Глаза его были завязаны, во рту плотно сидела какая-то тряпка. Запястья и щиколотки туго стягивали веревки.
Потом он услышал разговор, русскую и украинскую речь.
— Чем ты его стукнул? Прикладом?
— Ни, товарищ лейтенант. Я його так, кулаком трошки. Вин сопротывлявся, фрицюга.
— Кулаком… Знаю я твой кулак.
— Я аккуратненько. Та вин, бачьте, вже очухався.
— Ну-ка, вынь у него кляп.
Изо рта Германа выдернули тряпку — челюсти сразу заломило. Повязку с глаз тоже сняли, но рук и ног не развязали.
Он поморгал глазами, огляделся.
Посередине низкой комнаты с бревенчатыми стенами и дощатым потолком стоял стол, на котором тускло светился керосиновый фонарь. За столом сидел сумрачный военный с красными квадратиками на воротнике. Рядом стоял огромный парень в ушастой стальной каске, с громоздким ручным пулеметом поперек груди.
Военный за столом заглянул в тетрадочку и, с трудом произнося слова на чужом языке, спросил:
— Во ист ире намэ унд форнамэ?
— Герман Майстер. И можете говорить по-русски.
— Вы знаете русский? — поднял брови военный за столом.
— Конечно, — усмехнулся Герман, — я русский. А фамилия не немецкая, а прибалтийского происхождения. Дед мой родом из-под Риги…
— Дед из-под Риги, а внучек из Берлина? Ну, раз вы так хорошо говорите по-русски, отвечайте: зачем шли на восток? И почему в документах у вас написано, — лейтенант заглянул в книжечку с орлом на обложке, — Фердинанд…
— Лейтенант, — перебил его Герман, — произошло недоразумение. Документы, оружие и прочее я снял с убитого летчика. Километрах в пяти-шести западнее того места, где меня схватили.
— Во брешет, гад, — не выдержал пулеметчик.
— Погоди, Бондаренко, — поморщился лейтенант и продолжал, обращаясь к Герману: — Хорошо, документы, допустим, не ваши, одежда на вас чужая — кто же вы?
— Шпигун нимецький, — буркнул Бондаренко, — бильш нихто!
— Мне трудно объяснить мое появление здесь, — твердо сказал Герман, — но поверьте, что я никакой не шпион, а советский гражданин, выполнял… одно секретное задание большой важности. И не в разведшколе я учился, а кончил МИФИ.
— Что еще за фи-фи? — не понял лейтенант.
— Не фи-фи, а МИФИ, Московский инженерно-физический институт… — И тут Герман осекся. Он чуть было не назвал по привычке свой факультет, забыв, что для этих людей слова, с которыми он знаком с детства, покажутся чуть ли не тарабарщиной.
— Что же замолчали? — усмехнулся лейтенант. — Не знаете, какие дальше небылицы плести?
— Нет, лейтенант, — спокойно ответил Герман. Он уже знал, как себя надо вести в создавшихся условиях. — Дело в том, что мне не только здесь у вас, но и в штабе вашей части много говорить нельзя. Мне нужно срочно добраться до Москвы. Кстати, какое сегодня число?
— Шестнадцатое октября, — недоуменно ответил лейтенант.
— Тысяча девятьсот сорок первого года? — уточнил Герман и по реакции своих визави понял, что не ошибся. — Слушайте, лейтенант, развяжите меня, в конце концов! Не бойтесь, я не убегу, да и с кулаками товарища Бондаренко успел познакомиться.
— Развяжи его, Бондаренко, живой все равно не удерет.
Бондаренко нехотя разрезал финкой веревку сначала на ногах Германа, потом на руках, отошел и демонстративно клацнул затвором пулемета.
— Красноармеец Бондаренко, — сказал лейтенант, — вызовите мне политрука Михайлова. Ну, что стоите? Выполняйте приказание!
— Виноват, товарищ лейтенант, тильки…
— Ничего, — успокоил лейтенант бойца, — в случае чего… — и выразительно припечатал к столешнице отобранный у Германа немецкий пистолет.
Бондаренко неодобрительно мотнул головой и вышел за дверь. Лейтенант и Герман остались вдвоем. Лейтенант молчал, пристально разглядывал Германа, неслышно барабаня пальцами по пистолету.
Герман разминал затекшие от веревок запястья. Конечно, выглядеть в глазах этого лейтенанта немецким лазутчиком было обидно. Но обидой можно было бы пренебречь. Только сейчас Герман осознал до конца всю опасность своего положения — в немецком комбинезоне, без документов, с подозрительной фамилией…
— Скажите, лейтенант, — задал вопрос Герман, — скоро ли, по-вашему, кончится война?
— Ваши генералы рассчитывали закончить ее до зимы, — ответил лейтенант, — а вон уж снег пошел, а мы еще не побеждены.
— Только воевать еще придется долго, — заметил Герман, — года три с лишним… наверное. Трудно воевать, большой кровью.
— А ты меня, фриц, не пугай, — зло сказал лейтенант, — я пуганый. Пока от Могилева до Москвы отступал, всякого насмотрелся. Били вы нас крепко, били, да не разбили. Наш-то самосад позлее вашего табачка. Понял, соловей залетный?
«Да, попробуй скажи ему, что придется до Волги отступать, — убьет ведь!» — подумал Герман и вслух сказал: — Напрасно вы так, лейтенант. Как же я могу вам что-нибудь доказать, если не имею права ничего рассказывать? Да вы бы все равно ни единому моему слову не поверили.
— Может, ты и в самом деле не немец, — пробормотал лейтенант, — но и на нашего не очень-то похож. И верить тебе я совсем не обязан.
— Мне бы до Москвы добраться поскорее. До Генштаба или до Академии наук. Там бы выяснили, кто я, на кого похож и можно ли мне верить, — проворчал раздосадованно Герман.
— Ишь, — усмехнулся лейтенант, — куда ему понадобилось!
«Академия наук… да ее, наверное, давно уж за Урал вывезли. Немцам до Москвы — час езды по Минскому шоссе. А здесь, в этой избушке, всякие разговоры и дискуссии вести бесполезно. Даже опасно. Говорить о том, что я знаю, надо в Генеральном штабе. Да, только там. А что касается Эксперимента, погибшей капсулы — этому могут не поверить и в Академии наук. Что — же говорить, чтобы поверили?» А лейтенант продолжал разглядывать пленного.
— Знаете, Майстер, — сказал он после затянувшейся надолго паузы, вновь переходя на «вы», — пожалуй, вы и в самом деле не немец. Страха в вашем поведении нет, вот что. Волнуетесь вы сильно, а не боитесь. Видал я пленных, и ни один так, как вы, не держался. Но кто вы — понять не могу.
— Эх, лейтенант, лейтенант, — усмехнулся Герман, — столько со мной произошло сегодня, что с ума можно было бы сойти. Вот теперь и пытаюсь доказать, что не верблюд… У вас бинта не найдется — руку перевязать? Обожгло мне руку.
Лейтенант перебросил ему хрустящий пакетик. Герман надорвал его ниткой и стал неловко заматывать бинтом левую кисть.
— Интересные у вас часы, — заметил лейтенант. — Швейцарские?
— Нет, представьте, наши, — механически ответил Герман, но тут же, спохватившись, добавил: — Опытная партия, — а про себя подумал с тоской: «Сколько же еще так врать придется?» — И браслетка с секретом, — продолжал лейтенант, никак ее расстегнуть не могли, когда вас обыскивали.
Часы были обычные, серийные, только в экспортном варианте. А вот браслет был японский, и застежка открывалась действительно непросто.
— Как вас зовут, лейтенант? — спросил Герман, желая повернуть разговор в более безопасное русло.
— Георгий, — помедлив, ответил тот, — Георгий Круглов. — И поскреб подбородок, покрытый редкой юношеской щетинкой.
— Вот что, Георгий, — сказал Герман, — у вас пожевать ничего не найдется?
— Бондаренко! — позвал лейтенант, не двигаясь с места.
— Я! — просунулась в дверь голова в каске.
— Михайлова вызвал? — спросил лейтенант.
— Казалы, зараз повернется. Та все равно, з цим гадом, он кивнул на Германа, — в особом отделе…
— Много говоришь, Бондаренко, — перебил его лейтенант. — Узнай-ка у повара, не осталось ли пшенки от завтрака.
Минут через десять Герман ковырял ложкой в котелке остывшую пшенную кашу с редкими волоконцами мяса.
Голод ему заглушить удалось. Но чувство тревоги не покидало его. Лейтенант не верил ему, и одно это обстоятельство могло поставить под удар все намерения и замыслы Германа.
— Спасибо, Георгий, — сказал Герман, очистив котелок.
— Бондаренко, — не ответив Герману, распорядился лейтенант, — отведи его в чулан и запри.
— Пийшлы, — подтолкнул Германа стволом Бондаренко.
В чулане Герман обнаружил кучу старых мешков. Жестковато, пыльно, но ему было не до удобств. Он улегся на мешки и как провалился в сон: сказалась усталость.
Вскоре его разбудили. Невысокий чернявый боец тряс за плечо: — Вставай, слушай, ехать пора!
— В особый отдел? — усмехнулся Герман.
— Вах, откуда знаешь? — удивился конвоир, видимо грузин.
— Нетрудно догадаться. Ну, давай веди меня, генацвале.
Грузин деловито уставил карабин в спину Герману, и они вышли на улицу.
Недалеко от дома стояла телега, в которую была впряжена смирная вороная лошадка. Возле телеги топтался Бондаренко и покуривал в кулак. С крылечка избы спускался, тяжело опираясь на перила, лейтенант Круглов. Левая нога его была без сапога, и через разрезанные от колена до низу брюки виднелась толстая повязка на всю голень.
«Так вот почему он сидел неподвижно: ранен».
Следом за Кругловым из избы вышел незнакомый Герману командир с красными звездами на обоих рукавах — очевидно, тот самый политрук Михайлов, за которым посылался Бондаренко.
Михайлов хмуро оглядел Германа и спросил: — Почему руки у пленного не связаны?
— Протестую! — резко сказал Герман. — В плен немцев берут, а я советский гражданин. И пленным себя не считаю!
— Погоди, Михайлыч, — вмешался Круглов, — тут дело сложное. Может, он и в самом деле наш. А если что — живой от нас не уйдет.
— От тебя особенно, — криво усмехнулся Михайлов. — Смотри, на твою ответственность. А чей он там- наш или не наш, — разберутся!
Круглов о чем-то вполголоса поговорил с Михайловым, потом с его помощью влез в телегу и уселся спиной к грузину, уже сидевшему на передке с вожжами в руках. Лицом к лейтенанту посадили Германа. Сзади устроился Бондаренко с пулеметом.
Лесная дорога была вся в буграх и ямах. На каждой колдобине Герман стукался спиной о пулемет.
По обеим сторонам дороги мрачно высились седые от лишайников и паутины ели, и эта картина, угрюмая сама по себе, лишь усиливала тревожное настроение Германа.