Волжские изобретатели делят свои “поделки” на “серьезы” и “курьезы”. Практически вечный, неперетирающийся трса скрученный не из проволоки, а из наборных тонких стальных полос, - это серьезно. Кстати, если стальные полосы сделать достаточной толщины, трос превращается в великолепный гиб кий вал для точных, боящихся ударов механизмов. И никаких карданов! Или целиком металлическое колесо, но такое “шелковое что вполне заменяет автомобильное с пневматическими шинами, а заодно и громоздкими рессорами, - тоже серьезно. Ну а “курьезы”… Если изобретения вызывали недоверие, братья попросту принимались за что-нибудь новое. а Блиновы были редакционной достопримечательностью, так как о них никому не удавалось написать хорошую статью или очерк, хотя пытались многие. И Краснощекое пытался, но…
От младшего брата Евгения ушла жена, а сын-школьник остался с отцом. Петр вовсе не женат. Так и живут они втроем в своем небольшом домике. Да еще бесхвостая дворовая собака - четвертая душа.
Совсем недавно Блиновы вдруг заинтересовались электроникой. При последней встрече беседовали с Краснощековьш о “синдроме гениальности”, о таинственном четырехмерном континууме “пространство - время” и прозрачно намекали, что работают над “телепортатором”.
“А ведь изобретут телепортатор, - продолжая улыбаться, думал Краснощеков. - Эх, хорошо бы вот так, прямо сейчас, - раз! “Здравствуйте! Как живется, как можется? Не сумею ли чем облегчить вашу задачу?…” Постой, постой… Неужели?… Ну, ну, не горячись”, - говорил Краснощеков себе на сей раз совершенно спокойно: он был готов к “эксперименту”.
Он успел снять с руки часы и положить их перед собой на крышку стола - пятнадцать минут одиннадцатого. Поставил локти на зеленое сукно, прикрыл ладонями глаза и лоб.
Все в порядке. Поехали!…
Краснощеков стоял посередине комнаты на круглом алюминиевом пьедестале, от которого к голландской печи отходило множество разноцветных проводов. Печь обтянута толстым картоном, густо утыканным радиодеталями. А рядом, перед гудевшим, мерцающим зеленым светом телеэкраном, сидит младший брат Евгений Павлович, и на голове у него яйцеобразный шлем, похожий на парикмахерскую сушилку. Петр Павлович выглядывает из-за спины брата.
Зеленоватый свет экрана делает братьев похожими на привидения. Четыре застывших от ужаса глаза глядят на Краснощекова.
“Не хватало еще, чтобы они повредились в уме”, - подумал Краснощеков и, чтобы их успокоить, сказал как можно более приветливо: - Как дела? Я к вам мимоходом. На несколько минут, Но тут он заметил, что братья смотрят мимо него, на дверь.
Краснощеков оглянулся и увидел, что дубовая дверь залoжена на кованый железный крюк - произведение какого-то незвестного цыгана, забредшего в Сызрань со своим табором, наверно, еще в прошлом веке. Братья работали над изобретениями как тульские оружейники, хорошенько забаррикадироавшись от сглазу.
– Я закрыл дверь на крючок, - сказал Краснощеков нережно. - На всякий случай.
И сошел с пьедестала.
Дымился паяльник. Пахло канифолью. Пол был усеян радиодетальками, которые хрустели под ногами.
Споткнувшись о гирю, а потом больно ушибив колено о массивную шестерню лебедки - ею братья натягивали струны своего цельнометаллического со сверхмягкой амортизацией колеса, - Краснощеков подошел к книжному шкафу и стоявшему рядом с ним портфелю. Этот внушительного размера портфель линовы придумали года два назад, и бумаги в него можно быскладывать не как обычно, а стопой, горизонтально.
Аристотель… Ого!… Рамачарака!… Радиотехника… “Высшая математика” Смирнова, “Психология” Платонова… Ба-а! “Гносеология современного прагматизма”… Ну и ну!
Краснощеков читал на корешках названия книг, которыми сейчас пользовались Блиновы, и слышал, как за его спиной нервным шепотом препираются братья.
– Это ты захотел, мальчишка!…
– Не дури, Петя! С больной-то головы, да на здоровую… Вдруг это опасно!… Но у нас ведь не готово…
–Угостите-ка меня чайком, - сказал Краснощеков, оборачиваясь и дружески улыбаясь. - Не волнуйтесь, все будет хорошо.
И братья засуетились.
Петр Павлович схватил синий эмалированный чайник, к которому вместо дужки был приспособлен кусок бельевой веревки, и побежал к крану. А Евгений Павлович, усовестившись, что на покрытом газетой столе валяются хлебные крошки, позвонки и рыбьи шкурки, тут же расстелил сверху свежую газету. Поставил стаканы, принес хлеб, рядом с ним положил связку воблы, от вида которой у Краснощекова потекли слюнки.
Этот фокус с газетой братья, видимо, проделывали не однажды. Краснощеков осторожно поинтересовался и насчитал четыре “культурных слоя”.
Они сидели за столом, накрытым свежей газетой, ждали, пока закипит чайник, чистили воблу и вели содержательную беседу.
– Так как же вы себя чувствуете?
– Хорошо, Петр Павлович.
– В дороге всякое бывает…
– Верно.
– А как там… погода?
Братьев била нервная дрожь, и они непрерывно ерзали нa табуретах, словно их снизу припекало.
– Да успокойтесь же! - не выдержал Краснощеков. - С погодой полный порядок!
– Я-я спокоен, - заикнувшись, сказал Петр Павлович. - Как в санях еду!
Легкий на подъем, он тотчас бросил воблу, вскочил, подбeжал к кровати и живо надел на себя ремни лежавшего поверх одеяла аккордеова. Сверкающий перламутровый аккордеон был единственной роскошной вещью в их доме.
– Вот, пожалуйста!
И комната наполнилась низкими, органными звуками.
Теперь было ясно, что Петр Павлович начал успокаиваться, а успокоившись, крепко задумался. Краснощекову это знакома, “Сейчас Петр Павлович где-то далеко, - подумал он. - нее, он-то здесь, а мысли его за тридевять земель”.
Над кроватью, среди приколотых к стене авторских свидетельств, висел большой фотопортрет младшего брата Евгения. Он стоял, улыбаясь, на траве стадиона с лихо поднятыми вверх, двухпудовками, а через его плечо была перекинута широкая чемпионская лента. Как-то уж очень низкими и тягучими стали звуки, и Крзснощеков только сейчас обратил внимание, что Петр Павлович играет, собственно, не на аккордеоне. Поверх нарядных перламутровых клавиш прикреплена тонкая планка с простенькими черными и белыми баянными пуговками. “Разве на этом иностранце сыграешь русскую песню? - сказал однажды Петр Павлович. - Пальцы не так ходят!” А вскоре взял и смастерил эту баянную приставку.
– И-эх, мать честная! - словно угадав мысли Краснощекова, вздохнул Петр Павлович и запел:
За рекой, на горе Лес зеленый шумит; Под горой, за рекой Хуторочек стоит.
Младший брат тотчас вступился, подтянул несильным, но приятным голосом. Пели они очень хорошо.
Вот уже в хуторке разыгралась трагедия, вот уже убита молодая вдова, и певцы замерли на несколько мгновений, пораженные горем.
И с тех пор в хуторке Уж никто не живет: Лишь один соловей Громко песни поет.
– Мне пора, - сказал Краснощеков, внезапно почувствовал озноб, и поднялся из-за стола.
Братья переполошились и чуть ли не стали выталкивать его за порог.
– Только, чур, меня не провожать!
Последнюю фразу Краснощеков произнес, все же набрал в себе силы, чтобы захлопнуть перед самым носом у Блиновых…
Краснощеков открыл глаза и первым делом взглянул на часы.
Итак, ровно пятнадцать минут одиннадцатого. И стрелка движется. Ушибленное колено болит, а руки - он недоверчиво понюхал пальцы - руки пахнут воблой…
– А вот и нет! А вот и нет! - торжествующе, на всю комнату заорал кустодиевский старик.
– Чего - нет?
– Твой вечный двигатель работать не будет!
– Это почему же? - обиделся Суходольский.
– Вот тут у тебя тепло теряется. А у меня - нет!
Жизнь в редакции уверенно текла по накатанному руслу.
“Нужно сбегать на почтамт и послать Блиновым телеграмму, - взволнованно думал Краснощеков. - Нет, лучше пошлю завтра. Что-нибудь самое обыденное. Например: “Доехал благополучно”.
А вдруг?…
КАРЭН СИМОНЯН ЗОВУЩИЙ, ЗОВУЩИЙ МИР
Дверь бесшумно отворилась. Он инстинктивно повернулся и аидел новичка, неуверенно остановившегося в дверях.
Вместо приглашения он недоверчиво спросил: - Неужели теперь и женщин присылают?
Девушка растерянно кивнула.
– Что же вы стали? Входите, - предложил он.
Девушка сделала несколько робких шагов.
– Садитесь.
Она присела на стоявший у прозрачной стены стул.
– Как вы доехали?
– Хорошо, спасибо, - ответила она. Потом, приподнявшись, казала: - Меня зовут…
– Сидите, сидите, - перебил он. - В этой комнате люди не знакомятся. Здесь встречаются раз в три года, как мы сейчас, и расстаются. - Он стоял рядом с девушкой у прозрачной гены, за которой расстилалась голубоватая равнина с редкими деревьями - похожие на осьминогов, они простерли к оранкевому небу свои голые, длинные и беспокойные щупальца. - Cразу же примете станцию или сначала отдохнете? - спросил он.
– Все равно.
В тишине с небольшими перерывами раздавался слабый, приглушенный хрип кварцевых часов.
Молчание становилось невыносимым. Чтобы скрыть свое элнение, девушка глухо произнесла: - Какая странная планета…
– Ничуть, - бросил он, - самая обыкновенная. Ничего занного здесь нет. Видите деревья? - Он отступил в сторону, чтобы она могла видеть растущие на равнине деревья. - Недели через две они будут казаться вам самыми обычными. Это рдинственная диковинная вещь на планете, да и то лишь поШачалу… А остальное, настолько обыденно, что с ума можно cойти.
– И вы… уже?… - спросила девушка.
– И не думал. Люди сходят с ума от тоски, одиночества, чувства покинутости и собственной ненужности. Но здесь тоскливо, потому что напряженно работаешь. Целый день. только на минуту ослабить бдительность, машины и роботы разнесут планету на куски. Забытым я тоже никогда не был. Гдe-то ждут меня. И зовут, всегда, каждый день, каждый час зовут… И даже в эту минуту. Поэтому я спешу, - произнес он слегка смущенно.