И с каждой битвой каждый что-то теряет. А значит, становится ближе по образу жизни и внешнему виду к врагу.
Чем я больше лил воду на спину, тем больше грязи на ней появлялось. Она словно сочилась из тела.
Я спросил:
— Что случилось? Где ты так пропитался землей?
— Его долго рубили лопатой, — ответил за него белобрысый. — Пока не зажило, было страшно смотреть.
— Ну да… — вспомнил я (хотя, конечно, в слух не продолжил) последний свой боевой эпизод. Но на моем «топоре» не могло налипнуть столько земли!
— Это мой друг, — продолжал белобрысый. — Нас трое во взводе из одного города. Мы всегда говорили друг другу о том, что видел каждый из нас. А теперь он все время молчит. Внутри у него что-то хлюпает, булькает…
— Я тебя узнал, — сказал я, как будто не слыша меланхолический монолог. — Это ты шел в цепи впереди остальных?
— У меня длинные ноги. Я всегда быстро хожу.
— Тебе куда попала пуля? В живот?
— Пуля? Попала? Нет, в живот точно нет. Я не знаю. Я не почувствовал… Правда, когда я упал, у меня с головы слетела каска, и на ней оказалась дыра.
— Вот видишь, наши винтовки лучше ваших трах-тарахтелок. Они пробивают металл. Хотя не пристреляны. Я целился тебе не в голову, а в живот.
— Ты наш противник? — удивился мой собеседник. — Ты был в окопе?
— Противники остались там, — я неопределенно махнул в противоположную сторону от заходящего Солнца, закрывая вопрос.
— А здорово все на нас заживает! — сказал белобрысый и улыбнулся такой открытой улыбкой на слегка конопатом лице, что я уже больше не мог представить его водянисто-голубые глаза прищурившимися из-под кромки каски, а руки сжимавшими стреляющий автомат.
— У тебя голова не болит?
— Немного. Я, наверное, ударился затылком, когда упал. Но это скоро пройдет.
— Мне кажется, у тебя там пуля, — сказал я, показав ему на область за ухом.
— Если даже так, что тут поделаешь?
— Нужно ее вынуть.
— Без инструментов? Ты сможешь? Ну, попробуй! Давай!
Я положил руку на коротко подстриженную, все еще пахнувшую одеколоном голову, прижал середину ладони к тому месту, куда вошла пуля и где лобная кость неплотно сошлась.
Я отчетливо увидел кожным зрением кусочек свинца. Он смялся от удара о каску и был похож на жеваный окурок папиросы.
А потом вдруг мне стало дурно. К горлу подступила такая тяжелая тошнота, что я забыл, что больше суток не ел и что мне будет нечем облегчить желудок.
Белобрысый отодвинулся в сторону. Он теперь сидел на земле.
— Почему-то считают, что когда пуля попадает в висок — ты ничего не чувствуешь, — сказал он и виновато скривил уголки губ. — А меня чуть не вывернуло на изнанку. Я, правда, потом об этом забыл. Теперь вспомнил опять…
— На, держи, — сказал я, раскрывая ладонь и протягивая собеседнику пулю. — На память от стрелка!
— А он? — спросил белобрысый, тронув плечо безучастно лежавшего друга. — Ему ты сможешь помочь?
— Если мы с ним уже сегодня встречались, то, наверное, да.
Я вычерпывал из внутренних органов целые пригоршни дурно пахнущей жижи.
Нет, я не мог занести в раны столько земли. Очевидно, бедолага ел ее сам. И пытался ею дышать. Он захлебнулся грязью, пока я бил его ржавым, зазубренным клинком старой саперной лопаты.
Наконец, пострадавший хрипло вздохнул и начал судорожно кашлять, отхаркивая и отплевывая черную мокроту.
— Ты меня помнишь? — спросил я его, когда грудь его начала успокаиваться, а в глазах появилось осмысленное выражение.
Он отрицательно замотал головой.
— Ну, вот и хорошо!
— Спасибо, — сказал белобрысый.
— Спасибо за что?
— Спасибо, что ты нам помог.
— Теперь для меня это долг. Каждый в ответе за тех, кого приши… ну, в общем, кого приручил. А когда встретите земляка, передайте ему от меня горячий привет. Уверен, его обязательно скоро убьют.
Мы все были мертвы.
Все ополченцы погибли в окопах так быстро и просто, что смерть свою никто не успел осознать. Но мы продолжали, как будто, по-прежнему жить. В том поле, где в траве, на земле, в свежевырытых нами траншеях остались лежать не погребенными наши тела.
Я раньше считал, что мертвым все безразлично. Неправда! Мы словно малые дети. Мы чего-то все ждем.
Три дня прошло. Девять дней. Сорок. Мы потеряли им счет. Мы задержались на поле надолго. Может быть потому, что о нас все забыли. Нас лишили посмертно всех прав. Единственный список фамилий, который составил каптер, почему-то сожгли.
У нас на поле не сеют, не пашут. У нас — тишина. Даже мальчишки боятся ходить по костям. Коровы и козы — не в счет. Для нас они часть той высокой и сочной травы, в которой мы спим.
Но однажды опять появился немецкий солдат. Его было трудно узнать. На нем не было формы. Он шел тяжело. Опирался на палку, пытаясь уменьшить нагрузку на левую ногу.
И все-таки он был из тех, кто здесь уже был. Он знал, что мы его ждем. Он видел, как мы его держим на мушках своих мало пригодных для боя стволов. Он остановился над самым окопом и долго стоял.
Его тянуло сюда потому, что я его звал.
Вот, он с трудом наклонился и взял из просевшего бруствера горстку земли.
Когда-то земля была красной. Из восемнадцати круглых отверстий кровь хлестала, как будто бы я был дуршлаг, наполненный теплым и ярким густеющим клюквенным соком.
Пока ее сжимали в руке, земля вспоминала о том, что в ней была кровь. А я снова чувствовал боль. Бесконечную, смертную, такую тяжелую, что она приковала меня к этому полю, к пропитанной кровью земле.
Но немцу было хуже, чем мне. Он принимал эту боль. Я ее отдавал. Она возвращалась тому, кто ее причинил.
С тех пор, как вышел на пенсию, Фриц Лак с немецким упорством искал старых друзей.
Но находил, в основном, только могилы. Поколение было таким, что немногим удалось дожить до седин.
Два лучших друга Фрица, с которыми он воевал, были убиты еще в сорок первом. Он полагал, что могил у них нет. Ведь русские редко хоронят немецких солдат.
Он провел целый месяц в Москве. Получил доступ к трофейным архивам. Из них впервые узнал названия сел, по которым когда-то чеканным тевтонским шагом прошел.
По-русски Фриц говорил хорошо. Не забыл еще то, чему научился в плену. Но Григорий Петрович, председатель колхоза «Имени 25 лет Победы», не сразу понял, чего от него хочет настырный иностранный турист.
— Мне фондов и грантов не надо. Я заплачу за все сам. Я нашел поле, на котором с войны лежат ваши и наши солдаты. Ваших больше. Давайте их всех похороним. Я за все заплачу.
— Наших больше! — возмутился притворно Григорий Петрович. — Это кто вам такое сказал?
— Я т о г д а тоже там был, — ответил Фриц и посмотрел на председателя немного с прищуром, как будто бы из-под каски, надвинутой на глаза.
— Хорошо, — Григорий Петрович поборол внезапный озноб. — Что нужно вам от меня?
— Разрешение.
— Это будет непросто. У меня ведь почти половина земель не пригодна для посевной. Там, за лесом, вы нас били. А подальше, туда, за ручьем и рекой, мы вам врезали так… Впрочем, это неважно. Если бы не запрет на раскопки, знаете, какой урожай у нас бы был каждый год?
— Почему вам нельзя хоронить погибших солдат?
— Ну, сейчас уже можно, — сказал председатель. — А раньше была установка не увеличивать официальную цифру потерь. Если останков солдат не нашли, значит, они не погибли. Как у нас говорят: На «нет» и суда нет.
— Сейчас уже можно? — переспросил председателя Фриц.
— Теперь все можно списать на советскую власть. Да не смотрите вы так на меня! Помогу, но не сразу. — Григорий Петрович неожиданно и совсем, как будто, не к месту хитро прищурился. — Кое-кто из авторитетных товарищей говорит, что тела погибших солдат воплотились в траву, деревья, кусты. Зачем тревожить прах, который давно стал землей?
— Тогда, — сказал Фриц, — я хотел бы поставить им памятник. Общий, для всех!
Григорий Петрович понял, что немец дозрел. Улыбнулся доброжелательно и широко:
— Ладно. Начнем вести пропаганду. Деньги, надеюсь, для этого есть?
Вернувшись в Гамбург, Фриц Лак перечислил директору колхоза двести тысяч в евровалюте. Марта не возражала. Она всегда поддерживала мужа во всем.
В конце лета пришлось отправить еще пятьдесят. Весной Григорий Петрович опять попросил прислать двести тысяч. На новый рекламный сезон. Фрицу стало ясно, что пора приезжать самому.
Он своими руками сделал скамейку, привез в разобранном виде в Россию и собрал возле ручья. Сидя на этой ажурной скамейке можно было видеть все поле, за которым рос такой же, как на родине, лиственный лес.
Григорий Петрович весьма удивился, когда Фриц Лак попросил его показать отчет о расходах.
— Я же вам обо всем написал! Половина денег ушла на дотацию местного радио. Вторую нужно было раздать ветеранам войны в виде так сказать отступного за то, что мы хотим уравнять в правах погибших советских солдат и фри… то есть немецких фашистов. Это дорого стоит. Не каждый согласится за подачку продать свою совесть и честь.
— Я помню, что вы писали. Я хочу посмотреть документы.
— Документы — не понял председатель колхоза — на что?
— Счета. Квитанции об оплате. Фамилии. Списки. Расписки…
Григорий Петрович долго смеялся:
— Какие расписки? Какие счета? Вы не в Германии, мой дорогой. Мы не формалисты. Мы делаем все по велению наших сердец. Вот почему вы нас победить не смогли. Фамилии! Списки! Вы до сих пор не сумели понять, куда вы пришли!
— Тогда я вам денег больше не дам, — сказал немец твердо.
— Ну, хорошо, хорошо, успокойтесь! — согласился пойти на уступку Григорий Петрович. — Я дам расписку о том, что новый транш получил. Или вы не верите мне, что я израсходую средства с пользой для дела — для упокоения в нашей земле ваших друзей?
— Но мы совсем не богаты, — Фриц сказал виновато. — У нас с Мартой осталось немного денег только на памятник. Я уже выбрал место, где он может стоять.