Какое-то теплое чувство проснулось в нем при виде поцарапанной ножки, по которой он часто стучал носком конька, ожидая, когда отец позволит пойти на каток. “Старею”, - подумал с грустью.
Старик нажал кнопку дистанционного пульта, и вспыхнул экран телевизора. Не гипно-, не стерео-, не цветного. Обыкновенный черно-белый экран. Двумерный. Антон не мог оторвать взгляд от спины отца. На рубашке виднелись слабые пятна кислоты — видно, старик еще возится в своей лаборатории. А рубашку носит до износа. Его привычки ничуть не изменились. И Антон почувствовал странное облегчение от этого.
— Ты говорил, что твоего деда родители сами женили, без его ведома?
— Ну в целом так, — усмехнулся старик.
— И как… они?
— Да ничего, прожили счастливо. Раньше разводы были редким явлением. Это уже в мое время, когда полная свобода, когда почти всегда вопреки родителям. А, кстати, сколько лет Асту?
— Четырнадцать.
Отец скользнул внимательным взглядом по лицу сына. Вот оно что… Собираясь уйти из дому, Антон тоже советовался с отцом. Но Антону было тогда пятнадцать лет.
— Он еще у тебя?
— Да.
— Значит, тебя потянуло вспомнить старое доброе время?
Отец засмеялся, показав крепкие натуральные зубы.
— Нам доставалось, ого, еще как! Мы носились с самыми сумасшедшими по тому времени идеями. И мы их осуществили. Но если бы мы бросились завоевывать новые высоты (а мы бросились бы завоевывать, не поставь природа предохранительный клапан), то что бы получилось! Над нами висел бы груз готовых схем и понятий, а это только тормозит! Для нового скачка — новое поколение!
Старик остановился перед Антоном.
— Главное: какие у них идеалы? К чему стремится молодежь сейчас?
Антон опустил голову. Он не знал. Старик прошелся по комнате.
— Мы очень разные с тобой, но цель у нас одна. А как ACT? У тебя есть с ним что-нибудь общее?
Антон еще ниже опустил голову.
— Не знаю. Я его иногда совершенно не понимаю.
Отец налил полные фужеры. На этот раз вино не показалось Антону таким отвратительным.
Старик угощал Антона натуральными фруктами, и тот с наслаждением уплетал сочные яблоки и груши и замечал, что непривычные аромат и вкус не вызывают неприятных ассоциаций, как было принято думать в его время. Отец тоже поглощал дымящиеся куски мяса и вареных раков, щедро приправляя их соусом и запивая столовым вином.
Вино у отца было великолепное. Чувство тревоги рассеялось, и он смирился с тем, что факел переходит в руки сына. Так ведь положено.
Было уже поздно, когда он, попрощавшись с отцом, соединил пластины гравиопояса.
Антон поднялся в гостиную и остановился. Что-то в доме не так, чего-то не хватало.
Вдруг стена слева от него засветилась. Антон посмотрел и все понял. Ну что ж, этого и следовало ожидать. Не вечно же ему быть молодым. Если он замедлил темп жизни, то это еще ничего не значит. Есть молодые и сильные руки, которые понесут факел дальше.
А по стене все бежали беззвучные слова: “…Так мы и будем жить. Не беспокойся, я буду навещать тебя, но там я буду чувствовать себя свободнее…”
И тогда Антон понял, чего не хватало в доме. Со стены исчезла его любимая картина “На дальней планете”.
ГЕННАДИЙ ГОРЛес на станции Детство
Когда я перешел реку по старому деревянному мосту и оказался на другом берегу, я понял, что попал в детство.
Кому-то удалось восстановить давно исчезнувший мир, все, что иногда приносили сны и воспоминания.
Я стоял на берегу и смотрел на гору и на лес. Все было точно такое, как в детстве, и вдали был виден дом, тот самый, из которого я ушел много лет тому назад.
Он стоял на холме, дом моего детства. Мир возвращался ко мне не спеша, со скоростью пешехода, рядом с которым идет пространство, показывая свои дары, вдруг возвращенные мне далеким прошлым.
Кто поставил эту удивительную драму, в которой я должен был изображать блудного сына? Случай? Но случай всегда посланец настоящего, его верный слуга, и до прошлого ему нет никакого дела.
Да, детство шло ко мне навстречу. Тропа ласково касалась моих подошв. И деревья, узнавая меня, передавали одно другому радостную весть, что я вернулся в свой край.
На поляне заржала лошадь. Та самая, которую мы звали Чалкой. Чалка нисколько не изменилась, словно кто-то остановил все часы и люди забыли, что надо срывать листы на календаре.
Затем я увидел ветряную мельницу. Она стояла на том же месте, возле ручья, закрытого густо разросшимися кустами смородины. Как я любил эту старенькую мельницу и особенно ее большие деревянные крылья! И мельница тоже любила нас, ребятишек, приходивших собирать смородину сюда, к прохладному ручью.
Я нагнулся над ручьем, зачерпнул ладонью студеную воду и поднес ее к губам. Прошлое коснулось моих губ ласково и осторожно. Ручей звенел, мягко ударяясь о круглые камни, исполняя все ту не монотонную песенку, которая началась задолго до моего рождения и все длилась, длилась, длилась, соединяя вечную бодрость с нескончаемым детским сном.
Ручей звенел, и его звон возвращал мне давно утраченные дни и то никуда не спешащее бытие, когда ты чувствуешь, что все только что началось, как утро, заглядывающее в окно вместе с синим кудрявым облаком, плывущим в просторном деревенском небе.
Ручей словно говорил мне:
— Не спеши. Задержись здесь, посиди. В мире, куда ты вернулся, никто не спешит. Это же твое возвратившееся детство.
Началось это в то утро, когда я пошел на городскую станцию покупать билет. В большом душном зале было много касс. Это были кассы, где продавались билеты на обычные маршруты Ленинград — Москва, Ленинград — Одесса, Ленинград — Новосибирск… Нет, мне была нужна совсем другая касса, и я долго ее искал, прежде чем увидел окошечко и под ним надпись: “Ленинград — станция Детство”.
“Проездные билеты, — прочел я, — оплачиваются натуральным временем”.
— Что значит натуральное время? — спросил я кассиршу.
Кассирша не ответила. Она была занята. Какая-то женщина в белом летнем платье возвращала билет и требовала от кассирши вернуть ей время, заплаченное за железнодорожный проезд.
— Я раздумала, понимаете? Раздумала, — повторяла она. — Билет до станции Детство слишком дорого стоит. Когда я заплатила за него, я ничего не заметила. Но стоило мне только зайти в туалет и взглянуть в зеркало, чтобы поправить прическу и обновить губы, как я обнаружила на лице несколько морщин.
— Ну и что? — усмехнулась кассирша.
— А вот что! Этих морщин не было до той минуты, как я получила от вас этот билет. Благодаря вам я постарела на полтора года.
— Не преувеличивайте, гражданка. За ваш билет до станции Детство вы заплатили всего одним месяцем без трех дней. Если вам кажется дорого, взяли бы билет до станции Юность. На две недели дешевле.
— Я хочу, чтобы мне вернули мой месяц, — настаивала женщина в белом платке. — Билет в полном порядке.
— Билет, конечно, я могу взять, — сказала строго кассирша, — но плата обратно не выдается. Да и как я могу возвратить то, что вы вычли сами из себя? Не надо было так волноваться, когда покупали билет. Из-за чрезмерного волнения вы немножко осунулись.
— Хорошенькое немножко! На целых три недели.
— Зато встретитесь с родными, со своим детством.
— Нет, нет. Я раздумала. Верните мне мой месяц.
— Не могу, гражданка. Не имею права.
— Тогда дайте сейчас же “Жалобную книгу”.
Я терпеливо ждал, когда кончится этот спор, начавший мне надоедать.
Кассирша подала женщине книгу, и та стала писать жалобу.
Я стоял и думал: “Ну что эти несколько минут по сравнению с месяцем, которым я должен заплатить за билет. Но я готов отдать даже годы, чтобы встретиться со своим давно утраченным детством, чтобы увидеть край, который уже, наверно, давно забыл меня”.
Женщина писала свою жалобу в книге не спеша, тщательно обдумывая каждое слово. И это отразилось на настроении кассирши, которая вдруг сердито закрыла свое окошечко и куда-то отлучилась.
Я стоял и ждал, пока она вернется, а за мной уже стала расти очередь таких же отпускников, как я, желающих провести свой летний отпуск в районе своего давно минувшего детства.
— Куда она ушла? — спросил меня веселого вида человек с черными усиками, как у Чарли Чаплина. Эти усики и придавали ему фатовато-легкомысленный вид, усики да еще спортивная фуражка с длинным козырьком.
— Не знаю, — ответил я. — Может быть, для того, чтобы принести сюда месяц и отдать гражданке, пишущей жалобу. Она возвратила билет и требует обратно свое время.
— Ну а как кассирша доставит этот месяц? — сказал человек с черными усиками. — Его уже приплюсовали к вечности. А вечность сюда не доставишь.
— Как знать, — возразил я. — Да и имеем ли мы представление о вечности? Вечность — это абстракция.
— Я с вами решительно не согласен, — сказал человек с усиками. — Вечность — это банк, чисто финансовое учреждение. И не спорьте. Я сам работаю в банке счетоводом.
— А что вы подсчитываете, уж не дни ли?
— Дни. Недели. Месяцы. Годы. Я знаю, что такое время.
— Этого не знал даже знаменитый философ Иммануил Кант.
— Кант не знал. А я знаю.
И он действительно знал то, чего не знал и о чем не догадывался Кант. В этом я вскоре убедился. И странно, что этот очень довольный собой фатоватый гражданин в спортивной фуражке оказался догадливее Канта.
Мы встретились с ним в купе. Впрочем, я зря забегаю вперед, не сказав ничего о поезде, который стоял на запасном пути. Старенький поезд, почти времен гражданской войны. И с кондуктором тоже старым — старым и занятым старомодным делом: он подогревал большой медный самовар.
Самовар выглядел, как и полагается выглядеть самовару в вагоне, где неизвестно почему все испытывают жажду. От него пахло сосновыми шишками, уютным дымком и необыкновенным благополучием, как за семейным столом.