыбнулся он — видимо, слово казалось ему прозаическим, неудобным. — Только что был в Казахстане, — продолжал он, — слушал тюльпаны… А работаю над другой моделью — стереофоническим звездофоном. Закончу модель — подам заявку. Только… — опять улыбнулся Бельский. — Боюсь одной вещи…
— Чего вы боитесь? — спросил я.
— Вдруг скажут, — что все это чепуха, отвлеченная тема?… Вот если бы я занялся гербицидами. Ведь лютики и ромашки — обыкновенные сорняки…
Да, да, я видел, что он боится нечуткости, непонимания, — боится, что его могут публично высечь, как сек когда-то отец, возя бесполезно по докторам. Я даже подумал, как бы помочь ему укрепить его веру. А может, он прав, надо усовершенствовать изобретение, а потом подавать заявку?
Между тем Бельский развивал свою мысль:
— Почему нельзя заниматься отвлеченными темами? Надо исследовать все. Опыт открытий не раз говорит нам об этом: и облака надо изучать, и грибы, и крылья бабочек. Возьмите конструирование приемников. Нужно ли заниматься этим, если придумана уже тысяча схем? А вдруг тысяча первая даст приемник, который примет передачу из космоса?… Впрочем, теперь в этом нет необходимости — передачи из космоса ловят цветы. И все же необходимость есть! — воскликнул он. — Может сложиться приемник, который поймает совсем неожиданное. Вспомните: изучали плесень — открыли пенициллин, любовались стрекозиными крыльями — и нашли способ нейтрализовать разрушающее влияние флаттера…
Солнце опускалось за скалы. На поляне стало прохладнее, сумрачнее. Сумерки побежали по склонам, заполняя долину синим и фиолетовым светел. Мы с Бельским пошли по тропинке.
— Что говорить об этом? — продолжал он. — Исследования нужны всегда и везде!
Я не противоречил. Моей мечтой было подержать в руках его удивительный звездофон. Мы уже спустились с горы наполовину, когда мне удалось завладеть прибором. Альпийский мак и рододендрон все еще были у меня в руке. Я поднес прибор к венчикам мака и опять услышал музыку — те же два голоса, высокий и низкий, которые, сливаясь, вели неземную мелодию. Казалось, от музыки исходил аромат — тонкий, чуть горьковатый, как от миндаля, волнующий и печальный.
— Борис Андреевич. — обратился я к старику, — вам понятен смысл передач?
— Музыка, — ответил он. — В большинстве это музыка, и ее можно понять. Музыкой легко выразить радость, надежду, призыв, отчаяние. Все это есть в звездных мелодиях.
Бельский замолчал, замедлил шаги.
— Одного не могу понять, — сказал он, — о чем говорят тюльпаны?
Я уже слышал этот вопрос. Очевидно, он волновал Бориса Андреевича.
— Почему тюльпаны? — спросил я.
— А вот послушайте, — сказал он. — У меня есть запись… Он достал из кармана картонную коробку, порылся в ней, вынул обрывок ленты. — Дайте-ка на минуту, — взял из моих рук звездофон. Щелчок — лента вставлена. — Слушайте, — сказал он.
Из динамика полился шелест, шепот, невыразимо далекий, слабый, таинственный. Казалось, это шорох дождя по крыше; можно было проследить всплески отдельных струй, звон капель. Но это не было ни то, ни другое. Звучал живой голос, и те же всплески можно было приравнять к вздохам и паузам между фразами. Проходили секунды, минуты, шепот не прекращался — так же звенели капли, слышались вздохи и шорох таинственной передачи.
— Это Мицар, — пояснил Бельский. — Двойная звезда в созвездии Большой Медведицы. Тюльпаны принимают Мицар…
Может быть, впервые за весь разговор с Бельским я почувствовал фантастичность встречи с этим удивительным человеком. До этого мое внимание было поглощено звездофоном, чудесами, которые показывал и о которых рассказывал Бельский. Откуда он, кто он, этот старик? Может быть, он вовсе не человек, а звездный пришелец? Почему никто не знает о нем, о его открытии? Что он делает на горном курорте?… Я обернулся к Вельскому:
— Расскажите о себе, кто вы?
Бельский не ответил на вопрос, — может быть, не расслышал: мы пробирались между кустов, то и дело приходилось отводить ветки руками, чтобы не поцарапать лицо. С минуту, наверное, слышалось похрустывание хвои, шелест листвы. Может быть, Бельский не хотел рассказывать о себе? Я уже приготовился повторить вопрос, но он заговорил сам.
— Я уже рассказал, — отозвался он в темноте. — Почти все рассказал — о детстве, об учебе, изобретательстве. А так — что еще рассказать вам? Пенсионер я, — смущенно признался он. — Семь лет как вышел на пенсию. По Возрасту и по стажу. — Опять эти слова прозвучали у него так, как будто произносить их ему было неловко. — Семьи у меня нет, — продолжал он. — И не было. Перекати-поле, бобыль — говорят о таких, как я… А может, это и лучше…
Мне показалось, что он улыбнулся. Я вспомнил его. улыбку, стесненную, рассеянную. Странный, неприспособленный человек: имеет в руках такое изобретение… Он, кажется, не ставит его ни во что. Или не понимает ему цены. Или никто не понимает его. Я ведь тоже с первых фраз принял его за сумасшедшего.
— Так я свободнее, без семьи, — говорил Бельский. — Хожу по стране, езжу. Приглядываюсь к цветам. Был на Кавказе, в Крыму, на Памире. Сейчас вот — здесь. Остановился в Доме для приезжих… Пишу монографию. Не могу подобрать названия. Может быть, это будет “Цветы и космос”. Звучит неубедительно, по-детски… Надо бы еще поездить по свету, — продолжал он, — собрать побольше материала. Хочу побывать в Австралии. Узнать, о чем говорят Канопус и звезды Центавра…
Говорил он скучно, неинтересно, словно ему не хотелось рассказывать о себе. Это была проза после высокой поэзии о цветах и о звездах, которую он только что мне поведал. Он чувствовал эту прозу и на полуслове прервал рассказ.
Остаток пути мы прошли молча, каждый думая о своем: Бельский, наверно, о звездах, я о заводе, лаборатории, о диссертации, которая пишется с трудом. Что бы сказал о моей диссертации Бельский, если б его спросить?…
Нет, об этом я его не спрошу. Это не главное. Главное в нем самом — что-то необычайное, неповторимое.
— Как вы объясняете, — спросил я, — свою восприимчивость к голосам звезд? Вы говорили, что в детстве слышали пение и шепот цветов.
— Как объясняю? — спросил он. — Может быть, это аномалия. Может быть, норма. Мне думается, в каждом человеке сидит то же, что и во мне. Может быть, каждая клетка нашего тела не только излучатель радиоволн — это доказано, — но и приемник. Может, у меня обостренное восприятие. И такого же восприятия можно добиться для каждого. Мало ли загадок таят нервная система и человеческий мозг. Надо искать…
— Надо искать… — как эхо, повторил я его последнюю фразу. Старик прав: впереди поиски и открытия.
Огни поселка открылись внезапно. Тропинка перешла в дорогу, дорога раздвоилась: одна вела B поселок, другая — к курзалу. Бельский остановился.
— Вот и пришли, — сказал он. — Спасибо вам. Я, наверно, из леса не выбрался бы и заночевал у костра. Вы любите ночевать у костра?
Я ответил, что я сибиряк и ночевать у костра мне приходилось не раз.
— А в Австралии вам хотелось бы побывать? В настоящей Австралии? — спросил Бельский, видимо не желая больше рассказывать о себе, давая понять, что вопросов не надо.
Я ничего не ответил.
— Мне очень хочется… — сказал он.
В голосе его звучало смущение, будто он извинялся за прерванный разговор: не надо было рассказывать о пенсии, о монографии, которая еще не написана, — все это портило встречу.
— Прощайте, — Бельский подал мне руку.
Я в ответ подал свою, но с удивлением ощутил в руке звездофон.
— На память, — сказал Бельский. — Не откажите принять.
Я невольно сжал подарок в руке, подыскивая слова, чтобы отблагодарить Вельского.
— Вот и запись Мицара, — на ощупь он передал мне пленку. — Тайна тюльпанов… Хорошая тема для диссертации. С сорняками у вас не получается.
Неужели он прочитал мои мысли?…
Борис Андреевич рассмеялся: — Мысли читать легче. Не всегда приятно, но легче.
Я был ошеломлен.
— Разгадаете тайну, — продолжал Бельский, — я вас найду. Вы можете это сделать — раскрыть загадку. У вас преимущество — молодость. Прощайте.
С минуту я слышал его шаркающие старческие шаги. В руках были пленка и звездофон, в голове — тысяча вопросов к Бельскому.
— Борис Андреевич!.. — крикнул я в темноту.
Но его шаги уже смолкли.
АНДРЕЙ БАЛАБУХАМаленький полустанок в ночи
Света Баржин зажигать не стал. Отработанным движением повесив плащ на вешалку, он прошел в комнату и сел в кресло. Закурил. Дым показался каким-то сладковатым, неприятным, — и то сказать, третья пачка за сегодня…
В квартире стояла тишина. Особая, электрическая: вот утробно заворчал на кухне холодильник, чуть слышно стрекотал в прихожей счетчик — современный эквивалент сверчка; замурлыкал свою песенку кондиционер… Было в этой тишине что-то чужое, тоскливое.
Баржин протянул руку и дернул шнурок торшера. Темнота сгустилась, полумрак комнаты распался на свет и тьму, из которой пялилось бельмо кинескопа. Смотреть на него было неприятно.
“Эк меня! — подумал Баржин. — А впрочем, кого бы не развезло после столь блистательного провала? И всякому на моем месте было бы так же худо. Ведь как все гладко шло, на диво гладко! Со ступеньки на ступеньку. От опыта к опыту. От идеи к идее. И вдруг, разом — все! Правда, сделано и без того немало. Что ж, будем разрабатывать лонгстресс. Обсасывать и доводить. Тоже неплохо. И вообще… “Камин затоплю, буду пить. Хорошо бы собаку купить…”