Владимир Михаилов
ОТРАБОТАВШИЙ ИНСТРУМЕНТ
ОТПРАВЛЯЮТ В ПЕРЕПЛАВКУ
— Я повторяю: мы вовсе не туда летели. Не на Кухню. У нас было совершенно другое задание. Мы должны были сесть на номере третьем в системе Голубой Ящерицы и провести обычный цикл анализов, стандартный, для решения вопроса о заселении этой планеты — только и всего. Ну, вы знаете эту программу. К ее выполнению мы были готовы. После старта в прыжок вошли нормально, без всяких нарушений. И в узле развернулись тоже без замечаний — гладко, спокойно, без единого вопроса, еще посмеялись тогда: если и всегда было бы так, мы, пожалуй, и летать бы разучились!
Наверное, не стоило нам говорить такое: кто-то там — или что-то, сверх нашего разумения — все слышит и делает свои выводы; мы все в это верим, только вслух не признаемся. Так или иначе, едва мы успокоились, все и принялось раскручиваться.
Конечно, все — и вы в том числе — что-то слышали о со-пространственных штормах. Всегда найдется в компании человек, готовый рассказать о них; но если начнете расспрашивать его всерьез, то окажется, что сам он в такие переделки не попадал, а слышал от других; копните еще глубже — и убедитесь в том, что и они только повторяют сказанное какими-то третьими — и так далее, и до подлинного очевидца вам никогда не добраться. Так вот, на эту тему мы можем говорить совершенно авторитетно, потому что прошли через это; не все мы, понятно, а те, кто еще способен говорить.
Излагаю. Начинается все с полного отказа всех средств ориентирования в сопространстве. Нет, они не замирают на нулях; но начинают выдавать такие данные, каких быть вообще не должно. Сначала вы решаете, что просто где-то в главной схеме что-то закоротило, и если что-то ненормальное и происходит, то только в нашей сети, а не в природе. Например? Да ради Бога, пожалуйста. Всем известно, что ориентирование и локализация в СП происходит по узлам и силовым линиям, других способов нет и быть не может — просто потому, что там ничего другого и нет, только линии и узлы. Они стабильны, так что если вы фиксируете свою неподвижность относительно узловой точки, в которую вышли, то знаете, что вы неподвижны и по отношению ко всем остальным узлам, сколько бы их ни было — а сколько их на самом деле, нам не известно, скорее всего бесконечно большое количество. И вдруг ваши приборы начинают убеждать вас в том, что узел, к которому вы только что привязались, начал перемещаться относительно прочих узлов, и те, в свою очередь, сорвались со своих мест; СП, которое до сих пор представлялось вам, по определению, как бы сферой бесконечно большого радиуса, начинает менять конфигурацию, превращаясь в нечто веретенообразное, в этакий огурец, силовые линии соответственно деформируются, и насаженные на эту решетку узлы, естественно, тоже — и к тому же вся эта система, превратившись в эллипсоид, начинает вращаться вокруг длинной оси, так что возникает та еще карусель. Того, кто ухитрился в это время оказаться в прыжке, крутит вокруг узловой точки, точку эту — относительно определившейся оси сопространства, а СП-локаторы показывают вам, что узлы вращаются вокруг этой оси с разной скоростью, в зависимости от удаления от нее. Тут вы очень быстро приходите к выводу, что изотропность сопространства осталась в прошлом — и вот вам начинает мерещиться, что эта самая ось, в дополнение ко всему, принимается сначала медленно, потом все быстрее и увереннее вращаться в определенной плоскости вокруг одного из узлов, до сих пор ничем не отличавшегося от прочих. Возникает этакая центрифуга, на которой вас крутит в двух плоскостях сразу, так что вам хочется только закрыть глаза и ничего этого не видеть. А когда вам кажется, что вы уже как-то притерпелись к этому, — крутеж начинается вокруг другого узла, так что у вас исчезают последние остатки представлений, что где и что как. Полное недоразумение, и вы готовы от сознания собственного бессилия, бить посуду, крушить мониторы и чуть ли не устроить коллективную драку, потому что адреналин в ваших сосудах уже вскипел, и если не стравить давление, то вас самого разнесет в клочья — так, во всяком случае, вам кажется. В конце концов, на ваш взболтанный ум приходит веселая мысль: если уж такое происходит в сопространстве, которое, по современным взглядам, является сферой, окруженной нашим обычным пространством трех дименсий, если уж здесь такой бардак, то от нашего мира, надо полагать, и вообще ничего не осталось — одна сверхтуманность в лучшем случае, так что надо ли продлять свое существование? Да, лезло и такое в мозги.
Хотя — таково, разумеется, только мое восприятие. Наверное, другие наши ребята вспомнят происходившее тогда как-то иначе — это будет только естественно. Потом мы между собой об этом не говорили, чтобы не пробуждать в себе заново вредных воспоминаний — но в первую очередь, вероятно, потому, что дальнейшее оказалось куда более достойной темой для обсуждения. Да, сейчас я к этому перейду, сейчас-сейчас. Хочу только перед тем добавить, что все-таки наши черные ящики все происходившее тогда исправно писали, и анализ записей, который, в общих чертах, закончился как раз сегодня, вроде бы подтверждает, что мое восприятие происходившего — то, о чем я вам только что доложил — в общем соответствует тому, что зафиксировали приборы. Вот на чем я и закончу свою, так сказать, вводную часть, предисловие или, если угодно, увертюру. Потому что основное действие началось лишь после того, как доложенная мною свистопляска прекратилась; кстати, продолжалось все неполных три часа по нашему, независимому времени. И еще вот что, чтобы больше к этой теме не возвращаться: когда — уже после всего — мы вспорхнули и, пройдя все фазы полета, вывалились в родное трехмерное, впечатление оказалось таким, что тот СП-ураган здесь остался просто незамеченным, если в чем-то он и проявился, то это прошло без внимания. Видимо, наше взаимодействие с СП на самом деле намного слабее, чем принято считать, и, пожалуй, кому-нибудь стоило бы этим заняться, поскольку напрашиваются интересные выводы.
Теперь, если вы не устали слушать, перейду к главному.
Итак, когда все в СП успокоилось и мы, в общем придя в себя, попытались определиться, то очень быстро пришли к выводу, что не то чтобы мы заблудились, но нас, если можно так выразиться, заблудили. Мы по-прежнему находились в том узле, в который успели прийти, но сам-то узел оказался непонятно где — во всяком случае, не там, где раньше, и силовые линии были не теми, каким полагалось быть. Естественно, мы попытались их идентифицировать, все-таки та часть СП, через которую пролегают наши трассы, худо-бедно, но все же закартирована. Где-то часа через полтора очень внимательного просмотра имевшейся сопрографической документации пришлось прийти к не самому утешительному выводу, а именно — что нас занесло на белое пятно, ни более ни менее. В такое примерно, какие существовали в географии земного раннего средневековья, когда на картах обозначались территории, где никто не бывал и о которых не было известно абсолютно ничего. Прослеженные силовые линии обрывались на границе этого пятна, можно было, конечно, предположительно, пунктиром продолжить их — но это нимало не гарантировало, что они именно так и проходят на самом деле: в известной нам части СП линии вовсе не похожи на меридианы и параллели на глобусе, а скорее напоминают русла рек. И вокруг себя мы могли определить сколько-нибудь достоверно только короткие отрезки линий, на скрещении которых оказался наш узел, а куда приведет любая из них, никакой анализ определить не мог. Впору было повесить тут вывеску с текстом, встречавшимся на тех картах, о которых я только что упоминал: «Hie sunt leones» — тут живут львы; желающим предоставлялось проверить это утверждение, если им жить надоело. Мы бы и повесили, если бы было, к чему ее прицепить. Но в корабельную память эти слова мы загнали, нам тогда казалось, что это очень остроумно, а кроме того, в какой-то мере соответствовало истине: мы-то там, несомненно, находились и после пережитого именно львами себя и ощущали.
Но и львам надо было выбираться из этого обиталища, совершенно ясно. Вообще все было ясно, кроме того — какую линию выбрать для выхода. Логика тут помочь никак не могла, надеяться стоило только на интуицию, и трое из нас, в числе их и ваш покорный слуга, изолировавшись от прочих, стали вслушиваться в свои внутренние шорохи. В результате через какие-нибудь полчаса мы, двумя голосами против одного, остановились на предпочтительном направлении. Ничего другого все равно не придумать было, и Мастер сказал, что так и будем выходить, а что получится — там видно будет.
Поскольку я туг ничего не говорил о повреждениях, полученных нашим корабликом во время заварухи, вы могли прийти к выводу, что дело обошлось без них; как говорится, вы будете смеяться, но так оно и было, не иначе, как Высшая власть вняла нашим подсознательным молениям. Так что после обязательной проверки состояния машины мы вздохнули с очень-очень большим облегчением и занялись рутинными делами: подготовкой к выходу в нормальное пространство и самим выходом. О том, где мы в результате окажемся, никто тогда не думал: все понимали, что главное — оказаться где угодно, лишь бы место можно было бы привязать к нашему галактическому витку. Задание на выход, спущенное в кварк-штурман, было весьма лаконичным: в момент выхода искать ближайший источник тяготения, к которому мы могли бы привязаться, идентифицировать его и, таким образом локализовавшись, в зависимости от результата, решать вопрос: надо ли нам искать возвращения на потерянный курс и продолжать таким образом выполнение экспедиционного задания — или же, если так будет ближе, взять курс на Землю и там начать все сначала, с азов, то есть с полного обследования корабля и новой подготовки к старту. Потому что у каждого из нас был опыт, ясно говоривший: если тебе после передряги и кажется, что все в порядке — и в корабле, и в тебе самом, то этому, конечно, следует порадоваться, но не принимать за истину: даже очень серьезные повреждения и техники, и людей могут сказаться не сразу, но через некоторое время станут выходить боком.
Но, повторяю, главным в те минуты казалось — выйти из сопространства; свое родное уже казалось домом, где преодолевать придется разве что расстояния, но то было делом уже привычным. Мы старались вести себя так, как всегда, разве что выполняли положенные действия чуть медленнее обычного, потому что каждый ощущал: нервы на пределе, и если не держать самого себя под прессом, одно неверное движение — и взорвешься чуть ли не истерикой. Может быть, именно самоконтроль, ни на миг не ослабевавший, и позволил нам хорошо, нет — образцово, я бы сказал даже — идеально войти в ре-прыжок, и через положенное «чужое время» — люди космоса знают, что я имею в виду — наконец-то приборы доложили, что мы вернулись в нормальное мета галактическое пространство, в котором существуют звезды, туманности и все, чему надлежит быть.
Тут мы, к сожалению, а может, и нет, слегка психанули, но в хорошем смысле слова: минуты две, повскакав с мест, орали, обнимались, словом — вели себя беспорядочно, нештатно. Но быстро вернулись к норме, потому что, как и всегда, каким бы трудным ни было только что завершенное дело, но самым важным и тяжелым становится то, которое еще только предстоит. И мы стали определяться в мире, в том его уголке, куда нас занесла нелегкая.
Первым впечатлением, возникшим у нас в результате, было: если и есть во Вселенной уголки поглуше, то никому из нас видеть такие не приходилось. Скорее всего, стараясь понадежнее обеспечить безопасность нашего возникновения в нормальном пространстве, мы уж слишком переусердствовали, задавая предельные требования к качеству вакуума, да еще наш кваркотронный штурман, словно уловив наши опасения, сделал все по максимуму. В общем, откровенно говоря, нам стало зябко.
Мы понимали, конечно, что это все — нервочки, не более того. Но справиться с ними — то есть с самими собой — порой бывает куда труднее, чем с другими явлениями природы, самыми грозными. Так и в эти мгновения: собственно, не было никакого повода для серьезной паники. Мы были живы и вроде бы здоровы, корабль тоже вел себя молодцом и не похоже было, что он вдруг возьмет да развалится. Извне, из пространства, тоже ничего, кажется, не собиралось нам угрожать; наоборот, вся механика сработала образцово, и вокруг нас залегала самая настоящая пустота — приборы это подтверждали. Ожидаемых звезд мы не увидели, туманностей — аналогично, никакой пыли, не говоря уже о микрометеоритной угрозе, даже индикаторы всех полей почти что опирались на нулевые риски, словом — мечта, да и только. С другой же стороны, наша заявка относительно тяготеющего центра все же была учтена и выполнена: одно небесное тело все-таки в обозримом пространстве присутствовало, хотя оказалось оно значительно меньше, чем мы заказывали. Так что же, в конце концов, заставило нас хмуриться и качать головами, переглядываясь?
Наверное, та самая интуиция, подсказывавшая, что когда все идет так хорошо, что дальше просто некуда, надо объявлять готовность-один, потому что ситуация дозрела до крутой перемены. И уж во всяком случае, не расслабляться ни в малейшей степени.
Так что никого не удивило, когда Мастер объявил о своем решении:
— Всем на посты, режим сближения. Курс на тело, на антиграве — убирать мощность помалу, по маковому зернышку, аналитикам доложить о возможных помехах с других румбов, энергетикам — начать заправку по возможности, докладывать трехминутно. Прочим заведываниям — обеспечивать нормальную работу механизмов и приборов.
Смысл вам, конечно, понятен. Когда корабль выходит из прыжка в относительной близости к тяготеющему телу, антигравы по автомату уравновешивают вас в пространстве, нейтрализуя исходящее от тела притяжение, и тем самым дают возможность разобраться, и если уж идти на сближение, то в удобном для нас режиме; иногда для входа в такой режим приходится даже подгонять себя моторами, иногда, наоборот, — жать на антигравы и при помощи такого регулирования выйти на ту орбиту, которая нам нужна, чтобы внимательно осмотреться, понять — к чему же мы подходим и нужно ли продолжать сближаться с телом или срочно бить по газам и драпать подобру-поздорову. Такие режимы реже выполняются в отношении звезд, во всяком случае, обладающих светимостью, потому что, как всем ясно, уже анализ их света дает возможность оценки и состава звезды и ее излучения, и температуру, и (в пределах) массу, что дает уже достаточно информации для того, чтобы найти ее в астролоции и, следовательно, определить свое место на этом свете. Посадки на звезду, даже самую прохладную, как вы понимаете, не предусматриваются. То есть со звездами все относительно просто.
Но нас-то вынесло не к звезде — это и послужило основной причиной нашего — ну, смущения, скажем так. Нас угораздило выйти на Бродягу. Именно так у профессионалов именуются одинокие небесные тела планетного класса, не принадлежащие ни к какому звездному семейству, неизвестно как возникшие (по этому поводу еще идут дискуссии, не очень, правда, оживленные — хотя бы потому, что практических встреч с такими телами до сих пор не происходило, так что и состав их, и условия на поверхности никем никогда не устанавливались, все это относилось к области предположений и догадок, а не имея надежной информации — трудно и судить об условиях их возникновения, хотя большинство считает, что они все-таки возникали при образовании звездных систем и лишь потом какими-то гравивихрями были оторваны, кто-то другой потянул было их к себе — но не успел привязать, и тело осталось одно-одинешенько в просторе мироздания; одним словом — дело темное во всех смыслах слова, поскольку они, конечно, свечением не облапают, мало каши съели). Вот, значит, куда мы сподобились попасть, и было это, с одной стороны, весьма и весьма интересно, с другой же — вряд ли могло нам помочь в локализации, поскольку в астролоции такие тела до сих пор не заносились, и определиться по нему можно было, наверное, с той же степенью надежности, как мореплавателю в открытом море — по небу, наглухо завешенному тучами. Впору было загрустить. Тем более что наше требование пустого пространства, как я уже докладывал, было выполнено в лучшем виде, а именно: кроме этого тела — повторяю, чтобы вы твердо усвоили, — мы вообще ничего не наблюдали, ни единого светила, ни туманности, вообще ни малейшего светлого пятнышка, так что нам предоставлялось решать: то ли нас вынесло в точку, равноудаленную от всех галактик и так основательно удаленную, что свет их этого места не достигает, а поглощается, не успев долететь; то ли (и это казалось куда более вероятным) попали мы в самый глаз газовой или пылевой туманности, очень успешно экранировавшей нас от проникновения хоть единого лучика. Впрочем, и у такого варианта были свои недостатки, а именно — ни пыли, ни даже газа вокруг нас просто не имелось. Хотя — в оке урагана тоже бывает тихо и спокойно.
Словом, обстановка оказалась такой, что необходимо было, чтобы не запсиховать, поставить себе конкретную локальную задачу и выполнять ее — иначе недалеко было бы и до паники. Как вы уже поняли, Мастер первым сообразил все и потому сразу ввел всех нас в рабочий режим. Сближение с телом — задача нормальная и привычная, а выполняя такую рутинную работу, придешь в желаемое состояние скорее, чем даже, наверное, при глубокой медитации.
Поэтому мы с некоторой, прямо сказать, радостью разбежались по своим местам и уже через минуты начали медленно подкрадываться к планете. Приборы работали исправно, люди от них не отставали, и понемногу стали возникать характеристики. Судя по ним, Бродяга мог бы принадлежать к земной группе: радиус мы определили в пять тысяч восемьсот километров с мелочью; твердое тело; масса несколько превышала земную, спектральный анализ (если до него дело дойдет) покажет наверняка больше тяжелых металлов, чем у нас дома. Это все было, так сказать, в пределах нормы. Как и атмосфера неизвестного состава, мощность которой наводила на мысли о Венере; в этом тоже не было ничего сверхъестественного. Поверхность мы пока еще не пытались просканировать: вот подойдем поближе, тогда. Мы уже решили было, что тут, собственно, удивляться вообще нечему, когда получили первые данные термоанализа. Вот это было уже интересно: мы предполагали, что температура на поверхности будет порядка на два ниже, чем показала аппаратура. Конечно, мы не ожидали увидеть там что-то, близкое к нулю Кельвина: атмосфера-то была газовой; но такого плюса никто не ожидал: где-то в районе тридцати по Цельсию! Вот тебе и фунт: при отсутствии такого источника энергии, каким во всякой системе является центральное светило, подобный уровень тепла можно было объяснить единственно какими-то процессами в недрах тела; распад сверхтяжелых? Тогда близкое знакомство нежелательно. Железное расплавленное ядро? Возможно, потому что магнетизмом планета обладала, это мы установили едва ли не сразу. Но вот на Земле, например, температура недр не может обеспечить такого уровня на поверхности. Парниковый эффект атмосферы? Чтобы понять, придется, хочешь не хочешь, подходить поближе. Тем более что…
Совершенно четко помню: мы как раз принялись обсуждать все «за» и «против» дальнейшего сближения с Бродягой, как вдруг один из нас, тот, что сидел на визуальном контроле, вторгся в наши разговоры возгласом: «Э-эй!» И не столько само междометие, как выражение, с каким оно было произнесено, заставило всех, кто был в центре, отвернуться от своей аппаратуры и перенести взгляды на Большой Курсовой.
Наблюдатель держал планету в центре экрана, и она потихоньку все вырастала на нем, не сразу угадываемая, как темный диск на темном же фоне, который был лишь на самую малость светлее; из-за такого отсутствия контраста никто и не обращал особого внимания на визуаль — кроме того парня, которому полагалось заниматься именно этим. Он-то и возопил сейчас, увидев нечто. И мы, прочие, воспрянув, тоже узрели.
Началось с того, что черный диск, то и дело грозивший и совсем растаять в окружавшей и его, и нас мгле, с одного бока вдруг зарумянился. Чуть-чуть, самую малость; но для наших глаз, уже притерпевшихся к полному отсутствию света (мы и сами выключили все внутреннее освещение, слабенькой осцилляции приборов хватало только, чтобы прочесть их показания, всматриваться в пространство они ничуть не мешали), — для наших взглядов только что возникший слабый румянец, в первый миг показавшийся нам просто лучом, пятнышком, может быть, даже обманом зрения, протестом нервной системы на полное отсутствие какого бы то ни было света, уже через минуту превратился в достаточно четкий полумесяц, который, в свою очередь, разрастаясь, приобрел несомненные очертания овала; возникло впечатление, что где-то там, по ту сторону планеты, существовал источник света, обращавшийся вокруг этого воплощения мрака, какое-то карманное солнышко, кружившее, видимо, вокруг небесного тела — и достаточно быстро. Впрочем, то могло быть и светящееся пятно на поверхности, ну скажем — мощное извержение, и передвижение его перед нашими глазами было на самом деле следствием вращения самой планеты. Вулкан или нечто вроде всем известного красного пятна на Юпитере в нашей системе? Сделать окончательный вывод сейчас было невозможно, поскольку этот источник света находился — теперь мы это ясно увидели — под мощным слоем облаков. И все же хоть какие-то первоначальные выводы уже заскреблись у порога.
Я имею в виду, что совершенно несомненным стало: планета — вовсе не царство тьмы. Значит, она могла оказаться отнюдь не мертвым телом, иными словами, следовало ожидать еще каких-нибудь сюрпризов. И, наконец, определилась скорость вращения тела вокруг оси — если только источник света действительно был жестко привязан к поверхности: часов десять с минутами. Лихо. Мы только переглядывались и пожимали плечами. Это свидетельствовало о всеобщем удивлении, а где удивление, там неизбежно возникает и любопытство. Так что каким-то незаметным образом задача, стоявшая перед нами — то есть определиться в пространстве, чтобы проложить обратный курс, — как-то сама собой отошла на вторую линию обороны, а на переднем крае оказалась совсем другая: разобраться — с чем же мы, собственно, тут столкнулись. И хотя каждый в глубине души понимал, что любое приобретенное здесь знание будет чего-то стоить лишь тогда, когда (и если) удастся доставить его в свой мир, ни у кого не возникло мысли о том, что нужно сперва определиться, а потом уже разбираться в ситуации. Все мы были исследователями не только по профессии, но и по самому складу характера, и разгадка тайны для нас всегда была предпочтительнее решения задачи, хотя бы и достаточно сложной. И когда засветился уже весь видимый диск, что говорило, несомненно, о мощности источника света, все мы разом отвернулись от экрана; но не потому, что яркость стала такой уж невыносимой для взглядов, ничуть, на самом деле она была весьма умеренной, — а отвернулись мы, чтобы взглянуть на нашего Мастера и безмолвно то ли спросить его, то ли выразить наше единогласное желание.
Мастер прочитал нас с той легкостью, с какой пьянчуга — вывеску винного магазина. Я уверен, что ему самому хотелось того же самого — да вы можете спросить его самого, если хотите, только вряд ли он так сразу сознается; но капитанский статус не позволял ему идти на поводу у личного состава экспедиции, да и ответственность за корабль, за нас, за выполнение полученного на Земле задания лежала в конце концов только и исключительно на нем. Так что он поступил так, как мы, собственно, и ожидали: поджал губы, покачал головой и произнес с полной непреклонностью в голосе:
— Ни-ни. Не могите и думать. Сперва дайте мне место, потом будем мыслить дальше.
— Капитан!.. — вякнул было кто-то из группы планетографов. — Нам ведь только осмотреться там, а потом…
— Если через сутки у меня не будет места, — прервал его Мастер, — я снова ухожу в СП, потому что придется тогда искать место методом тыка и ляпа. А болтаться здесь и тем более — садиться у нас нет времени: заправляться туг, как вы сами понимаете, негде, энергия расходуется безвозвратно. Может, вы хотите остаться спутником этого тела на веки вечные? Как понимаете, найти нас здесь никто не сможет — потому что места эти вообще никому неведомы. Может, кто-нибудь из вас знает, где тут заправка?
Возразить было нечего. Заправочной станцией для нас является любая точка звездного пространства — то есть именно того, где звезды видны; в таком пространстве пополнение запаса энергии — дело элементарное: приблизиться к светилу на нужное расстояние и сосать из него гигаватты, только и всего. Но часть пространства, в которой мы сейчас оказались, отличалась, вы не забыли, как раз полным отсутствием видимых звезд. Мы могли, конечно, сократить потребление энергии до минимума; но и в таком режиме остатков хватило бы ненадолго. Так что выбирать, по сути дела, не приходилось.
— Давайте место! — еще раз повторил Мастер и отправился в свои капитанские покои.
Мы немного погалдели, одновременно сокрушаясь, возмущаясь й соглашаясь. После чего командир штурманского заведывания сказал:
— Ладно, беремся за дело. Ищем место.
— Искать там, где не потеряли, — пустое дело, — отозвался планетограф.
— И все же шансы есть. Начнем разматывать кваркоштурман; у него должны быть записаны все дергания нашего узла в сопространстве; дальше попробуем, взяв за исходную точку место, где мы находились, когда карусель закрутило, совмещать нештатное движение узлов, проецируя силовую сеть СП на нормальное пространство…
Тут все зашумели:
— Да не существует такой проекции! Только предположения…
— Пока мы подсчитаем, вселенная состарится!
И в том же духе. Похоже, не осталось ни одного из двадцати шести человек — а именно столько нас было без капитана, — кто не высказал бы своего мнения. Штурман же осадил всех одним вопросом:
— Кто может предложить другую методику?
Ответил только один — из группы механиков:
— Мастер ее предложил: нырять — и возникнуть где-нибудь, где звезды.
— Ты дашь курс? — поинтересовался штурман.
Вопрос был по делу. Потому что, не имея хотя бы приблизительной ориентировки, можно вынырнуть и в таком отдалении от звездного пространства, откуда до звезд — при неуклонно садящихся батареях — вообще будет не дойти. Все мы, как и любой из вас, знали, что для того чтобы удерживаться в сопространстве, приходится непрерывно расходовать энергию: бесплатным сыром в этом деле и не пахнет. Кончается энергия — тебя мгновенно вышвыривает из СП, и вернуться в него тебе уже не на чем, так что там тебе и доживать свою жизнь; то будет недолгий процесс, потому что на поддержание жизни останется лишь крохотный энергетический НЗ.
— Ладно, — сказал кто-то, — чем колебать атмосферу, давайте раскручивать штурманца. — Он имел в виду, конечно, кваркштурман.
— Добро, — сказал незаметно вернувшийся Мастер. — А прочие, кто к этому не имеет касательства, займитесь своими заведываниями и дайте мне серьезный доклад об их состоянии. Чтобы не наспех, как тогда, в горячке.
Мы стали расходиться по своим местам. И действительно занялись бы своими делами. Но тело, вокруг которого мы обращались; имело, похоже, свою точку зрения на наше ближайшее будущее. Потому что мы не успели еще приступить, как грянули колокола громкого боя. И одновременно наблюдатель, что так и не отрывался от главного экрана, возопил со всей мочью:
— Метеоритная тревога!
И мы опять разом повернули головы к экрану и очень неплохо сыграли классическую немую сцену.
Слава Высшим силам, что хотя бы система предупреждения и защиты нашего транспортного средства не потерпела, видимо, никакого морального ущерба во время той трепки. Потому что предмет, обозначенный системой как метеорит, с хорошей скоростью пер прямо на нас. В левом нижнем углу экрана запрыгали цифры, обозначавшие размеры метеорита, его массу, скорость, курс относительно корабля и расстояние до нас. А снизу строкой пошла рекомендация системы. Мы прочитали ее хором:
«Изменить курс NWU на 17°, увеличить ускорение до 1,5 км х сек/сек».
— Не спать! — рявкнул Мастер.
Но вообще-то это было лишним: туг срабатывает автоматика, на людское быстродействие надежда плохая. На счастье, и она оказалась в порядке. Хорошо, что никто из нас не успел вскочить на ноги. Так что обошлось без телесных повреждений.
— Что это было? — потребовал кэп в форме вопроса. — Запись! Ну!
Пришлось перетаскивать наши расширенные он невольного испуга глаза с ходового экрана на журнальный. Никто, кроме капитана, даже подумать не успел о том, что эта штука могла записаться; часто мы автоматически наделяем технику своими собственными недостатками, и раз уж мы ничего не успели сообразить, то и наше оборудование упустило мгновение. Но кваркотроника о нашем мнении не знает и действует исправно. И на экране уже болтался, чуть дергаясь из стороны в сторону, искомый нарушитель спокойствия, в весьма замедленной демонстрации, сперва, по мере приближения, все увеличивавшийся, а потом, в миг наибольшего сближения с нами, вдруг взорвавшегося — или лопнувшего, если хотите, но как-то ненормально: осколки (хотя скорее брызги) не стали разлетаться во все стороны, как им вроде бы полагалось, но образовали этакую струю, устремившуюся к нам, а не еще куда-нибудь, и доставшую-таки нас — правда, никаких серьезных повреждений датчики не зафиксировали, так что прошел эпизод вроде бы без последствий. Повторили просмотр раз и другой; этого было достаточно, чтобы шальная мысль о рукотворном происхождении промелькнувшей угрозы пустила крепкие корни в сознании каждого участника экспедиции. Уж больно искусственной казалась его форма до того, как он лопнул — совершенно правильная сфера при размерах примерно футбольного мяча; впрочем, это мы установили уже потом, когда сопоставили видимый поперечник с тем расстоянием, которое разделяло нас в миг наибольшего сближения. Конечно, тело могло оказаться и, предположим, вулканической бомбой. В обычных условиях нам потребовалось бы, пожалуй, не менее получаса, чтобы затеять дискуссию; но на сей раз жизнь свернула с наезженной дороги. Потому что туг же последовала команда:
— Режим аварийного сближения! Посадочная готовность!
Командовать «По местам» Мастеру не пришлось, потому что мы даже не успели встать.
— Тормозные! Сход!
Похоже, он решил, что мы подверглись нападению, и из всех видов защиты выбрал контратаку. Крошечный кораблик против небесного тела; как бы вам понравилось такое соотношение сил и возможностей? Вот и мы отнеслись к происходящему так же. А стали бы вы возражать капитану в критический миг? Ну и мы — нет. Мы знали, что он и сам объяснит, почему принял именно такое решение, а не какое-нибудь иное — когда будет для этого время. Сейчас его ну никак не было, и все, что нам оставалось, — заниматься своим заведованием и, урвав мгновение, коситься на экран, где все разбухавшая в размерах облачность казалась совершенно непробиваемой.
Что? Нет, я ведь уже сказал: мы его не спрашивали, почему он решил так, а не иначе. Вы полагаете, что могли бы найти время для вопроса? Ну, у вас в советах директоров, или как это там называется, может быть, времени для всего хватает; могу только пожалеть о том, что вас не было с нами — вот именно там. Вам бывать на Просторе вообще приходилось? Ах, вот как: вы даже летали на Марс. Ну, и обратно, конечно, я так и понял. И бывали даже в ходовой рубке? Вот как! Скажите, а не случалось ли вам тогда требовать от капитана объяснений? А то тут среди нашей братвы ходит такая байка, что однажды такой вот говорун из какой-то суперфирмы, не знаю уж, как она называлась — хотя нет, извините, этот был из парламента, — попробовал, став в позу, задать вопрос: «А почему же вы?..» Шкипер ответил, говорят, кратко, но никак не кротко, народного избранника потом всякими микстурами отпаивали от истерики, а на обратном пути он вообще не вылезал из кокона. Нет-нет, почему сразу — поклеп? Я ведь имени не называл, да я его и не знаю. Что же касается нашего Мастера, то он сейчас докладывает Президентскому Совету и там расспрашивают его Первые лица, а не кто-нибудь… Да. Скажу еще раз: жаль, что вас там не оказалось.
Ну что вы: я совершенно спокоен, не надо только сбивать меня с курса. На чем вы меня тормознули? Ага: мы пошли на посадку. На первый взгляд это и вправду была операция под стать русской рулетке. Но те из нас, кто с Мастером делал не первый рейс к черту на рога, успели понять, что для него нормальным мышлением является парадоксальное, и когда он, скажем, множит минус на плюс, то у него в итоге возникает не минус, как у нас с вами, но плюс, и самое смешное, что так и получается на практике — его практике. Так что мы ни в чем не сомневались: если прошла такая команда, значит, так и надо.
Мастер, однако, хотя и знал прекрасно, что объяснять свои действия никому не обязан, но понимал и то, что всякой загадочности должно быть в меру, потому что в разумных дозах она подхлестывает, но когда ее через край, то воздействие меняет знак и она начинает тормозить восприятия и действия людей, в данном случае — нас, экипажа и специалистов экспедиции. И вот он пробормотал — не то чтобы очень громко, как бы самому себе, но на деле сказанное было предназначено нашим ушам:
— Если это не Кухня, то…
Не слышали о Кухне? Ну, поймете, я полагаю, по ходу доклада, я сейчас вроде бы вошел в нормальный режим изложения и не хочу отвлекаться от последовательности событий, какой она была в реальности.
Сама посадка прошла более или менее нормально. Так сказать, в пределах. Никто нас больше не атаковал, словно бы та бомбочка — или чем оно там было — служила приглашением, и когда стало ясно, что оно принято, нас больше не беспокоили. Кто не беспокоил? Об этом речь впереди. Не надо поперек батьки в пекло.
Вот именно — в пекло, это у меня не просто так выговорилось. Другого слова просто не найти.
Но мы это поняли только потом. На подлете, пока мы свертывали орбиту сближения, за бортом все было вроде бы нормально: температура, запыленность и все такое прочее. Расчет на посадку был таков, что припарковаться следовало не в светлой зоне — ну, там, где проходило то самое как бы горящее пятно, — но и не в полной темноте, а севернее, на широте, так сказать, вечных сумерек; так, во всяком случае, нам представлялось. Для этого пришлось менять плоскость обращения одновременно с уменьшением скорости, в подробностях описывать не стану, скажу только, что работы всем хватало. И, конечно, одновременно мы пытались лоцировать поверхность сквозь облака, потому что для того чтобы сесть, кроме желания, нужно еще, чтобы было куда сесть. А если там сплошной океан? Или одни хребты и пики? Расплавленная поверхность? Ураганные воздушные течения с каменной прослойкой? И все такое. Почитайте историю Простора — там немало такого… интересного. А значит, входить надо не быстро — но и не медленно, чтобы не обречь себя на неизбежную посадку даже в том случае, когда условий для нее не будет. Так вот, через несколько витков мы пришли к выводу, что на севере желаемых условий нам не найти: сплошная горная страна, этакие Гималаи в планетарном масштабе, мечта альпиниста, может быть, но никак не наша мечта.
Пришлось снова менять плоскость обращения; а батареи, не забудьте, садились себе и садились, и когда, как и где мы сможем найти заправку, становилось с каждой минутой все туманнее. Поэтому привередничать в поисках посадочной площадки приходилось все меньше. Так что, когда локаторы показали вроде бы что-то, похожее на ровную поверхность, мы решили, что кривая, по которой мы в тот миг шли, и есть та самая, что вывезет. А ничего другого нам и не оставалось.
Вошли в облачность. И там поняли, что такое — хорошая тряска при ураганном ветре. Не то чтобы такое было в новинку нам, но к угрозе собственной гибели как-то не привыкается, сколько бы раз она ни возникала. Какой бы мощности моторы у тебя ни стояли, природа все-таки всегда имеет шанс оказаться сильнее. Какое-то время — минуту, две? — продолжилось состояние неустойчивого равновесия, как при армрестлинге: чья из сцепившихся рук, медленно или рывком, уложит другую? Но мы, как говорится, вжали свою железку в пол и с облегчением почувствовали, что — в данный момент и в эти минуты — мы одолеваем стихию. Можно, конечно, сказать, что со спортивной точки зрения мы нарушили правила: выбросили силовой экран конической конфигурации, который принимал на себя удары стремглав мчавшихся плотнейших облаков (анализаторы на ходу разбирались в их составе, но нам некогда было снимать их показания и соображать, что к чему), так что собственно железке доставалось куда меньше. Другое дело, что эта защита обходилась в такие мегаватты, что, будь у нас время на размышления, мы скорее всего поняли бы, что если даже сядем, то на рестарт у нас энергии просто больше не окажется.
Тогда нам казалось, что эта наша лихорадка в облачном слое, начинавшем уже казаться бесконечным, продолжается долгие часы; и мы немало удивились, когда оказалось, что длилась эта схватка три минуты сорок шесть секунд с десятыми. Вот и верь после этого чувствам.
Но — триста минут или три — в конце концов пробились и оказались в пространстве между нижней кромкой облачности и той поверхностью, к которой и стремились.
Откровенно говоря, мы заранее были готовы к тому, что сесть окажется некуда. Потому что опыт учил: если уж начались неприятности, то их окажется больше одной, и пойдут они по нарастающей, а никак не наоборот. Как вы понимаете, никто не рассчитывал на то, что внизу окажется ровная платформа космодрома; но она и не была нужна, все, на что мы надеялись, — пятачок, на который можно было опуститься по кошачьи — на все четыре. Мы заранее запаслись терпением и были готовы намотать на планету хоть дюжину витков, обшаривая поверхность при помощи всей нашей техники. Но убедившись в том, что этого не понадобится, испытали, признаться, немалое облегчение.
Потому что увидели: планета была, как бы сказать, достаточно разумно спланирована. Во всяком случае, так мы решили, не стараясь найти более точных определений. Иными словами, относительно ровной поверхности было достаточно, но были и горы, и даже океан — хотя техника сразу же сообщила нам, что купаться вряд ли придется, потому что океан (хотя на самом деле то была, так сказать, морская страна: больше десятка не очень больших морей или, если хотите, великих озер, изолированных, на первый взгляд, друг от друга), так вот, водоемы эти были, судя по результатам анализов, заполнены вовсе не водой. Химия их была посложнее. Но у нас и до того не было надежды, что мы окажемся на планете, пригодной для жизни. Для жизни в нашем обычном понимании. Так что не могу сказать, что нас постигло разочарование. Мы имели возможность сесть на твердь примерно на таком расстоянии от негаснущего зарева, какое представлялось нам приемлемым.
Итак, сесть нам удалось штатно, без приключений. Когда тормозные выключились, мы поаплодировали друг другу, поздравляя с благополучным прибытием неизвестно куда, и стали осматриваться более обстоятельно.
Обстоятельства наши вы, я надеюсь, представляете. У нас не было никаких задач, связанных с этим небесным телом, поскольку о его существовании мы совсем еще недавно вообще ничего не знали. Если не считать тех мотивов, какие были у нашего Мастера, но до нас еще не дошли, у нас могла быть лишь одна причина для посадки: поиски возможности каким-то способом — а их существует, как вам известно, не менее шести — загрузиться энергией, которой хватило бы хотя бы на вовсе не триумфальное возвращение домой. Вот сюда вот, где мы с вами сейчас находимся и где вы глядите на меня с таким видом, словно я если и не убил старушку, то по меньшей мере всласть над нею поизмывался. Это вы зря. Вас бы туда, чтобы… Нет, мы, конечно, если говорить серьезно, ожидаем от вас не личного участия, а вы сами понимаете чего.
Ладно. Не стану отвлекаться. Лучше обрисую обстановку, которая все более прояснялась по мере того, как мы получали от анализаторов данные об окружающей среде и всем таком.
Они были примерно вот какими. Небесное тело, по линейным размерам близкое к нашей Луне, а по массе примерно в полтора раза превышавшее Землю. То есть широкий выбор тяжелых элементов — так мы поняли. Под нами — надежное основание: кремниевый монолит, и неподалеку — выход железной жилы, судя по анализу, металл химически почти чистый, не окисленный, поскольку атмосфера состояла на сорок семь процентов из благородных газов, и лишь тонкая корочка на поверхности железного выхода была результатом реакции с сернистым газом, которого было двадцать с хвостиком, а также парами ртути — десять процентов. Остальное пришлось на долю азота. Кислородом в воздухе и не пахло. Температура поверхности — сто восемь Цельсия, атмосферы — сто двенадцать. Озера заполнены кислотами, и их содержимое да еще окислы кремния были единственными соединениями с кислородом; больше его добывать было бы неоткуда — если бы пришлось; мы, однако, надеялись, что до такого не дойдет. Что еще? Скорость ветра — сто шестьдесят в час, направление — норд, то есть прямо на источник света, плотность атмосферы превышала земную вдвое. Магнитное поле у планеты jg2 было, и мощность его тоже оказалась побольше нашей эталонной, если понадобятся цифры, то все они имеются в нашем журнале. Вскоре после посадки мы установили, кроме всего прочего, что этот самый источник света относительно поверхности планеты действительно был неподвижен, то есть висел как привязанный, что уже само по себе вызывало немалый интерес. Радиоактивность, если говорить об уровне там, куда мы сели, и принять ее за фон, была в пределах нормы, но пока мы снижались, успели зарегистрировать несколько точечных источников, где она была на порядок-другой повыше. К счастью, в другом полушарии, в северном.
Словом, как вы уже поняли, курорт был тот еще. Не то что собаку не выгонишь, но даже врагу своему не пожелаешь таких условий — разве что смертельному. Мастер врагом нам не был, как мы считали, и мы ему — тоже. Поэтому мы, мягко выражаясь, удивились, когда он Сказал, собрав всю команду, вот что:
— Группа из пяти человек пойдет на рекогносцировку. Объявляю состав…
И объявил. Можете быть уверены: я в группе был, и даже назван первым. У меня вообще такой характер: люблю противоречить и стоять на своем; вот мне это и выходит боком. Так я успел подумать — и думал еще секунд тридцать, пока не был назван начальник группы. Потому что начальником Мастер объявил самого себя. Вот так.
Вообще-то, конечно, ничего сверхъестественного в его распоряжении не было. Потому что наше снаряжение было рассчитано и на обстановочку покруче. И было оно в полной готовности. Рекогносцировка на новом месте — дело как бы обязательное. Но — в том случае, если вы попали туда, куда направлялись, и теперь должны подетальнее разобраться в обстановке, в которой предстоит выполнять задачу. Но у нас-то задачи не было — так какого же черта? Естественно, я не утерпел и заявил ему:
— Кэп, а чего мы там такого потеряли? Мы же сюда сели для дозаправки — так тут все ясно, искать ничего не надо, запускаем методику-четыре и заливаем баки. Может, лучше бы нам сперва этим заняться, а уж дальше — по обстановке?
Методика-четыре тут и в самом деле годилась больше, чем все прочие. Вы помните, в чем она заключается: нормальная термопара, один полюс можно хотя бы просто выбросить на грунт, но для максимального результата лучше выложить его на орбиту вокруг пока еще не совсем понятного источника света — измерения показали, что он неплохо излучал и в инфракрасных. Очень даже убедительно. Ну а второй полюс, естественно, запустить в пространство, на синхронную орбиту повесить, затем наладить каналы между ними и нами — и ватты закапают, успевай только подставлять ведра. Вся снасть для этого у нас на борту имелась, как и у любого поискового корабля.
Вот такую программу я изложил всем, но в первую очередь, конечно, Мастеру. И удивился, потому что он возражать не стал. Вместо того сказал:
— Это сделаем немедленно. А займется этим вот кто…
И огласил состав группы. Назвал семерых. Но, конечно, ни меня там не было, ни его самого. Хотя эта работа была бы более по моему профилю. Я, как вы знаете, возглавляю службу безопасности экспедиции — охраняю от сил природы и всяких других, буде такие возникнут. Мастер это хорошо знал, можете быть уверены. Потому и добавил — специально для меня:
— Опасность сейчас в основном за бортом. Так что уж не обессудь.
Я возражать не стал, да и нечего было.
Сборы, как говорится, были недолги. Наши скафандры — костюмцыки, как их называет Мастер — были, как и полагается, заряжены до предела, и так было бы, даже если бы то были последние ватты энергии и последние литры дыхательной смеси на корабле. Одежка эта была задумана и сделана по максимуму, я в ней полез бы и в жерло действующего вулкана, даже не запасшись веером для прохлады. Нам помогли, как полагается, облачиться, провели через режим проверки и, так сказать, кинули в холодную воду — хотя на самом деле совсем наоборот.
Когда мы оказались за пределами корабля (Господи, и какой же уютной и чудесной показалась нам тогда эта куча железа!), я, наверное, впервые в жизни понял, какие чувства обуревают петуха, когда начинается процесс превращения его в бульон. Да и не только я; мне почудилось, что даже невозмутимый компьютер моего скафандра озадаченно крякнул прежде, чем разослать по всей арматуре соответствующие команды, приказывающие работать на пределе. Похоже, что подобное происходило и в остальных персональных мирах, потому что с полминуты все мы пятеро простояли совершенно неподвижно; наверное, и остальные так же, как я, стали осматриваться очень осторожно, стараясь даже не поворачивать головы внутри шлема, как если сами наши взгляды могли бы как-то изменить обстановку не в нашу пользу. Может, мы и еще помедлили бы, если бы голос Мастера — интонации его показались очень решительными — не помог нам стряхнуть оцепенение. Голос звучал, как если бы все было в порядке вещей — был он разве что чуть более хриплым, но это можно было отнести и на помехи связи, потому что атмосфера была заряжена весьма сильно, и стержень носовой антенны, что находился сейчас в семидесяти метрах над нашими головами, искрил, как палочка «бенгальского огня» новогодним вечером. Такое нас как раз не очень тревожило: длинный щуп заземления успел уже уйти в грунт, так что неприятностей со стороны атмосферного электричества не ожидалось. Приказ же Мастера прозвучал так:
— Общий осмотр окружающего пространства — каждый снизу вверх по спирали. Взаимный осмотр. Проверка связи — голосовой и независимой компьютерной. Девяносто секунд для доклада. При обнаружении чего-то нештатного — немедленный рапорт. Начали!
Ну ладно, начали. По сути, настоящим осмотром окрестностей занимались наши компьютеры, потому что они, а не мы управляли всей поисковой и прочей кваркотроникой. Для наших глаз освещенность местности была не самой удобной: ранние сумерки, никак не ярче. Поэтому компьютер предложил мне инфравидение. Я, однако, воздержался: хотелось посмотреть на мир своими глазами. Я начал, как и полагалось, от собственных ступней и стал медленно поворачиваться против часовой стрелки, постепенно поднимая взгляд все выше.
Можно было поспорить на что угодно, что ритуал этот излишен: он обычно применяется тогда, когда возникают хоть какие-то подозрения о возможной сверхнормативной активности среды — ну, скажем, крутые стихийные процессы или, еще хуже, признаки жизни; среда сама по себе нейтральна, она не считает нас врагами, пока мы еще не начали энергично воздействовать на нее, а вот жизнь в любой другой жизни усматривает либо пищу, либо конкурента. Но здесь ни о какой жизни речи быть не могло; есть, конечно, существа, такая микрофлора, что может приспособиться и к обитанию в немыслимых условиях, но не было в этом мире ни малейшего признака органики, а наши — корабельные, я имею в виду — анализаторы мы считали настолько изощренными, что они уловили бы следы, даже если бы этих тварей была одна чайная ложка на всю эту атмосферу и поверхность, а в недра мы лезть не собирались. Однако наш Мастер был старым формалистом, спорить же с ним с самого начала мне никак не хотелось. Так что я послушно сканировал глазами тот грунт, на котором стоял, и не поднял глаз даже тогда, когда слух исправно оповестил меня, что первый зонд стартовал и ушел за атмосферу, унося в себе первую составляющую методики-четыре, а еще через десять секунд и вторая составляющая отправилась в путь — к горячей туче, как я успел обозвать туземный источник света. Может, я и поглядел бы, как оба аппарата покидают нас — хотя бы просто по привычке, чтобы убедиться, что старт их прошел нормально. Может быть. Но именно в то мгновение мне почудилось, что со зрением у меня возникают проблемы, и мне стало не до чужих забот.
Если бы я сейчас оперировал приборным зрением, то не задумываясь свалил бы все на сбои оборудования. Но сейчас работали именно мои глаза и ничто другое. Так что либо начала глючить моя нервная система, либо же… Либо же?
По законам и правилам безопасности, которые именно я обязан был блюсти, до конца общего ориентирования на всем, что окружало нас, были как бы развешаны категорические запреты: «Руками не трогать!». И если бы мне почудилось, что кто-то из нашей группы попытался притронуться к чему угодно хоть пальцем, я учинил бы тот еще скандал. Никто не имел права до моего разрешения вступать в контакт со средой. Но как я мог дать — или не дать такое разрешение, не разобравшись в обстановке? Никак. А как я мог разобраться, не вступая в контакт сам? Да тоже никак. Старая истина: первым нарушает закон тот, кто его установил.
Так что размышлять тут долго не пришлось. И в следующее мгновение мой компьютер — моего скафандра, я имею в виду — получил мою мысленную команду полного подчинения. Это означало, что вплоть до отмены распоряжения он управляет костюмом не по своему усмотрению, а по моим приказам, и только.
И вот, повинуясь этим приказам и моим сигналам, костюм — и я в нем соответственно — плавно присел, протянул руку, осторожно сработал пальцами — и…
Тут придется, наверное, на минуту вернуться к деталям той обстановки, в которой мы тогда находились. Я говорил уже, что под упорами-амортизаторами нашего корабля — и под нашими ногами соответственно — находилась надежная, устойчивая кремниевая платформа. Но не отметил при этом, что сверху коренная порода была, разумеется, присыпана осколками и осколочками того же в основном происхождения. Такое, собственно, подразумевалось: ветры, мощнейшие электрические разряды да, наверное, и колебания температуры — все неизбежно вело к образованию такого вот слоя, хотя и крайне тонкого, в пределах видимости — от десяти до тридцати сантиметров; слой этот, кстати, сглаживал неровности основы, и все это автоматически учитывалось при посадке. Вы представляете себе, да? Прекрасно. Так вот, обломки эти были где-то от десяти до ста миллиметров в поперечнике — при неправильной, иногда даже, можно сказать, причудливой форме. И вот форма одного из попавших в поле моего зрения осколков показалась мне настолько причудливой, что я не удержался, поднял его, поднес поближе к Иллюминатору шлема и даже дал подсветку, чтобы разглядеть находку как следует.
И убедился в том, что с моим восприятием все в порядке. Это было именно то, чем и казалось. Вы-то теперь знаете — что именно. А Мастер в тот миг еще не знал, естественно. Но мои действия не ускользнули от его взгляда, потому что, ведя обзор по спирали, он в это время как раз был обращен лицом почти точно ко мне. И понятно, что тут же последовало:
— Блюститель, что там у тебя? Кошелек нашел или, может, гриб-боровик?
Мастер находился от меня шагах в пятнадцати. Это расстояние я преодолел, наверное, не более чем за три секунды — он даже сделал шаг в сторону, чтобы увернуться от тарана. Но мне просто жутко не терпелось. И, лихо затормозив рядом с ним, я на ладони протянул ему находку и сказал только:
— Вот такие дела.
Он несколько секунд только смотрел. Потом осторожно, кончиками пальцев — не голых, разумеется, а в перчатках из космодермы, — снял шестисантиметровый обломок с моей ладони и стал вертеть перед глазами, и по внутренней связи слышно было, как он сопел и причмокивал, словно сосал шоколадку.
Потому что обломок был не просто обломком, но почти целым — угловым размером около трехсот градусов — фрагментом шестерни. Нормального зубчатого колеса, частью какой-то силовой передачи, если угодно. Идеально обработанной. Без следов износа. И — что и вовсе любопытно — без следов излома. Словно бы деталь эта так и была задумана и выполнена: не окружность в триста шестьдесят градусов, но именно в виде трехсотградусного сектора. А к тому же — без какого-либо отверстия в центре или еще каких-то следов крепления этой штуки в воображаемом механизме. Вот такие блинчики.
Только когда все это стало ясно Мастеру так же, как за секунды перед этим мне самому, он нарушил тишину, провозгласив:
— Всем закончить обзор. И ко мне!
Мы с ним находились, как вы понимаете, не в пустоте. Остальная тройка успела уже заметить и сообразить, что назревают — или уже назрели — события. И все кинулись к нам, как если бы подали команду обедать. Мастер передал мою находку тому, кто подбежал (если только это слово тут уместно) первым, сопроводив таким напутствием:
— Посмотри и передай товарищу.
Недоделанная зубчатка пошла по кругу. Облаченные в скафандры, мы не могли видеть ни выражений лиц друг друга, ни выразительных телодвижений вроде пожимания плечами, поскольку все это оставалось внутри нашей скорлупы. Но я был совершенно уверен, что осмотр находки сопровождался поднятием бровей, поджатием губ и даже покачиваниями головой — насколько такое было возможно в шлеме. Когда круг замкнулся и изделие вернулось к Мастеру, последовал его вопрос:
— Ваши мнения: что это такое и как оказалось здесь? Высказываться по очереди. Ты, — он чуть повернулся в мою сторону, — будешь последним. Ну?
— Выходит, мы тут не первые, — прозвучал ответ номер один. — Кто-то уже гостил. И потерял эту хреновину. Тоже, наверное, садился для подзарядки. И раз его здесь нет — выходит, убрался по-хорошему. Воодушевляет.
— Ага, — буркнул кэп. — Иные суждения?
— Так, наверное, и было, — согласился второй. — Только вот насчет «убрался» — не уверен. Не получается «по-хорошему»: тогда обломков не остается.
— Если кто-то тут садился, — высказался третий, — а более удобного места нет, мы сами видели, то скорее он все-таки унес ноги. Потому что признаков катастрофы нет, кроме этой загогулины. Я думаю, что это не обломок. Просто брак. У них были неполадки, что-то забарахлило, понадобилось заменить какой-то узел, они стали растить деталь, семечко оказалось с дефектом, шестерня выросла сами видите какая, вот ее и выкинули. Если бы речь шла об обломках, их тут нашлось бы много.
— Ну а ты что скажешь? — это было обращено уже ко мне.
Пока ребята выдвигали свои гипотезы, я успел уже в общих чертах просечь ситуацию. И ответил так:
— К серьезным выводам не готов. Но какие-то точки отсчета есть. Первая: мы с моим компом тут наскоро просчитали возможности и вероятности. И получается, что если и была серьезная авария, то следы должны быть не обязательно здесь. Разница температур в зоне яркой тучи и в теневом полушарии дает максимальную возможную скорость атмосферного потока самое малое на порядок выше того, что мы наблюдаем сейчас. Если помножить эту величину на плотность атмосферы, ее массу, результат получится внушительный. Если такой ветерок задует в момент старта, машине не устоять — ее понесет, как сухой лист. В таком варианте серьезные обломки надо искать там, в горах; если же ее швырнуло бы в жидкость, то обломков и вообще не сохранилось бы: там такой набор кислот, что даже защита вроде нашей долго не продержалась бы, она уже при ударе откажет — сперва полевая, а потом и химическая. Так что — в горах или на побережье. Но только вообще эта версия о другом корабле меня не убеждает: скорее всего его тут и не было вовсе.
— У тебя получается «А был ли вообще мальчик?», — возразил мне первый из трех. — Проаргументируй.
— Попробую. Первое соображение: эта планета не могла быть целью какого-то рейса — просто потому, что о самом существовании ее никому не было известно. Значит, возможность одна, как и у нас: случайность. Если корабль тут и остался, то он неизбежно должен был попасть в рубрику пропавших без вести и находиться там и по сей день. Так вот, я тут на минутку связался с нашим корабельным супером и получил информацию — все без исключения корабли, что проходят сейчас как без вести пропавшие, принадлежат к классу непосадочных: тяжелые машины, что и монтируются на орбитах, и стартуют с орбит, и финишируют тоже, связь с планетами осуществляется средствами малого флота. Так что ни одна из этих машин сесть сюда просто не могла. Значит, ее и не было. Это — доказательство первое. Но для меня оно не самое убедительное. Есть и другое.
— Ну-ну, — сказали мне. — Давай.
— Да вот оно, — сказал я, осторожно вынимая из капитанских пальцев все ту же находку. — Нормальная деталь, верно? Будь она закончена, просверли дырку для оси — и ставь на место. Так это выглядит, верно? Но есть одна заковыка. В каждом нашем костюме есть холодный экспресс-анализатор. Никто не поинтересовался включить? Мы увлеклись формой — а как насчет содержания? Насчет материала, из которого она состоит? Не пришло в голову?
— Умных детей настругали твои родители, — сказал Мастер, и в его голосе мне почудилось удовлетворение. — Логически думать, парни, это искусство, не надо им пренебрегать.
— Мастер, а что сами-то вы предполагаете? — не выдержал второй из троицы, нарушив правило «Капитана не спрашивают».
— Предполагаю, — ответил кэп, — что сейчас все мы редкой цепью двинемся на норд-вест, к ближайшему побережью. И по пути туда, а главным образом — на самом берегу будем смотреть очень внимательно. Смотреть и — я надеюсь — находить разные другие интересные вещи. В зависимости от того, что мы там найдем или не найдем, я и буду делать выводы. В нашем распоряжении еще два с половиной часа до возвращения на подзарядку костюмцыков — вот за это время мы и должны найти максимум возможного. Включить все средства обнаружения и — шагом марш!
И мы потопали.
Если бы мы принялись подбирать каждую железяку, обнаруженную нами на берегу в продолжение ближайшего часа, то насыпали бы большую кучу. Я сказал «железяку» именно потому, что такими все они и были: химически чистое железо, из которого, как вы знаете, у нас не изготовляют ни единой детали — мы любим сплавы, и не зря. Здесь же царила химическая чистота — и в тех случаях, когда штука оказывалась изготовленной (если) из титана; таких оказалось процентов десять. Но чем дальше, тем больше интересовал нас не состав, а формы, с которыми пришлось тут повстречаться. Именно они заставляли задумываться все больше — хотя ничего конкретного в мозгах так и не возникало, а был своего рода мысленный туман, из которого что-то могло выкристаллизоваться, но не обязательно.
«Кристаллизация» — это слово возникло тут не случайно. Потому что один из нас — помню только, что то был не я — всерьез занялся анализом одного кусочка и с немалым удивлением оповестил нас:
— Ребята, это все — монокристаллы, можете представить?
Мы смогли, конечно, но с трудом да и без особого удивления. Потому что самым интересным все-таки оказывались конфигурации.
Насколько я помню, мы практически не обнаружило ли двух одинаковых деталей. Все хоть чем-то, да отличались друг от друга. Но чем дальше, тем меньше само слово «детали» казалось нам соответствующим обстановке. Да, попадались недоделанные, а порой даже доделанные шестерни разного размера и шага; но они оказывались в меньшинстве. А большая часть скорее подходила под определение «плоды творчества механика-абстракциониста». Или, если так понятнее, — бред сумасшедшего. Что вы скажете, например, о той же шестерне, у которой из тридцати зубьев нет и двух одинаковых по высоте? Или: все зубья одинаковы, а вот один-единственный торчит, длиннее прочих раз в шесть. Называть такие штуки деталями язык больше не поворачивался. Но все то были мелочи по сравнению с тем, что мы испытали, когда третий из ребят вдруг даже криком закричал:
— Эй, давайте сюда, здесь что творится…
И мы поспешили к нему, стоявшему у самого уреза — не воды, как вы уже знаете. Но мне не приходилось забывать о своих прямых и основных обязанностях, поэтому я на ходу предупредил:
— Всем: внимание, внимание! Магнитное поле дает всплеск, всем усилить защитное поле!
Так и сделали — и жаль, право же, что со стороны этого никто не видел. Потому что на поверхности наших полевых коконов начались такие разряды, такие огни Эльма и северные сияния, что так и хотелось записать все на кристалл, только не получилось бы: виднелся бы сплошной снег, с этими помехами нам было не справиться. Ладно, полного счастья не бывает. Я еще для верности предупредил — хотя каждый наверняка почувствовал это еще до моего оклика:
— Локальный всплеск температуры и ветер меняет румб — возможен легкий накат, беречь ноги!
Тут мы сбежались наконец вместе, чтобы полюбоваться тем, что захотел продемонстрировать нам наш коллега.
Сначала мне — да и другим тоже — показалось, что ничего особенного: все то же «неразберипоймешь». Он подсказал:
— Они же возникают тут, что, не видно? Растут!
Тут мы и сами увидели. Только сперва нам показалось, что мы выбежали к узкому заливчику; нет, это оказалось изолированной — ну, ямой, если хотите, омутом — и в нем и росла, не стесняясь нашего присутствия, еще какая-то механическая патология. Мы стояли, не отрывая взглядов, никак не менее пяти минут — и стали свидетелями того, как магнитное поле на миг подпрыгнуло, и штуковина, которую, видимо, посчитали завершенной, была подхвачена одиночной, только что возникшей в яме волной и мягко выкинута на песочный бережок. Мы только хлопали глазами. Казалось, все возможные стадии удивления были уже нами пройдены, дальше некуда — но не тут-то было. Потому что свеженькая хреновина — сейчас это был просто железный прут длиной миллиметров сто при десяти в диаметре — и на песке не успокоилась, но продолжала медленно катиться — в горку, поняли? И не по прямой, а меняя курс, словно бы разыскивая что-то — а сверху, с этой самой горки, к пруту сползала на сей раз законченная шестерня — круглая, да еще и с отверстием в центре. Шестерня искала ось, ось искала шестерню — и на наших глазах они нашли друг друга. Кто-то из нас не удержался от ухмылки, другой сказал жалобно:
— Ребята, по-моему, это нормальный сумасшедший дом, и мы тут пациенты.
На что Мастер отреагировал так:
— Хорошо, если бы… Боюсь только, что все куда хуже.
И опять-таки не стал объяснять, что он хотел этим сказать. Мы же и на сей раз не попытались спросить. Да и не смогли бы при всем желании, потому что тут же последовало продолжение:
— Значит, так: сейчас возвращаемся. Берем полную доза-рядку. Мобилизуем ползуна. Группу увеличим за счет подвахты. И попробуем добраться до тех мест (и он указал рукой в сторону близкого предгорья). Тут картина, по-моему, ясна, а вот что увидим там — это по-настоящему интересно.
Мне — да и всем остальным наверняка — показалось, что насчет ясности он изрядно преувеличил. С другой же стороны, капитан только тогда подлинный Мастер, сиречь Хозяин, когда знает больше и соображает лучше своих подчиненных, чьими судьбами распоряжается. Так что оставалось лишь по-прежнему выполнять приказания, что мы и сделали. Я только спросил:
— Экспонаты прихватим с собой?
— Само собой. Пять минут на отбор. Только избегайте дублирования. По одной — самых характерных конфигураций. На борт пока заносить не станем. Начали!
Да, я понимаю, что в моем докладе несколько увлекся отдельными деталями; потому что, рассказывая, я невольно переживаю все заново — а это, поверьте, не самые слабые эмоции. Но вы правы в том смысле, что если продолжать изложение в том же духе, то вы можете помереть с голоду, а если и выживете, то у вас в головах все перемешается, а вам нужна ясность. Согласен и дальнейшее постараюсь излагать пунктирно, только чтобы вы представили себе последовательность событий.
Когда мы на ползуне уже приближались к предгорьям — теперь нас стало шестнадцать человек, идти были готовы еще не менее десятка, но я настоял на шестнадцати, чтобы не перегружать машину; — стала заметно ухудшаться погода (если то, что там было, вообще можно назвать этим словом). Правда, то, что ветер теперь дул нам в спину, вроде бы облегчало нашу задачу. Но он начал довольно круто усиливаться, что обещало некоторые сложности при возвращении. Пусть пока проблемы еще не возникло, но другие перемены требовали немедленного внимания и — порой — реагирования. Какие перемены? Перечисляю: усиление магнитного поля; температуры; после пересечения разлома — переползти через него нельзя было, пришлось прыгать с разгона — ощутимое содрогание грунта; увеличение статического заряда; остальное — мелочи. В кабине ползуна мы чувствовали себя достаточно надежно защищенными. Но временами становилось необходимым остановиться и высадить группу, потому что ведь мы ехали ради каких-то новых находок, а не просто чтобы встряхнуться. Так что пришлось сделать три станции — в тех местах, где обнаруживалось нечто, мимо чего никак нельзя было проехать.
Что я имею в виду? В общих словах: все чаще попадавшиеся и все более сложные — ну как бы поточнее назвать — фрагменты конструкций, в большинстве своем совершенно непонятного нам назначения. Похоже, именно наверху, в горах вовсю резвились механики-абстракционисты. С каждой из этих станций мы прихватили по хорошему образцу, взяли бы и больше, но багажный отсек был уже полон, да и грузоподъемность наша практически исчерпалась. На каждой последующей станции мы действовали все более уверенно и, я бы сказал, спокойно, потому что устали удивляться, не старались вникать в то, что видим, ворочаем и грузим, а думали именно только: как поднять и как уложить и закрепить понадежнее. Мы не обращали больше внимания на то, что в гору непрерывно — отставая от нас, когда мы двигались, и обгоняя, когда ползун останавливался — то ползли, то прямо кубарем катились те же самые первичные, так сказать, детали, которые на наших глазах возникали внизу из перенасыщенного раствора. Ну, ползут вверх — и ползут, видимо, тут комбинированно действуют крепкий ветер и магнитное поле, а почему, по какой программе и с какой целью все действует — размышления об этом мы откладывали на потом. Когда компьютер ползуна тревожно засигналил и выдал информацию о том, что риск пребывания здесь перевалил за шестьдесят процентов, мы с ним охотно согласились, потому что за бортом машины шел уже буквально электрический дождь — непрерывные разряды, — атмосфера не только текла все быстрее, но и сотрясалась при этом, и грунт, над которым мы ползли — теперь то была, судя по анализу, гранитная плита, — вибрировал в полном соответствии с атмосферой. Я осторожно кашлянул прежде, чем доложить Мастеру:
— Пора уносить ноги. Иначе…
— Ясно вижу, — откликнулся он с явным неудовольствием в голосе. Чувствовалось, что ему очень хотелось добраться до недалекой уже вершинки, но интересы людей и корабля требовали организованного отхода на исходные. Так что он еще немного покряхтел, как и обычно перед выполнением неприятного действия, и скомандовал:
— Обратный курс. По записанному треку. Без отклонений.
Сделать это было куда труднее, чем сказать: мы ползли по узкой расщелине, в которой никакой разворот не был возможен. Компьютер прочитал обстановку и дал задний ход; так нам предстояло проползти с полкилометра и только тогда выполнить нужный маневр. Таким способом мы пропутешествовали метров с пол сотни; я просто не успел кинуть взгляд на счетчик, когда наконец и случилось то, чего любой из нас подсознательно ожидал с самого начала. Началась большая неприятность. Я искренне люблю всех и каждого, кто в тот миг находился в машине, за то, что никто не вскрикнул, не проговорил, даже не прошептал ни единого слова, по связи слышно было только, как кто-то вздохнул. И тут, как и обычно, исключением из правила оказался сам Мастер, и мы услышали:
— Ну да, так и есть…
Вероятнее всего, слова эти относились к открывшемуся факту: горка, которую мы штурмовали и с которой теперь пытались отступить без потерь, оказалась не чем иным, как вулканчиком, и он не нашел лучшего времени для очередного приступа активности, чем вот эти самые мгновения.
Волей-неволей нам приходилось наблюдать это действо с самого начала. Мы были совершенно бессильны, не могли даже увеличить скорость — компьютер и так вел машину на допустимом в этих условиях пределе, — оставалось лишь закрыть глаза, но на такое у нас просто не хватило сил. Каждому показалось необходимым самому увидеть, в какой именно миг лава перевалит через край подразумевающегося кратера и кинется за нами — просто потому, что у нее другого пути и не было. Так что мы видели во всем великолепии и фейерверк, устроенный, похоже, именно в нашу честь, и слышали лихую работу здешнего ударника, ту дробь, которую он сыграл, швыряя пригоршни камней — хотя, может быть, то были такие же бракованные детали, каких мы уже насмотрелись — о гулкий корпус ползуна. Этого мы не очень испугались; но вот удастся ли удрать от расплавленной магмы, с какой скоростью она потечет и через сколько минут настигнет нас — представляло серьезный повод для бесполезных размышлений. Мастер лишь ввел в комп новый корректив — и нам осталось только ждать.
Но лавы так и не появилось. Не поймите этого так, что стрельба была холостой и из кратера не выскочило вообще ничего. Вот именно — выскочило. Но не лава. Нечто другое. Увидев и осмыслив это, ни один из нас, боюсь, не смог удержаться от выражений, какие я, с вашего позволения, воспроизводить не стану. Но это и было единственным, что мы могли сделать в сложившихся условиях.
Впрочем, вряд ли стоит все это так расписывать: если не все, то большинство из вас уже видели видеозапись, поскольку писалось вообще все, что происходило во время нашей вылазки — до того самого мгновения, когда это разбило и нашу последнюю внешнюю камеру.
Это. Так мы — участники эпизода — и сейчас называем его, хотя вообще-то названий была предложена уйма: диномех, психозавр, кошмар-плюс, кривая смерть и еще не знаю сколько. Мы не приняли ни одного, потому что они ничуть не помогают тем, кто не видел, представить то, что, перевалив через гребень, весьма уверенно двигалось к нам. Лично у меня есть лишь минимальные требования к названию: из него должно быть ясно, что то была — по нашим представлениям — машина. Не менее ясно должно быть, что это вело себя в общем как живое существо — или квази живое, если хотите. Вы говорите — робот? Такое и нам сразу пришло в голову, однако Мастер…
Но об этом скажу чуть позже. Потому что пока мы все еще отползаем по расщелине с однорядным движением, а это следует за нами несколько быстрее, чем мы отступаем, потому что оно чувствует себя в этих условиях куда увереннее нашего.
Хотя бы потому, что оно опирается, как мы почти сразу увидели, не только о дно расщелины, но при надобности и чем-то другим — о склоны: лапами, щупами, антеннами, называйте как угодно. Еще что-то тянет вверх, как мы потом разобрались — ориентируется на горячую тучу, а еще что-то — в нашу сторону, вернее всего не ради знакомства с нами, а просто оценивая дорогу. На грунте оно перемещалось не при помощи колес, ног или, скажем, гусениц; все его дно — или брюхо, как называют другие — было утыкано — назовем их патрубками, или может быть выхлопами, через которые подавалась — иначе объяснить этот эффект нельзя — нечто под давлением, вернее всего — та же атмосфера. При каждом таком импульсе мелкие обломки взлетали фонтанчиком, потому я и считаю, что механизм движения был именно таким. Что было у него внутри — за то, чтобы увидеть это, каждый из нас отдал бы, пожалуй, немалый кусок своей жизни; но это сейчас, а тогда нам так не казалось, и потому такой возможности мы не получили. Сейчас объясню, как и что. Но сперва напомню, что размеры этого явления превышали наши — ползуна — не менее чем вдвое. И поскольку трудно было рассчитывать, что конструкция эта обладала ко всему еще и хотя бы начатками гуманности, никто из нас не сомневался, в чью пользу закончится игра, если она войдет в стадию контакта. Какая-то сила требовала, чтобы это спускалось вниз, дорога была только одна, мы были препятствием — и оно бы постаралось устранить нас, только и всего. Я, отвечающий за безопасность, в те секунды горько пожалел о том, что наш ползун не нес никакого вооружения. Оно очень пригодилось бы. Хотя бы по той причине, что пока мы, отползая, переживали все происходящее, кратер выдал еще один салют, и еще что-то перевалило через гребень и двинулось вслед за первым — иными словами, за нами.
К этому мгновению нас разделяло метров сорок, и было уже совершенно ясно, что доползти до расширения, чтобы развернуться, мы просто не успеем. Поэтому я отважился высказать свое соображение:
— Кэп, по-моему, пора что-то сделать.
На что он ответил:
— Прямо беда: каждый тут считает себя самым умным!
И тут же, без перерыва:
— Башня, башня! Я — первый. Получите приказ!
Откровенно говоря, я предполагал, что со связью у нас возникнут затруднения: в атмосфере помех было
больше, чем самих газов, ее составляющих. Чтобы получить хоть какую-то устойчивость, надо было перейти не только на другие частоты, но и на другую связь вообще — в том поле, в котором мы общаемся в сопространстве. К моему удивлению, корабельные связисты так и поступили, не дожидаясь моей подсказки; выходило, что и в самом деле у нас полно умников. Так что у Мастера сразу же возникла возможность поставить задачу. Но он прежде всего навел справки:
— Как идет зарядка?
— Ноль восемьдесят пять заряжено. Продолжается нормально.
— Слушай приказание. Заправку закончить немедленно. Плюсовой зонд перенацелить… Вы нас видите?
— Ясно видим, — последовало после паузы, которая лично мне показалась слишком уж долгой. Хотя на самом деле она была в пределах нормы, но мы к этому времени — все, кто был в ползуне — стали какими-то уж очень нервными.
— А движущийся объект в пятидесяти… отставить, в сорока пяти метрах от нас?
— Четко видим. — На сей раз башня обошлась без паузы.
— Перенацелить зонд на объект. Вести на пределе скорости. Провести над нами и таранить объект. Как поняли?
С запинкой ему ответили:
— Кэп, зонд может не выдержать столкновения. Мы его лишимся…
— Может, ты будешь выбирать, чего лишиться лучше: зонда — или нас?
— Вас понял.
— Слава Создателю. Слушай внимательно: главное — чтобы он прошел точно над нами. Отсюда мы доведем его сами. Все. Выполнить немедленно!
— Есть выполнить немедленно, — услышали мы, и я подумал, что вообще-то хорошо, что наш Мастер старался поддержать на корабле флотскую дисциплину, хотя на исследовательских кораблях ее встречаешь сравнительно редко.
Ну, остальное было, как говорится, делом техники. Мы перехватили управление зондом даже раньше ожидавшегося, когда он был только на подходе. Нас отделяло от этого тридцать с небольшим метров, и то была последняя дистанция, на которой, по нашему расчету, нас не должны были задеть тяжелые обломки нашего зонда и местного чудища; легкие мы надеялись перенести без повреждений, несовместимых, как говорится, с жизнью. Расчет оправдался. Столкновение было образцовым, лобовой таран. На несколько секунд атмосфера в том месте превратилась в смесь газов и летящего железа, причем железо преобладало. Научный глава экспедиции, вошедший в расширенный состав группы (хотя Мастер при этом очень выразительно морщился), не утерпел и тут же заявил:
— Капитан, я настаиваю на том, чтобы немедленно сделать станцию. Это была первая завершенная конструкция, и даже обломки ее могут дать нам…
Мастер даже не дал ему закончить — и, я считаю, совершенно правильно сделал:
— Обломки уже ничего не могут. Но тот, что играет там вторым номером, — вот он действительно может. Схватитесь с ним на кулаках? Или как?
Ученый понял, что сморозил глупость. С ними, с учеными, так бывает куда чаще, чем принято считать. Так что мы продолжали драпать с места происшествия на предельно возможной для данной ситуации скорости, и еще через двенадцать минут, когда второе это только стало карабкаться через возникший на его пути завал, мы выбрались наконец к устью расщелины, где смогли развернуться — и только пятки засверкали, потому что на прямой мы здешним монстрам давали большую фору.
Вот, собственно, все о самом эпизоде. С почти полностью заряженными батареями мы без особого труда стартовали, вышли в сопространство и, поскольку экономить теперь особенно не приходилось, включили автовозврат — и корабельная кваркотроника с готовностью потащила нас по тому пути, каким мы пришли к этой чертовой планете. Такой путь был, наверное, самым длинным из всех возможных, поскольку мы повторяли все идиотские фигуры, какие рисовал нами сопространственный шторм, с которого — надеюсь, вы не забыли — все и началось. Но хотя до Земли было еще очень не близко, мы, оказавшись в СП, стали чувствовать себя дома, что на той планетке у нас как-то не получалось. Мы пришли в себя.
И вот тут дисциплина и порядок на корабле едва не рухнули раз и навсегда. Потому что, почувствовав себя в безопасности, мы — да, и я сам тоже, хотя такое и не делает мне чести, — все мы пренебрегли правилами и потребовали у Мастера объяснений. Начиная с того: какого черта он jgg вообще приказал тогда садиться? Корабль ведь был в порядке, а что касается энергетики — неужели не нашлось бы другого способа?
— Были некоторые соображения, — попытался он уйти от ясного ответа. Как видите, он не стал посылать нас куда подальше: учуял, что дело может дойти до бунта на корабле. Потому что каждый, кроме него, чувствовал себя смертельно обиженным.
— Какие же соображения? — продолжил допрос глава-научник. — Или, быть может, вы полагаете, что наше скудоумие не позволит нам понять их?
— Да нет, — сказал капитан, — я думаю о вас не хуже, чем вы того заслуживаете. Но, к сожалению, у нас на борту большинство составляют ученые. А они — в смысле вы — никогда до сих пор не принимали всерьез гипотезы Первой Кухни. И заикнись я тогда о ней, вы бы сразу устроили тут новгородское вече. Вот я и решил садиться без объяснений: больно уж обстановка, в которой мы оказались, совпадала с «кухонной».
— Может, вы снизойдете до подробностей?
— Да сколько угодно, — сказал Мастер. — При условии, что вы не станете перебивать. Вопросы зададите, когда я закончу, идет?
Не оставалось ничего другого, как принять его условия.
— Ребята, — сказал нам Мастер, и в интонации его ясно слышалось: ну как же можно не понимать таких простых вещей. — Вас ведь, наверное, еще в школе учили тому, что развитие идет от простого к сложному, а не наоборот? Ага, учили. А то, что одна-единственная живая клетка куда сложнее даже и очень хитроумного механизма — с этим вы, я надеюсь, согласитесь? Ну, спасибо за такую сговорчивость. А если так, то не кажется ли вам, что движение, то есть развитие, неизбежно должно было вести прежде к образованию механических систем и только потом, далеко не сразу, — к тому, что мы называем живой материей? Все равно, как вы этот процесс назовете: творением или самозарождением. Лично я предпочитаю первый вариант, но это уже дело совести каждого. Что мы с вами здесь обнаружили, по-моему, вам объяснять не нужно: именно на этой Кухне готовились первые блюда в огромном, а может быть — бесконечном меню развития жизни. Мы с вами пока нашли следы, так сказать, только отдельных эпизодов того, что можно было бы назвать механозойской эрой, стали свидетелями весьма примитивных процессов, которые позволяют, однако же, понять, как возникали примитивы, как осуществлялись первые взаимодействия между ними — все в пределах дозволенного, так сказать, наукой. То есть сперва во Вселенной обкатывался именно такой вариант; возможно, Творца привлекла именно его простота. И вот это местечко, независимое, не входящее не только ни в одну звездную систему, но, собственно, и ни в одну галактику, и являлось — теперь я уверен — Первой Кухней, где варилась жизнь. Мы с вами увидели только кусочки процесса, который сейчас продолжается, надо думать, уже только по инерции, хотя — как знать? Я уверен, что если бы нам удалось добраться до горной страны, мы бы нашли там дела и вещи куда более любопытные. Но для этого потребовалось бы совершенно другое снаряжение, и так далее. Может быть… но нет, пока не буду. Кстати: та бомбочка, что тогда, на подходе, лопнула рядом с нами, оказалась явлением крайне интересным. Нам тогда было не до нее, я, как вы помните, сразу приказал садиться. Но анализ того, чем нас запачкали, был сделан по автомату, как всегда делается, и уже сейчас, здесь я просмотрел результаты. И это было, по-вашему, что? Споры. Уже биология, вы понимаете? Уже биологическая жизнь, которую — так получается — Кухня время от времени выстреливает в пространство — наугад или нет, сказать не могу, да и никто пока не сможет. Значит, там наверху — в горах — может оказаться уже совсем другая Кухня. Было бы очень интересно заглянуть туда еще разок, уже, так сказать, во всеоружии — но сие, к сожалению, от нас не зависит. Доберемся до Земли — там начнем разбираться. Если нам поверят, конечно. Хотя кое-какие доказательства у нас, как вы знаете, есть. Но, как правило, власть имущие в своих решениях исходят не из доказательств, а из политических соображений, в которых я не очень разбираюсь, да и вы тоже. Вот что я имел вам сказать, Вопросы есть?
Господа, на этом я закончу мой рассказ. Главное вы слышали и, я полагаю, поняли. Наш Мастер во главе группы ученых, летавших с нами, сейчас сражается с великими мира сего — пытается выбить средства на новую, более серьезную экспедицию на Кухню; найти ее возможно, пока не разразился новый СП-ураган: после него записанный нашим кораблем курс будет представлять лишь музейный интерес, потому что там вся сетка снова непредсказуемо перекрутится. Не знаю, насколько вы понимаете, что такая экспедиция просто необходима, потому что она дает небывалую возможность выйти на прямой диалог с Тем, кто… Понимаете, развитие «кухонной» гипотезы прямым путем выводит нас на заключение: не создав первоначально замышленной жизни — назовем ее условно «кристаллической», — Некто решил обзавестись инструментарием для сотворения ее на более высоком уровне; и создал, как вы сами понимаете, не что иное, как нас с вами, запрограммировав нас на создание той жизни, которую Он изначально предпочитал, уже на куда более высоком уровне. Сделал нас как бы катализатором этого процесса. И эту свою функцию мы исправно выполняем, хотя и не без осечек и противоречий, поскольку мы все-таки Его инструмент, и потому пуповина между Ним и нами продолжает существовать. Впрочем, во всяком инструменте есть частица его создателя — частица его духа. Но главный вопрос тут не в этом, а вот в чем: в любом процессе на каком-то его этапе инструмент, при помощи которого были пройдены предыдущие фазы развития, становится более не нужным. Не предполагаете ли вы, что мы уже находимся в той стадии процесса, когда созданные нами существа кристаллической жизни обретают способность самовоспрозводства? То есть мы становимся лишними в процессе развития?
Подумайте об этом, господа. Вы — не президенты, не политики; вы просто самые богатые и потому могущие представители человечества. Вы — и только вы можете стать спонсорами подобной экспедиции; да, это будет дорогим удовольствием, но результаты будут стоить куда больше тех денег, которые вы на нас истратите. Вот почему я и отнял тут у вас столько времени своим рассказом. Президенты денег не дадут, это ясно заранее. Им все происшедшее покажется скорее всего заумью. Но вы — другое дело; вы умеете реально оценивать обстановку, видеть перспективу и принимать верные решения. Вряд ли ошибусь, если скажу, что само существование человечества уже в среднесрочной перспективе, а может быть, теперь, после нашего посещения Кухни, и в краткосрочной зависит от вас.
Я понимаю: вам нужно подумать и, конечно, посовещаться в узком кругу. Естественно. Я подожду, все мы подождем.
Прошу только об одном: взвешивая все «за» и «против», не забывайте, пожалуйста, об одном: отработавший инструмент пускают в переплавку. И кто знает, во что нас переплавят? Хотите попробовать? Или с этим все-таки не стоит спешить?
Олег Дивов
ВРЕДНАЯ ПРОФЕССИЯ
С утра пораньше звонит налоговый и ласково так говорит:
— Ну чё, Сикорский, вешайся. К те москвич с проверкой двинул.
У меня кусок яичницы поперек горла — хрясь! Сижу, кашляю, глаза на лбу, душа в пятках.
— Эй! — кричит налоговый. — Старик! Не так буквально! Давай вылазь из петли. Мож, обойдется еще…
Отдышался более или менее, кофе хватанул, язык обжег. Весело день начинается, одно слово — полярный.
— Какого черта этот москвич ко мне поперся? — в трубку бормочу. — Он же вас проверяет, вас!
— В том-то и дело, что нас. В квартальных файлах ковырялся и вдруг спрашивает: эт чё еще за хрень, «КБ Сикорского»? Мы ему — нормальное АО, как хочет, так и называется, имеет право… А он — да не, я интересуюсь, откуда у вашего Сикорского такие льготы нечеловеческие? Судя по схеме налогообложения, там ваще не коммерческая фирма, а государственный интернат для инвалидов детства. Ну, я и…
Замялся налоговый, вздыхает тяжело. Изображает, будто у него совесть есть.
— Чё ты? — спрашиваю, а в общем-то, уже догадался, чего он. Иначе бы не позвонил.
— Ты извини, — говорит, — старина. Ну затрахал он нас, понимашь? До ручки довел. У меня прям само вырвалось — раз вы такой недоверчивый, господин советник первого ранга, так подите и лично оцените, чем Сикорский занимается и почто у него эдака бухгалтерия. Мол, были сигналы — не вертолеты он там конструирует…
— Спасибо, — говорю, — дружище. Век не забуду.
А сам уже в прихожей, куртку надрючиваю. Теперь на всех парах в ангар. Только бы успеть раньше москвича. Прямо вижу эту сцену — является дурак столичный с наглой рожей, удостоверением размахивает, финансовую отчетность требует, а ребята от него — кто по углам, а кто и под стол. Перепугаются, неделю потом работать не смогут от заикания и трясения рук. А с городом что будет? Одна у нас бригада такая уникальная, другой нету.
— Ткнул бы ты его в дерьмо носом, а, Сикорский?
— Размечтался! Как бы навыворот не вышло…
— Но у тя ж с документами порядок! Или нет?! — тревожится налоговый.
— Это единственное, с чем у мя порядок! — рычу и выкатываюсь за порог.
Опять двадцать пять. В смысле минус столько Цэ. По-нашему тепло. Подогреватель успел машину самую малость раскочегарить, завожусь легко. Первым делом схему города на дисплей. Та-ак, где мои героические сотрудники? Похоже, все еще ковыряются на Космонавта Мельника. От сердца малость отлегло. Вызываю техника-смотрителя.
— Пробили! — орет. — Вот прям тока что пробили затыку! А из колодца как хлестанет! Фонтаном! Игорь, ты не поверишь, у нас тут на всей улице от стены до стены — по колено… Ладно, с божьей помощью вычистим. Ты не волновайся, щас мы твоих каскадеров отмоем и мигом подвезем.
— Не надо мигом! — умоляю. — Медленно ехай, понял?
— He-а. Чё случилось?
— Если медленно поедешь, ничё не случится. Просто к нам в ангар прям щас топает целый налоговый полковник из самой Москвы. А ты ж моих ребят знаешь… Короче, надо, чтоб я этого страшного дядьку ветрел и подготовил.
— A-а… Ну, минут сорок-то я нашаманю, но больше чё-то не хочется. Они, понимаешь, по тебе дико соскучились. Нервные уже, у Кузи опять глаз дергается.
— Полчаса вполне хватит. Дергается, говоришь?.. Ничё, передергается.
Трогаюсь с места, а сам думаю — передергаться-то оно, конечно, передергается. И вообще Кузе надо привыкать, хоть полегоньку, но общаться с нормальными людьми.
А то вот убздыхнет меня по весне сосулькой или, допустим, в катастрофу на кашине въеду — и как тогда?.. Но все равно Кузю ужасно жалко. Если глаз у него — значит, к краю близко. Не может Кузя без меня подолгу. Целую ночь бригада на Мельника возилась, я в кои-то веки нормально выспаться успел.
Так, что нам еще нужно? У ребят привычка — как вернутся с пробоя, сразу ко мне в кабинет лезут. Не-ет, сегодня этот номер не пройдет. Звоню офис-менеджеру.
— Баба Катя! — кричу, едва на том конце трубку сняли. — Тревога! Шухер! Бегом в ангар! Станешь на входе, бригаду перехватишь и в жилой отсек ее загонишь! Чтоб никто ко мне ни ногой, пока сам не разрешу!
А в трубке внук ее спокойно так:
— Здрасте, дядя Игорь. Вы чё, забыли, у бабушки отгул сегодня. Она к маме уехавши, в шестой район. Свечи повезши и лампу керосиновую, там у них с полуночи электричества нет.
— Зачем свечи, если и так светло?
— Это вы, дядя Игорь, у них спросите.
Из шестого района баба Катя к ангару вовремя никак не поспевает. Кто еще может перевозбужденную бригаду утихомирить? Разве психолог, который с нами работает. Вызываю. Блокирован номер. Значит, работает психолог. Только, увы, не с нами.
Если все сегодня обойдется, премию себе выпишу ненормальную. В психопатологическом размере.
Контора у нас на отшибе, считай, за городской чертой, здоровый такой ангар. Удобно — я прямо внутрь заезжаю через подъемные ворота и у двери своего кабинета торможу. Вот она, конура родная — тепло, светло, целая стена завешена грамотами от мэрии, в аквариуме жабиус дрыхнет. Сразу как-то легче на душе. Только вдруг телефоны звонить начинают — и на столе, и в кармане разом. Подношу к ушам обе трубки и слышу в реальном стерео трубный рев дорогого нашего градоначальника.
— Сикорский хренов! — мэр орет. — Чё, этот хрен московский у тебя уже?
— Ждем-с, — отвечаю. — Хорошо, успел я, а то боязно за ребят. Вдруг он кусается или еще чё…
— Ребята… Чё ты мне про ребят, твои интеллигенты хреновы всего Космонавта Мельника на хрен засрали, десять хреновых цистерн туда ушло художество ихое вывозить!
— А чё вы хотели? — спрашиваю. — Там же уклон, и в самом низу затыка. Давление прикиньте! По нашим расчетам, просто обязано было пёрнуть, иначе никак. А Мельнику по фигу, он космонавт. И не такое небось видал.
— Ты у меня на хрен дошутишься! Язва, понимаешь, сибирская! Слышь, Игорь, хрен с ним, с Мельником, у меня к те разговор серьезный.
— Закон такой есть, — говорю, — «Под давлением все ухудшается»! Физика.
— Это ты про чё?! — удивляется мэр.
— Про затыку под давлением. Затыку пробили, давление получило выход и пернуло. Чё теперь, не пробивать больше?
— Да забудь ты на хрен про свое давление пердящее!
— У меня-то давление нормальное. Утром тока мерил. Сто двадцать на семьсят. Хоть на Марс запускай вместо Мельника вашего ненаглядного.
— Я Мельника этого не просил у нас в городе рожаться… — отдувается мэр. — Слышь, Игорь, ну прости. Не хотел на тя орать. С самого утра как начались форс-мажоры… В шестом районе отвал подстанции — знаешь, да? Потом у связистов какой-то облом системы загадочный, сидим теперь без спутника. А щас звонят — сына из школы грозятся выгнать, педагоги хреновы! Ну, думаю, хватает неприятностей для одного-то дня… Ничё подобного! Ты представь — какой-то тундрюк бухой прямо у мя под окнами на снегоходе в «Макдоналдс» въехал. Через витрину. Ну чё, ну вот чё тундрюку надо в этой хреновой бигмачной?!
— Вкус сезона попробовать, — говорю. — Фирменную приправу «МакСпирит». О, как ласкает тундрюкское ухо это знакомое — нет, я бы даже сказал — знаковое слово!
— В общем, Игорь, я чё решил. По закону ты не обязан докладывать налоговику о характере своей деятельности. Верно? Ну, вот и не говори, чем именно занимаешься.
Я от такой резкой перемены темы малость дурею, трясу головой и тут понимаю, что до сих пор сижу, как последний у-о, с двумя трубками.
— В документах чё записано — Сикорский предоставлят городу инжиниринговые услуги, так? Документы у тя в порядке, я знаю. Начнет москвич докапываться, какие такие услуги, скажи — идите на хрен, вертолеты конструирую, и ваще, у мя секретное КБ.
— А он ко мне после этого с прокурором не явится? — сомневаюсь.
— Прокурор ему сам явится! — мэр заверяет. — В кошмарном сне. Так и сказал — пускай тока ко мне сунется, я из этой евражки сошью варежку. Он знаешь, где живет, прокурор-то? Из коляски не вывались — на Космонавта Мельника! Прокурору твои услуги, эта… — инжиниринговые! — не реже чем раз в неделю требуются.
— Ну, если прокурор…
— Тока не проболтайся, а?
— Да мне болтать ваше незачем. И так за сто шагов до ангара понятно уж, чё за конструкторское бюро. Очень секретное.
— Мож, не собразит. Главна штука, молчи. Я даже представить боюсь, какая вонь подымется, если москвич узнает, до чё тут у нас все запущено.
— Насчет вони, — киваю, — это вы прямо в дырочку.
Градоначальник мою аллегорию игнорирует, советует мужаться и отключается. Кладу трубки по местам. Сижу, жду москвича, кошусь одним глазом на компьютер с бухгалтерией, другим — на ящик с бумажной документацией. Руки так и чешутся лишний раз все проверить. Э-эх, была не была! Ворошу бумаги, прикидываю, к чему москвич придраться может. И тут стук в дверь. Начальственный такой.
— Милости просим! — весело почти кричу. А поджилки-то трясутся. И мэр накрутил дальше некуда, и самому неуютно. Если обещанная вонь действительно поднимется, «КБ Сикорского» через полгода-год можно будет закрывать. Фирму жалко, а особенно жаль ребят — ну кому они, кроме меня, нужны…
Заходит страшный московский дядя. И вправду страшный. Здоровый шкаф, морда кабанья, взгляд свирепый. Носом крутит. Принюхивается.
— Здрасте, — хрюкает. — Полковник Дубов, налоговая полиция, внеплановая проверка… — и прямо-таки жрет меня круглыми поросячьими глазками.
А у вашего покорного слуги видок подозрительный донельзя — бумажками обложился, ни дать ни взять злостный неплательщик и уклонист от налогов по-быстрому бухгалтерию подчищает.
— Кто тут Сикорский?
Я аж оглядываюсь — да вроде нет больше никого в кабинете, только жабиус. Он, конечно, зверь для своей породы ненормально крупный, но все равно его за генерального директора даже с пьяных глаз не примешь.
— Я Сикорский, я. Вы присаживайтесь, господин полковник.
— Благодарю. Слушайте, а откуда запах такой жуткий? И на улице, и внутри. Канализацию пробило?
Засмеялся бы, да боязно, чересчур свиреп на вид полковник, не поймет юмора. У нас в городе про канализацию «пробило» — самое ценное слово. Потому что, значит, до этого ее намертво забило. Как давеча на Космонавта Мельника. А если забило — то, получается, что? Получается, должен прийти тот, кто умеет ее пробивать.
Ну а к запаху мы все привычные. Я не в том смысле, что только мы — «КБ Сикорского», — а вообще местные. Жизнь такая.
— Да здесь, — говорю, — на пригорке, роза ветров косая. Особенно по вторникам — чё тока сюда не несет. Тундрюки еще в позапрошлом веке жаловались, сам в городской хронике читал.
Ну, чес-говоря, про аборигенов я малость того.
В вечной мерзлоте фекальная канализация вообще плохо себя чувствует. Холодно ей, болезной. Тем более нашей, которую при царе Горохе тянули, наспех да неглубоко. И городишко раньше малюсенький был. Но худо-бедно дерьмо по трубам плавало. А сейчас тут опорная база громадной добывающей компании. Народу тьма, домов новых понатыкано, а сети-то коммунальные к чему подключали? К старой дохлой системе с узкими коллекторами, замкнутой на слабенькие отстойники. Да и качественный состав дерьма радикально изменился. Лет тридцать — сорок назад что по коллекторам текло — оно самое, газетами разбавленное. Так сказать, родственные материалы. А теперь народ чего только в унитазы не кидает, особенно милые дамы, хоть и запрещено это строжайше. Ну и клинит поток. Жуткие пробки образуются, дерьмо на улицу прет, а там его морозцем прихватывает — и вообще конец. Да и под землей потоку застаиваться ни в коем случае нельзя. Мало того, что мерзлота, так еще и ненормальная, перемерзшая — мы ведь кристаллический газ разрабатываем.
— Чем же это тянет? — Полковник снова нюхает и окончательно косорылится. — И откуда? У вас офис насквозь провонял. Чистый сероводород. Неужели с комбината?
— Не-е, природный газ вовсе не пахнет, в него потом специально меркаптан добавляют. Я говорю — роза ветров. Кто его знает, чё летит да откуда. Мож, олень в тундре сдох…
М-да, про оленя — это я тоже слегка не очень.
Год назад комбинатские раскошелились и прекрасную регенераторную построили — вон она, рядышком, километра не будет. Только смысла в ней почти никакого, пока трубы под землей старые лежат. Эх, наврать бы полковнику, что это с регенераторной вонищу несет — так ведь не пахнет, зараза! Словно не дерьмо через себя гоняет, а газ, будь он неладен.
То, что здесь под ногами газа хоть задом ешь, давно открыли. Только он у нас будто прессованный, в кристаллической форме. И вот наконец-то догадались, как его добывать и в дело пускать. Вполне безопасным методом, хоть в подвале собственном копай. Ура-ура, роют шахтищу, ставят рядом комбинатище, набивают город населением под завязку, все замечательно. Только совсем не замечательно вышло, когда промышленная разработка началась. Пока опытные партии добывали, побочных эффектов не было. А как принялись этот самый газ мегатоннами сквозь верхние слои почвы выволакивать, ее — почву — проморозило на всю катушку. Вместе, сами понимаете, с трубами. Ладно, воду подогревать можно. А дерьмо?! В каждый унитаз по кипятильнику?! Или прикажете комбинату закупить биотуалетов на полета тыщ народу, да еще и, главное, постоянно снабжать их реактивами?
То ли дело тундрюки — при любой погоде во чистом поле оправляются, и хоть бы что. Аж завидки берут. Веселые ребята. Примерно раз в месяц съезжаются к комбинату на снегоходах, в воздух из берданок палят и орут хором: «Русский, волка позорная, уходи свой Россия! Оккупанта-империалиста, твоя мама фак, рашен гоу хоум!» Комбинатские тут же им пару рюкзаков огненной воды — на! Аборигены водку хвать и обратно в тундру. И все жутко довольны. Вот тоже загадка природы — на водку у начальства всегда деньги находятся. А канализацию специальную высокоширотную проложить — нехватка средств.
Есть, конечно, вариант нарубить в мерзлоте ям, чтобы весь город туда с ведерками бегал. Но вы сами представьте, сколько придется людям за дискомфорт приплачивать и как дружно они от такой жизни алкоголизмом заболеют. Весело, да — выскакиваешь из подъезда с ведром дерьма, полным до краев, вокруг минус шестьдесят, в организме ни грамма… Нереально. Психика не выдержит. Мы ж не первопроходцы какие, а простые трудящиеся.
Короче говоря, чтобы городская фекальная система работала, в ней должно идти непрестанное шевеление. Которое нужно как-то обеспечивать. То есть пробки выявлять и немедленно пробивать.
Чем и занимается акционерное общество закрытого типа «Конструкторское Бюро Сикорского».
Я сначала хотел контору назвать просто, как в том анекдоте: «Сливочная». А потом думаю — какого черта? Работа серьезная, ответственная, инженерного подхода требует… И вообще я парень с юмором. Вроде бы.
— А что за зверь удивительный в аквариуме? — Полковник огляделся и на жабиуса толстым пальцем указывает.
— Жаба, — говорю. Без неуместных комментариев.
Вообще-то наш зверь — Жабиус Говениус Рекс. Из-за него Михалыч с перепугу сознание потерял, когда Жабиус прямо ему на ногу выпрыгнул. Увлекаемый бурным потоком. Из очка в женском туалете достославной мэрии. Как он в нашу канализацию угодил, как там выжил — загадка. Обогрели зверя, приютили. Гордимся теперь. Директор комбината по части рептилий малость двинутый, у самого игуана дома живет, так он на нашу жабу глянуть специально приезжал. Долго рассматривал, языком цокал, а потом сказал: «Надо же, и цвет какой, прямо маскировочный!» А какой еще может быть цвет, если жабиус, научно выражаясь, чистой воды — точнее уж чистого дерьма — канализационный эндемик?..
— М-да, — говорит полковник, разглядывая жабиуса. — Издалека везли? Африка небось?
— Вроде того, — соглашаюсь. Один черт. Либо у меня денег куры не клюют, либо я враль записной. И то, и другое для налогового полицейского, считай, чистосердечное признание в воровстве.
Вот положение дурацкое! И знаю ведь точно, что ничего криминального полковник у меня не нароет — все равно сердчишко екает. Эх, испортило русских засилье бюрократии, трусами сделало. Недаром мы нет-нет, а тундрюкам позавидуем. В «Макдоналдс» на снегоходе… Да-а. Про таких народ говорит — «не зря прожил жизнь».
И тут слышу — дизеля. Урчат на подъеме, тяжелое волокут. Так это же цистерны! Громадные цистерны с подогревом, дерьмо с Космонавта Мельника на регенераторную везут. Аккурат мимо ангара нашего. Ур-ра-а! Ничего выдумывать не надо, так и скажу полковнику — да вот откуда запахи…
А полковник в это время достает платок, зажимает им нос и теперь уж совсем не в переносном смысле хрюкает:
— Ладно, приступим.
Только приступить у нас не выходит, потому что один из дизелей вдруг надсадно взревывает у самого крыльца, будто ангар таранить собрался. Правильно сориентировать московского гостя, подготовить к встрече с бригадой я не успеваю. За стеной раздается жуткий грохот, и сквозь уплотнитель на двери кабинета пробивается такая вонища, что даже мой тренированный нос морщится. Дезинфекция, она похлестче дерьма будет раз в десять.
— А это что еще такое?! — Выше платка москвич заметно наливается кровью.
— А это, уважаемый, — говорю, — вернулась с работы бригада пробойников!
«Хрен ли нам теперь?» — сказал бы в такой ситуации мэр. Вот и мне уже — не хрен.
— Ко-ого бригада?!
И тут парни вваливаются в кабинет. Впереди Кузя со своим дергающимся глазом.
— Пробили! Игорь, мы ее пробили!
Полковник уже не краснеет, а, напротив, бледнеет. Ребята все как один в списанных армейских боевых скафандрах, только шлемы поснимали. А у Кузи в левой клешне — его любимая пропыра. И машет он ею в воздухе довольно опасно.
В общем, зрелище то еще.
Вонизьма тоже не дай бог.
Полковник сидя обалдевает. Впрочем, мне сейчас не до него, я смотрю на ребят, оцениваю, в каком они состоянии. Вроде ничего. Растут парни. Великая штука трудотерапия, если грамотно ее применять.
Тишка мне издали кивает, отстегивает варежки и лезет к аквариуму жабиуса кормить. Михалыч пытается вперед мимо Кузи пролезть и в ухо пропырой не схлопотать. А Кузя знай себе лопочет, рассказывает, как замечательно они сегодня пробили. Я его речь довольно хорошо разбираю — привык за пять лет, ёлы-палы, — но как раз сегодня меня сомнения одолевают. Потому что дешифровка Кузиного лепета следующая: когда парни уже всякую надежду потеряли осилить затыку, вдруг родилась блестящая идея — не продавливать, а разбивать.
Изобретатели хреновы, они взяли Кузю за ноги и головой вниз с пятиметровой высоты в магистральную трубу бросили! А он пропыру в клешнях зажал, перед собой выставил… Ну и вонзился в мерзлую какашку. И таки расшевелил ее.
«Пропыра» — это Кузя сам название выдумал. Четыре лома, сваренных вместе пакетом, и на конце железяка от топора-колуна, самого здорового, какой смогли найти. У нас, конечно, не только ручной пробойный струмент — техника всякая тоже имеется, — но когда нужно в тесном коллекторе затыку расковырять, лучше пропыры ничего не придумаешь. А в боевом скафандре экзоскелет и сервоприводы, мы это дело слегка усилили — знай себе дерьмовую мерзлоту пыряй и в ус не дуй. Конечно, вместо штатных перчаток ставим варежки-клешни, иначе струмент не удержишь. Пять штук мне скафандров комбинатские снабженцы добыли, не знаю уж, как, но вроде по закону все, списанная амуниция.
— Послушайте, Сикорский… — Глаза у полковника совсем освиневшие. — Это что за сборище дебилов? Вонючих… Чем ваше так называемое «бюро» занимается?!
А у меня вдруг настроение приподнялось, ведь живы-здоровы парни, да еще затыку пробили. Задача выполнена, любимый город может гадить спокойно. Так чего мне бояться? Ну и отвечаю я москвичу:
— Известно, чем занимается. Вертолеты конструирует!
Тут-то Михалыч шутку и испортил.
У Михалыча самый высокий в бригаде ай-кью. Под семьдесят. Но когда на тебе боевой скафандр, кустарными способами приспособленный для работы в замерзшем дерьме по уши, интеллект не спасает — любое человеческое помещение для тебя, что посудная лавка для свежеразмороженного мамонта… Михалыч пробует обойти Кузю, неловко поворачивается, задевает полковника и роняет его на пол вместе со стулом. Прямо сносит.
Полковник не кричит, а визжит — свинья, она и в тундре свинья, — ему больно, его приложила бронированная махина в десять пудов. Кузя перепуганный отпрыгивает в сторону, роняет пропыру — вот уж повезло — и таращится на полковника, словно тот не со стула, а с Луны свалился. «Кузя!» — зову я, мне важно отвлечь парня, у него была раньше манера от страха закрывать лицо руками, а клешни-то он не снял, никак я их не отучу, чтобы, отстегнув шлем, первым делом свинчивали клешни…
— Не-ет! — ору.
Это Михалыч, намеренный исправить ошибку и загладить вину, нагибается и хватает полковника выше локтя страшной железной варежкой с усилителями.
— Звините-пжалста-я-больше-не-буду! — выстреливает наш умник покаянную фразу, которую еще в первой группе интерната на всю жизнь затвердил.
Конечно, Михалыч хочет полковника на место посадить, легко и непринужденно, будто ничего и не было. Он сейчас двоих таких кабанов на одной руке поднимет. Сжимается варежка.
— Сто-о-ой!!! Все назад! — кричу, а сам прикидываю, мне как, уже сегодня в коллекторе утопиться или погодя чуток?
Полковник живучий оказался. Вырвался и прямо на трех костях, не переставая выть, из кабинета бросился, головой дверь вышиб и куда-то ускакал.
В тундру, раны зализывать.
Тишка в наступившей тишине произносит:
— Н-ну, мэ-мэ-мэ… Михалыч. Н-ну, ты и мэ-мэ-мэ… Идиот.
Это значит, он Михалыча осуждает, но слегка. Они когда хотят кого-то всерьез оскорбить, говорят «у-о». Еще одна привычка интернатовская.
У Тишки ай-кью вообще нет. Он тесты проходить отказывается, и все. Обходными путями ему полтинник насчитали. Занизили, думаю.
Михалыч соображает, чего натворил, — и в плач.
Кузя видит, что Михалыч расстроен, и тоже принимается реветь.
Я выезжаю из-за стола, отстегиваю ребятам клешни, пока не начали ими слезы утирать.
В Тишке, похоже, разыгрывается командный дух, потому что глаза у него заметно мокрые. Но он еще держится. Это надо закрепить.
— Веди их в раздевалку, — говорю. — Проследи, чтобы приняли душ, и сам не забудь. Скафандры уложите аккуратно. Да, пропыру забери — вон она валяется. Через полчаса отвезу вас завтракать и баиньки.
Угу, отвез. Только мне удается кое-как успокоить ребят и помочь Тишке выгнать их из кабинета — опять звонок. Техник-смотритель шестого района. Я и забыл совсем, что у них разгонный насос в трубе стоит. Голь на выдумку хитра — раз дерьмо по собственной воле не плавает, ему турбонаддув устроили. Пока этого наддува не было, «КБ Сикорского» из шестого района просто не вылезало. Я там буквально дневал и ночевал. Да и ребята были еще неопытные, людей всяких боялись, а не только москвичей — приходилось бригадой непосредственно на месте командовать, чтобы парни защищенными себя чувствовали… А потом насос заработал, в шестом гораздо легче стало, вот и забыл я.
— Стопорится, — техник говорит. — Поднимается и стопорится. А напрягу только к вечеру дадут. Боюсь, поздно, не сдюжит насос. Чё делать-то? Мож, толканули бы слегка тяжелый слой?
«Тяжелый слой» — нижний, куда всякие инородные предметы опускаются, забухнув. Помню, дохлого оленя выковыряли. Как он туда угодил? Хотя жабиус тоже ведь откуда-то взялся, не из Африки же.
Да, толкать надо. Пропихивать из шестого в пятый, там уж оно самотеком разгонится. А то к вечеру на полтрубы завал нарастет, хоть всем городом разгребай.
— Три часа, — говорю. — Через три часа нас жди. Устали ребята, пусть хоть немного отдохнут. Сам с ними приеду. И чудес не обещаю. Умоталась бригада.
— Это твои-то три медведя, и умотались?
— Это они с виду три медведя. Психика зато как у котенка, не больше наперстка.
За стеной опять дизеля — новую порцию дерьма к регенераторной везут. Сижу, на спинку коляски откинулся, потолок разглядываю. Мечтаю об унитазах-биде с электронным управлением, как у меня дома. В каждую бы квартиру по такому агрегату — уже легче. Туалетная бумага, даже самая лучшая, в соединении с дерьмом очень неприятную пульпу образует, склонную к комкованию и замерзанию.
Еще мечтаю о федеральном законе, строго карающем за сбрасывание в унитаз использованных женских затычек и прокладок, а также упаковок от них. Оберток от конфет любых. Окурков. Пачек из-под сигарет. Бутылочных пробок (как они их туда роняют? зачем?). Объедков вообще и кожуры банановой — отдельно. Яичниц подгоревших и другой некондиционной еды. Шприцев одноразовых и многоразовых. Клизм. Шерсти животных, как домашних, так и диких. Комьев вычесанных из головы волос, особенно — из головы женской. Перьев любой птицы. Расходных материалов компьютерных. Технической документации на пленках. Черновиков постановлений мэрии — в любом виде, из-за непомерного объема. Денежных знаков, включая иностранные. Бумажников — как с денежными знаками, включая иностранные, так и без. Пластиковых карт дебетных и кредитных, в том числе банков-нерезидентов. Часов наручных. Средств мобильной связи и комплектующих к ним. Манипуляторов типа «мышь». Инструментов коррекции зрения типа «очки». Посуды битой — какая радость, что небитая, слава богу, не пролезет! Головок торцевых к ключам гаечным. Отверток. Ленты изоляционной, в рулонах и кусками. Деталей унитазов — немаловажная деталь! Ножей, вилок, ложек. Носовых платков. Шарфов, кашне, галстуков. Носков дырявых. Трусов! Колготок разных! Памперсов!!!
И кара должна быть адекватной — если что неположенное в унитаз бросил, пусть то же самое тебе в задницу вколотят!!!
Та-ак, пора звонить психологу. Уже не для ребят — для себя.
А тут и он сам, легок на помине, в кабинет заглядывает.
— Искал меня? — спрашивает. — Ну, что у вас? Как ребята?
— Ты где был?!
— У клиента. Срочная работа. Давай клянись о неразглашении — я сейчас ради тебя нарушу профессиональную этику.
— Пусть в шестом районе навсегда электричество отключат!
— Серьезно. Уважаю. В общем, Сикорский, дело такое. Если что-то понадобится от нашего прокурора — обращайся ко мне.
— У него чё, проблема с головой?! — спрашиваю, а сам провалиться готов сквозь вечную мерзлоту. Вдруг поплохело мужику на почве дерьма, застывшего противотанковыми надолбами прямо под окнами? Мало ли, какие он, сумасшедший, из этого зрелища выводы сделает. Может, и понадобится мне от него вскорости дружеская услуга — чтоб не посадил лет на сто.
— У него проблема с женой. Супруга прокурора раскрыла глобальный заговор. Оказывается, это марсиане устраивают диверсии в канализации. Хотят загнать человечество обратно в каменный век и поработить. У нас они пока тренируются, а вот через месяц забьет трубы по всей планете — и конец цивилизации.
Ой-е. То-то прокурор с самого утра вызверился и москвича обещал на варежки пустить.
— Съезжать им надо, — говорю, — с Космонавта Мельника.
— Это точно. Ну а у вас-то что за драма?
Обрисовал я ситуацию. «Растут парни, однако, — психолог говорит. — Еще полгодика назад было бы тебе весело…» Согласился ребят спать уложить и запрограммировать на полный отдых, чтобы пара часов — и как новые. Ну, двинули в жилой отсек. Это у нас в дальнем углу ангара есть как бы квартирка — на всякий экстренный случай вроде сегодняшнего. Кухня там, спальня и все такое. Пожевать-отлежаться.
Слышу — шум, гам, ребята в душевой плещутся. Веселые уже. Психологу обрадовались, он им почти как родной. А уж новость о работе сверхурочной для бригады всегда праздник. Этим обалдуям дай волю, они себя, как лошадей, до смерти загонят. Точнее, до нервного истощения. Которое у моих питомцев наступает так быстро, что и глазом моргнуть не успеешь.
Им, беднягам, сама по себе жизнь на воле раем кажется.
Хотя почему «беднягам»? Любят свою работу, окружены вниманием, наслаждаются каждым прожитым днем… Как они на днях в снежки играли! Милые громадные тридцатилетние дуроломы. Счастливые. Детишки мои…
Радуешься за них, да? А вот пробросят по городу нормальные трубы — и что дальше, Сикорский? Ребята станут не нужны, и у города не будет резона из кожи вон лезть, чтобы подтверждать ежегодно твое опекунство. Ведь ты по закону не можешь быть опекуном. Ты по закону вообще почти ничего не можешь — да и помимо закона тоже… Дорастить парней до изменения им группы инвалидности — успеешь ли? Сумеешь ли? И потянут ли другую группу сами ребята?
А больше возможностей никаких. Улицы техника чистит, и даже в мусорщики нам не податься — сжигатель построили, а вывоз на полуавтоматах, знай кнопки нажимай. Нет в округе грязной работы. Прогресс, мать его, так и прет семимильными шагами. И значит, что?
И значит, как только фекальную систему заменят, никакой прокурор ребят не выручит. Наоборот, город постарается забыть, аки кошмарный сон, это многолетнее свое позорище — бригаду пробойников, единственную и неповторимую, одну на весь мир, хоть в Книгу рекордов заноси. И ребята поедут доживать в интернат для у-о, а ты… На свалку истории. Тоже — доживать. Один-одинешенек, без детей, без жены — хотя, может, найдется какая сердобольная или просто на деньги падкая, уж денег-то «КБ Сикорского» в дерьме нарыло порядочно.
Прямо хоть диверсию учиняй. Нетто мы глупее марсиан?
— Ты что, депресснул? — психолог спрашивает. — Наплюй.
Мы на кухне сидим, чай пьем. Ребята в спальне дрыхнут.
За стеной опять автоцистерны надрываются. Возить им сегодня — не перевозить.
— Да не, я так, о будущем задумался.
— А что задумываться? В будущем тебя, дорогой, ждет судебный иск от москвича. Вот увишь, он еще попробует дело до уголовного раздуть. Ничего, не переживай. Мне сейчас опять к Прокуроровой жене надо — заодно потолкую с ее супругом, хе-хе… За ребят не беспокойся. Я перед выходом бригады на пробой опять сюда подъеду, взгляну, как они.
— На этот раз не опоздай.
— Постараюсь. Жена-то не своя, а большого начальника. Ей просто так не скажешь — мол, извините, сударыня, меня другие сумасшедшие ждут…
Уехал. Я в мастерскую закатился, проверил скафандры, на струмент взглянул. Трудно что-то серьезное с этими железяками без помощи ребят делать, тяжелое все, но поверхностный-то осмотр я и в одиночку могу.
Вот непонятно, брать в шестой район «крота» или как. Не хотелось бы.
Наш «крот» — это не ваш «крот», тот, который наподобие ершика на длинном тросе с ручкой для вращения. Мы эти детские «кроты» именно ершиками и зовем, ими только унитазы да очки пробивать.
Наш-то «крот» — снаряд с переменной геометрией, такой комбайн самоходный для рыхления и подъема тяжелого слоя. Здоровый, сволочь, за машиной на прицепе таскаем. Всем хорош аппарат, да больно велик, даже в сложенном виде. Его можно только на стыке районов вниз загнать, где широкий спуск в коллектор. А поскольку в шестом сейчас тока нет, выходит, запитываться мы будем от седьмого — кабеля-то хватит?.. Ну его пока, «крота». Если увидим, что вручную не справляемся, техника-смотрителя попросим в ангар смотаться.
Эх, позарез мне нужен на подмогу толковый рукастый мужик. Да где его найдешь такого — чтобы у-о не боялся и на запахи не реагировал? «Комплексной бригаде пробойников требуется исполнительный менеджер — физически крепкий мужчина со слесарными навыками, страдающий хроническим насморком и способный нежно относиться к взрослым детям».
На первый взгляд, таких полно — я ведь искал, пытался. Но у всех соискателей была, как сказал психолог, явная нехватка асоциальных наклонностей. Только услышат, что «КБ Сикорского» дерьмо ворочает, — сразу до свидания, несмотря на громадный оклад.
Гадить-то в трубу все молодцы, а вот обеспечивать по ней движение… Если для этого нужны асоциальные наклонности, тогда я не понимаю, какие — социальные. Распустился народ. Три четверти мира газом обеспечивает, вот и распустился. Еще фыркает, что из России банановую республику сделали. Хороши русские бананы, ничего не скажешь — сто лет назад полстраны на дырку ходило, и ничего, а теперь каждому работнику подавай исправный унитаз, иначе не наймется. Желательно унитаз с Интернетом. Или отдельно унитаз и Интернет-II. Тьфу!..
Хотя, с другой стороны, жаловаться на всеобщую брезгливость мне грех — именно поэтому я и попал в десятку со своим «инжиниринговым проектом».
То есть в городскую канализацию попал.
Заехал в кабинет, с коляски на диванчик перевалился, задремал. От нервов, видимо. Неспокойно как-то, чую, боком выйдет «КБ Сикорского» инцидент с москвичом. Проснулся — вся душа в царапинах, так ее кошки поскребли. И главное — тишина. Ни звонка, ни стука в дверь. Как затишье перед бурей. Ребят поднял, сказал к выходу готовиться. Сижу, на аквариум гляжу, жабиусу завидую. Корма ему подсыпал. За одной стеной бригада железом лязгает, за другой моторы гудят — надоели уже.
Телефон. Я аж подпрыгнул. Ну, думаю, началось! А это техник-смотритель.
— Выходите, — говорит, — я уж в горку еду. Чё-то движение нынче у вас прям как в центре…
— Так цистерны же. Ладно, мы на улицу. Эй, ребята! Пошли!
Техник что-то еще буркнул — мол, не только цистерны, да я не дослушал, у меня другой звонок входящий. Надеялся — психолог. А оказался налоговый.
— Сикорский! — кричит. — Ты чё натворил?!
— Да ты понимаешь…
— Москвич силовую поднял и к тебе поехал! Сиди, не дергайся, я мэру уже позвонил! Главна штука — не дергайся! Застрелят на фиг!
По коридору ребята на выход топают, мне из кабинета хорошо слышно. Только я рот открыл, вдруг — бабах! Дверь входная.
— Стоять! Оружие на пол!
И мат-перемат, уши вянут.
Силовая, она всегда так — побольше напора, шума и матерной ругани. Чтобы сразу-то в налогоплательщика не стрелять, авось, он испугается.
Да только не на тех напали.
Мне потом налоговый кассету с записью из коридора подарил. Она и так по городу ходила, но ее за большие деньги продавали, а он мне — бесплатно. «Как продюсеру», — сказал. У меня-то самого в коридор соваться пороху не хватило, я через ангар катился к запасному выходу, но что в это время происходило, теперь знаю и описать могу.
Значит, идет по коридору бригада пробойников в скафандрах с опущенными забралами. Шагает, как на парад. Веселая, отдохнувшая, с той, что утром была, заполошной и дерганой, — просто не сравнить, вообще другие люди. Впереди Кузя с Тишкой бок о бок. У Кузи в руке пропыра, а Тишка на плече тащит… Ладно, слово почти литературное, так что скажу — говнодав. Знатный струмент. Железнодорожный домкрат гидравлический с усилием разжима под сто тонн. К нему с двух концов приварены крышки от канализационных люков, только обточенные слегка, чтобы в любую трубу пролезало.
Сзади Михалыч топает, крестовины складные к говнодаву несет, из рельсов такие конструкции для упора.
А навстречу бригаде врывается группа силовой поддержки налоговой полиции. Все как положено — автоматы, броня, «оружие на пол», матюги.
Кузя, несмотря на устрашающие размеры, существо застенчивое до трусости. Михалыч больше всего боится совершить какую-нибудь ошибку. А вот Тишка у нас боец, особенно когда отдохнул и на своей территории. Сейчас он дома, только собрался на работу, и тут к нему вперлись какие-то дураки, по замашкам — полные у-о.
Поэтому он берет и с плеча швыряет говнодавом в толпу силовиков.
Я бы не хотел, чтобы в меня запустили железнодорожным домкратом. Даже простым, без крышек от люков. А вы?
Силовики валятся, как кегли, роняя друг друга и беспорядочно паля во все стороны. Из стен и потолка летят клочья. Бригаде все равно, скафандр пуля не берет. К тому же ребята просто не знают, что это такое — когда в тебя стреляют.
Силовики пытаются встать и открыть прицельный огонь по ребятам. Но Тишка издает через внешние микрофоны скафандра оглушительный боевой клич — он так давеча кричал, играя в снежки. Тормознувшие было Кузя с Михалычем понимают — это тоже игра. Кузя выставляет перед собой пропыру, а Михалыч крестовины, и вдвоем они бросаются на противника.
И вышибают его из ангара к едрене матери.
Снося поднимающегося по ступенькам москвича, бережно прижимающего к груди загипсованную руку.
Там у нас пешеходный выход — крылечко небольшое с перилами, и ступенек штук пять.
Я как раз выехал через запасной, но перед ним давно не чистили, у меня колеса вязнут в сугробе. Поэтому я временно обездвижен и могу только наблюдать, как клубок из десятка бронированных тел катится по ступенькам. Грохот, вопли и какой-то смутно знакомый поросячий визг. Хорошо, силовые вроде поняли, что стрелять в ребят без толку. Если б они по-прежнему во все стороны пуляли, тут бы мне точно конец настал. Да наверняка и москвичу заодно.
Вовек этой сцены не забыть. Стоп-кадр. Широкая раскатанная дорога, машин стоит видимо-невидимо. И налоговые, и будка техника-смотрителя шестого района, и цистерны с дерьмом — водители бесплатный цирк смотрят. Перед ними на площадке у ангара куча мала, в центре Тишка виднеется, уже вновь овладевший говнодавом. Из-под кучи москвич выползти пытается, но его кто-то за ногу ухватил и, судя по выражению лица полковника, на болевой прием ее взял.
Кругом автоматы валяются, и пропыру Кузя потерял.
Тут на площадку влетает черный джип, из него прыгают мэр и прокурор. Секунду в ужасе на происходящее глядят, потом орать начинают, но поскольку их никто не слышит, бросаются кучу малу самолично растаскивать. Это смелое решение — мэру тут же дают в репу, он падает, и куча его накрывает.
Я, главное, сижу, как последний у-о, в своей коляске, с места двинуться не могу. Кричать-то бригаде, чтобы прекратила, бессмысленно, пробовал, глотка уже сорвана.
Если б не техник-смотритель, не знаю, чем бы все закончилось. Ребята мои только во вкус вошли, а силовые, те вроде ошалели — в жизни им никто такого успешного сопротивления не оказывал.
Но техник, он то ли побоялся возможного смертоубийства, то ли просто решил социальную справедливость учинить. Короче, он подбежал к ближайшей цистерне, что-то водиле сказал, отцепил сливной шланг и потянул к месту драки. А водила на цистерне крышку откинул и руку в пульт запустил.
Техник им по-честному крикнул — хватит, мол, а то худо будет. Но силовые как раз Тишку свалили, Михалыч за него обиделся и начал всех направо и налево крестовиной дубасить. Ну, техник и махнул водиле. А тот улыбнулся широко, будто космонавт Мельник перед стартом на Марс, и ручку дернул.
Цистерна-то с подогревом, дерьмо как свежее, даже лучше. И насос там хороший стоит, мощный… Они, главное, не сразу поняли, что происходит, возились еще чего-то, кулаками махали. Ну, тонну они приняли на себя, это точно. Значит, налоговых десять рыл, считая с москвичом, моих обалдуев трое да от отцов города два представителя. Хотя прокурор не в счет, ему сразу говнодавом пониже спины угодило, и он под крыльцо улетел. Выходит, около семидесяти килограммов на нос. Моим-то все равно, они в это дело каждый день ныряют, а вот остальным в целом не понравилось. У них еще и обмундирование было, как бы сказать, не по форме.
В общем, решили пока больше не драться.
Техник-смотритель шланг бросил, в машину — прыг, и газу. Правильно, я считаю.
Дерьмовозы тоже с места снялись — и на регенераторную.
И тишина. Даже налоговые не матерятся — стонут только жалобно. И москвич не визжит, охрип, бедный. Потом оказалось — мало того, что ребра ему помяли, когда с крыльца сшибли, так еще ногу вывихнули.
Я кнопку ткнул на подлокотнике коляски, в ангаре ворота открылись.
— Внимание! — кричу. — Предлагаю всем немедленно пройти в отсек санитарной обработки! Дезинфекция за счет компании.
Из-под крыльца вылезает прокурор. Весь в белом — снегу там намело. Держит в руках две половинки чьего-то автомата, одну со стволом, другую с прикладом. Глядит с интересом на медленно оседающую гору дерьма, из которой выбираются участники побоища — кто на четвереньках, а кто и вплавь. Смотрит на меня — все, думаю, конец. А он только говорит, сочувственно так:
— Ну, Сикорский, и вредную же ты профессию себе выбрал!
— Да чё, — говорю, — нормальную… Всегда хотел служить людям. Чтоб им было хорошо!
…Мы теперь на помойке работаем. Ее раньше в городе вообще не было, нынче есть. А то мусоросжигатель сгорел от перегрузки. Ну, я санинспектору ящик огненной воды поставил, так он мне самолично план «утилизационной площадки» начертил и благословение с гербовой печатью нарисовал. Арендовало «КБ Сикорского» кусок тундры, вырыло котлован, подъезд к нему накатало. По совету психолога выдержал я паузу в несколько дней, чтобы город провонял как следует, — и к мэрии. Внутрь мне тогда не пройти было, ну, я не гордый, начальство у подъезда отловил.
Мэр вообще плохо выглядел в тот день — чего вы хотите, город в мусоре тонет и помощи ждать неоткуда, — а как меня увидел, затрясся весь и попробовал от самых дверей подъезда с разбегу в машину запрыгнуть. Поскользнулся, головой в сугроб — хрясь! Я уже тут как тут, колесом ему на шубу наехал, теперь быстро не отвяжешься от Сикорского. Тогда мэр решил инсульт симулировать. А я, пока все суетились, кому надо из помощников — свое предложение об оказании инжиниринговых услуг. Мэр таблеток сердечных поел, отдышался слегка, ему и говорят — спаситель наш тута. Мэр — чё, этот?! Ему — он самый.
И пошло все почти как раньше. Мне бульдозер под ручное управление переделали, ребята помогают машинам разгружаться, выскребают, что прилипло. Новый сжигатель обещают не скоро — денег нет — и от печальных дум о будущем я временно застрахован.
Техник из шестого района тоже к нам подался, исполнительным менеджером. Говорит, на помойке делается реальное дело, живое, для всеобщей пользы, да еще и весело. И то правда, на канализации нынче от тоски помрешь. Как только скандал до Москвы докатился, приехала к нам большая комиссия, а едва растеплилось, начали по городу класть современную морозоустойчивую фекальную систему. Конструкция продуманная, никогда не заткнется, с Аляски специалисты приезжали — только языками цокали.
Ребята поначалу слегка приуныли. Я их понимаю, все-таки «пробойник» звучит гордо, вы произнесите вслух — пробойник! — мощно, да? А «оператор У-площадки» — совсем не звучит. На том же комбинате операторов всяких, как в тундре оленей. Со шваброй бегает, а уже оператор. Психолог, и тот не сразу парням растолковал, что новая их профессия не менее опасная, героическая и нужная людям, чем прежняя. И тут я в один прекрасный день, орудуя рычагами и наблюдая, как бригада в мусоровозе копошится, слово придумал — «отбойник». Ребята ведь чем занимаются? Отбивают от кузовов машин куски прессованного мусора. Так и говорю: были вы пробойники, а теперь отбойники — какая разница? Повеселели. Действительно, какая разница?
Ведь эта наша работа на прежнюю до удивления похожа. Я уже мечтаю иногда, чтобы запретили населению мебельные гарнитуры на помойку выкидывать — а то возни с ними…
Вот, опять! Целых три холодильника. Я их, конечно, гусеницами утрамбую. Но котлован у меня не резиновый! А народ в него валит что ни попадя. Ладно б одни холодильники. Ужас, чего только мы не утилизируем. И в каких объемах. Едва за мусоровозами поспеваем, да и места уже в обрез, пора еще площадку открывать и искать человека на второй бульдозер.
Точно — запретить. Чтоб не смели выбрасывать, как-то: снегоходы разукомплектованные и кузова автомобильные. Двигатели бензиновые, дизельные и электрические. Колеса в сборе, диски, шины, детали подвески крупнее наконечника рулевой тяги. Плиты кухонные. Стиральные и посудомоечные машины. Прочую бытовую технику. Отдельно ванны, за них вообще бить смертным боем. Ванны процессу утилизации мешают невероятно, особенно большие гидромассажные, те просто нам на площадке отравляют жизнь. Технику множительную и электронно-вычислительную — тоже желательно на фиг. Мониторы разные — к чертовой матери. Туда же антенны спутниковые и усилители к ним. Никаких деталей систем вентиляции и кондиционирования. Под запрет — отопители любых видов. Мебель комплектную и некомплектную. Рамы оконные. Трубы любые. Совсем любые — включая музыкальные инструменты. Тоже любые. Игрушки детские, мягкие и жесткие. Игрушки взрослые, как в надутом, так и в сдутом виде…
И унитазы. С унитазами, конечно, довольно легко справиться, но они меня почему-то особенно раздражают!
По самым предварительным оценкам, для модернизации коммунальных сетей России понадобится не менее 10 лет и 555 миллиардов рублей.
Леонид Каганов
ИТАК, ХОМИНОИДЫ
Профессор Анастаси важно поднялся на кафедральный холм, почти ни разу не споткнувшись. Он легко приподнял столешницу кафедры и вынул свои тезисы. Последнюю неделю он хранил их здесь, на кафедральном холме — чтобы не забыть дома в последний момент.
Из динамиков раздался металлический перезвон, открывая доклад, ради которого сюда съехались ученые всех стран. А вслед за этим раздались и громовые аплодисменты. И хотя профессор ожидал этого звука, но от неожиданности вздрогнул и столешница захлопнулась, больно прищемив руку. Профессор сдержался. Аплодисменты стихли и наступила тишина. Профессор оглядел ряды собравшихся до самого горизонта. Все смотрели на него и ждали. Пора было начинать.
— Калеки! — воскликнул профессор в микрофон, а могучие равнинные динамики подхватили его голос и унесли вдаль.
Миллионная толпа ученых невнятно загудела в ответ. Профессор Анастаси позеленел от смущения.
— Простите, оговорка… — прошептал он. — Разумеется, имелось в виду — коллеги.
Шум моментально стих. Оговорка, привычное дело.
— Коллеги! — сказал Анастаси, сделал эффектную паузу, глубоко вздохнул и продолжил уже хорошо отрепетированным голосом: — Товарищи! Граждане! Сейчас я скажу о том, что чувствует каждый из нас, хотя не каждый говорит об этом вслух! В нашем обществе принято делать вид, что все в порядке, что так и должно быть…
Равнина напряглась. Профессор чувствовал это, поэтому не стал затягивать паузу, а глубоко вздохнул и выпалил:
— Пусть выйдет вперед тот, кто чувствует себя счастливым! Пусть выйдет тот, кому в жизни все удается!
Разумеется, вопрос был риторическим. Профессор быстро кивнул ассистенту Пау, и тот выставил перед кафедрой специально заготовленную табличку:
Анастаси придвинул тезисы еще ближе, словно их собирались украсть, прижался к самому микрофону и быстро заговорил:
— Тема моего доклада — счастье и удача. Почему мы так несчастны? Почему нам так не везет в жизни? Каждый из нас задает себе этот вопрос: почему я неудачник? И действительно, почему? И простые граждане, и крестьяне, и рабочие, и политики, и мы, ученые, никто из нас не может сказать «я счастлив»? Кто из нас может похвастаться успешной личной жизнью? Большим количеством денег? Высокими достижениями?
— А-а-а! — взволнованно подхватила равнина, и профессор воодушевился.
— Может быть, именно поэтому мы так любим смотреть фильмы, где добро побеждает зло? Может быть, именно поэтому мы читаем фантастические книги, в которых герой выходит невредимым из любых ситуаций?
— У-у-у… — зашелестела равнина.
Профессор с опаской оглядел собравшихся поверх очков.
— С каждым из нас ежедневно случается куча мелких и крупных неприятностей! — продолжал профессор. — Мы так привыкли к этому, так равнодушно переносим все удары судьбы, что порой даже не замечаем их. И в тот момент, когда беда символизирует бесплатный проезд…
Он остановился, задумался и перелистнул страницу обратно. Неприятно ныла ушибленная рука, мешая сосредоточиться. Равнина ждала.
— В тот момент, когда беда… — он глянул на следующий лист, — символизирует… Простите.
Так и есть, третьей страницы не хватало. Не хватало четвертой и пятой — сразу шла шестая. Конечно, профессор знал текст наизусть, последние полгода репетировал дома перед зеркалом. Но сейчас все вылетело из головы.
— Небольшая заминка с тезисами, но это даже лучше! — объявил Анастаси. — Не будем удлинять вступление. Перейдем сразу к основной теме нашего доклада. Тема… Мне сложно без тезисов, но э-э-э… Если вкратце, своими словами… О, спасибо!
Профессор благодарно кивнул юному ассистенту, который протянул недостающие листы из запасного комплекта. А тем временем ассистент Пау сменил табличку:
— Темой доклада является необычная форма жизни третьей планеты звезды F3176 — это пресловутые многоклеточные двуногие хоминоиды. В последние столетия эти удивительные создания у всех на устах, наука галактики переживает очередной бум — редкая конференция обходится без докладов о хоминоидах. Ученые всех планет, занимающиеся хоминоидами, словно сошли с ума…
По рядам прошел смешок. Справа, где располагались группы гостей, ритмично заколыхались длинные скафандры ироничных адонцев, а чуть ближе угрожающе зашевелились клешни зырян. Зыряне всегда принимали любое слово как оскорбление своей расы.
— Простите, я все время говорю не то, очень волнуюсь… — признался Анастаси. — Итак, хоминоиды… Долгое время их планета была безвидна и пуста, затем на ней появилась белковая жизнь, а разумный вид хоминоидов появился совсем недавно — буквально какой-нибудь миллион лет назад. Но уже сегодня все ученые признают этот вид жизни разумным и высокоцивилизованным. Темпы их развития поражают! Еще каких-нибудь сто тысяч лет назад они только-только научились добывать огонь, пятнадцать тысяч лет назад уже плавили медь, вскоре изобрели колесо, а в прошлом веке уже полетели в космос и даже благополучно вернулись! Тем не менее, как мы знаем, официальный контакт с хоминоидами пока решено не устанавливать, хотя все расы галактики ведут за ними самое пристальное наблюдение.
Профессор перелистнул страницу и оглядел толпу. Вроде зыряне успокоились. Все шло на удивление гладко. А это значит — надо ждать беды.
— Всю молниеносную историю хоминоидов будет правильнее назвать «историей успеха». Действительно, успех не покидал их ни на миг. Все, за что бы они ни взялись, — им удавалось! История хоминоидов — это перечень открытий-рывков, каждый из которых перебрасывал их цивилизацию на тысячи и тысячи лет вперед! Практически все открытия были сделаны хоминоидами случайно, мимоходом. Поэтому в наших средствах массовой информации… — профессор хмуро глянул поверх очков на сектор прессы, — а затем и в ученых кругах сложился миф о гениальности новорожденной расы. Но так ли это?
— Нет! — крикнули с равнины.
— Хоминоиды не глупы, — кивнул профессор. — Но они не гениальны! Это подтверждено многими исследованиями. Посмотрим правде в глаза: хоминоиды уникальны лишь тем, что фантастически удачливы!
— У-у-у!!! — взлетело над равниной, и профессор не понял, что это означает: несогласие с докладчиком или накопившуюся обиду?
— Материал большой и сложный. Я излагаю его эмоционально и путано. Местами говорю прописные истины, но прошу вас — набраться терпения и дослушать до конца! Вы будете потрясены! Более миллиона ученых клана Анастаси-У разрабатывали эту гипотезу в течение трехсот тридцати восьми поколений! И сегодня… — Профессор запнулся. — Сегодня наконец настал этот долгожданный… Я рад, что именно мне выпала… — Профессор снова запнулся и позеленел до самых рожек. — Простите. Не будем терять времени и перейдем сразу к делу! Если что-то будет непонятно, я прошу сразу задавать вопросы.
Равнина закивала. Пау выставил новую табличку:
— Итак, хоминоиды фантастически удачливы. Они привыкли к своей удаче настолько, что не замечают ее. Хотя не замечать это трудно. Самый простой пример: любой зрелый хоминоид может вспомнить в своей жизни несколько случаев, когда ему грозила неминуемая гибель, но все обошлось благополучно. И это только те случаи, о которых ему известно! Куда больше случаев, когда хоминоид прошел мимо смертельной опасности, так и не узнав о ней! Хоминоиды чувствуют себя настолько неуязвимыми, что их быт… Слайды! Нам пора перейти к слайдам!
Профессор взмахнул рукой и посмотрел на серую небесную пелену. Вслед за ним подняли головы и слушатели равнины. Небо оставалось пустым.
— Кхм… — сказал профессор в микрофон.
— Проектор не работает… — раздался испуганный шепот Пау. — Мы не знаем, в чем дело, мы…
— Здесь что, дебилы собрались?! — рявкнул профессор, забыв, что стоит у микрофона.
Его крик понесся над равниной, публика зашумела. Профессор хотел извиниться, но онемел от ужаса. Краем глаза он увидел, как зыряне начали махать клешнями, и через секунду над толпой уже взлетело первое искалеченное тело. К зырянам устремилась Рота Безопасности, но было поздно — началась свалка. Профессор закрыл глаза и почувствовал, что покрывается испариной. Но недаром Анастаси пользовался таким авторитетом в ученых кругах. Он сумел взять себя в руки и в этой ситуации.
— Коллеги! — сказал он веско. — Я прошу сохранять спокойствие и самодостаточность. Мой неразумный крик был обращен всего лишь к моим ассистентам, подчиненным клана. У нас сломался проектор, и… — Профессор повернулся к Пау, зажал микрофон и зашипел: — Дебилы!!! Где запасные проекторы?! У нас же три запасных проектора специально на случай, если…
— Мы пытаемся переставить слайды в запасной проектор! Но слайд заело! — прошептал Пау.
На левом фланге продолжалась бойня — зыряне кромсали щиты ротников.
— Уважаемые коллеги с планеты Зыра! — снова обратился Анастаси. — Я призываю вас к спокойствию! Всего лишь…
И тут небо осветилось. Повисла тишина, только раздавались щелчки клешней. Затем стихли и они. Равнина зааплодировала.
— Итак! — воодушевился профессор и простер руку к небесам. — Неприятности улажены! Посмотрите на слайд! На слайде мы видим так называемую вилку — металлический гарпун с четырьмя заостренными лезвиями. Хоминоиды используют его в быту для перемещения пищи в ротовое отверстие. Казалось бы, одно неловкое движение — и ротовое отверстие порвано! Распороты ткани, идет заражение! Вы же знаете, что многоклеточные организмы не восстанавливаются… Но этого не происходит! Хоминоиды хранят вилки в своих жилищах, бросают их где попало, казалось, наступи случайно… Но ни одного смертельного случая! Давайте следующий слайд!
За спиной послушно щелкнуло, и небо вновь осветилось.
— Кухонный нож! — объявил профессор и осекся. — Мнэ… Я планировал показать кухонный нож. Он куда более опасен, чем вилка. Но, видимо, слайды перепутаны, и здесь мы видим автомобиль. Внимание! Так называемый автомобиль! Это вид транспорта, управляемый вручную. В нем используется энергия взрыва, поэтому корпус начинен запасом жидкой взрывчатки. Движется автомобиль с огромной скоростью по специально выровненным лентам на поверхности планеты. При этом выделяет отравляющий газ. Надо ли продолжать? От хоминоида, управляющего автомобилем, требуется максимум внимания и сосредоточенности ежесекундно — каждый миг он рискует выехать за пределы ленты, столкнуться с другим транспортом или с хоминоидом, пересекающим ленту пешком. Это неминуемая гибель. Гибель несет и пребывание рядом с трубой автомобиля, выпускающей ядовитый газ. Да и сама конструкция транспорта так сложна и ненадежна, что немалое количество времени автомобиль проводит в ремонте. Простое перемножение вероятности поломки машины, секундной невнимательности (а хоминоиды очень невнимательны!) и непредвиденных дорожных ситуаций показывает, что вероятность гибели хоминоида в машине приближается к ста процентам в первый же час поездки! Кто не верит, может убедиться на любом компьютерном тренажере, имитирующем гонки, — аварии следуют одна за другой. Но! — Профессор торжествующе обвел взглядом притихшую равнину. — Хоминоиды годами, десятилетиями пользуются своей техникой! Аварии крайне редки и не обязательно ведут к смерти хоминоидов! Давайте следующий слайд!
За спиной раздался грохот, небо разом потухло, профессора швырнуло вперед на микрофонную стойку, и наступила темнота.
Когда Анастаси пришел в себя, он лежал под кафедральным холмом, а трое ассистентов пытались его поднять.
— Что случилось? — спросил он хрипло.
Ассистент Boo поднял на профессора печальные стебельки:
— Профессор! Взорвалась линза проектора, осколками ранило троих. Погиб Пау…
— Пау… — Профессор замолчал.
— Повреждения так сильны, что он не смог восстановить целостность…
— О природа! — воскликнул профессор.
— Профессор, надо продолжать доклад! Равнина ждет!
Анастаси поднялся и дошел до кафедры. Равнина встретила его аплодисментами.
«Особо следует сказать о быте хоминоидов», — прочел профессор в тезисах. Или мы уже говорили об этом? Перед глазами стоял образ Пау — самого талантливого ученика…
— Коллеги! — сказал профессор. — Мы скорбим! Почтим минутой молчания память наших гибнущих собратьев!
Помолчав немного, Анастаси сказал:
— Но мы вынуждены продолжать то, ради чего собрались здесь. Итак, хоминоиды. Повседневная жизнь хоминоидов настолько пересыщена опасностью и угрозой для жизни, что любое другое существо не продержалась бы в этих условиях и нескольких часов. Мир, в котором живут хоминоиды, — дикая какофония скоростей, напряжений, ядов и прочих агрессивных стихий. Любая случайность — и хоминоид будет раздавлен, деформирован, утоплен, сожжен высоким напряжением… Они даже строят такие высокие жилища, что одно лишь случайное падение из окна — верная смерть. Но все это происходит крайне редко!
С равнины передали записку. Профессор развернул ее и усмехнулся.
— Неподписавшийся спрашивает: если хоминоидам все удается и все у них получается, значит ли это, что им не надо трудиться?
Профессор обвел взглядом равнину — равнина ждала.
— Да, — сказал профессор. — Им не надо трудится.
И сам поставил новую табличку:
— Само слово «трудиться», которое в нашем языке означает «мучиться», в языке хоминоидов означает лишь «тратить силы на получение результата». Задумайтесь, какой глубокий смысл вложен в это определение! Хоминоиды действительно не трудятся, как мы. Они искренне уверены, что способны справиться с любой задачей, достаточно лишь приложить немного усилий. И действительно, им этого вполне достаточно! Другое дело, что не все хоминоиды готовы приложить даже усилия, и поэтому своим детенышам они внушают с детства: нельзя лениться!
— Лениться? — спросили с равнины.
— О так называемой «лени» следует сказать особо, — кивнул профессор. — Лень — специальный термин языка хоминоидов, не имеющий аналогов в галактике. Лень — парадоксальное состояние разума, когда хоминоид — внимание! — будучи твердо убежден в благоприятном исходе работы, тем не менее готов заранее отказаться от результата, просто не желая прилагать усилий! Это нелепое состояние является вполне обычным для подавляющего большинства хоминоидов.
— Как же они работают? — спросил кто-то из сектора прессы.
— Хоминоиды по сравнению с нами работают мало и неохотно, — ответил профессор. — Половину времени они вообще проводят в биологическом оцепенении — ежесуточной спячке. Оставшееся время они посвящают разным личным делам и немного — работе. Максимум, на что обычно согласны хоминоиды, — так называемая служба, когда хоминоид приезжает на место службы, чтобы безынициативно выполнять нехитрые действия или указания начальства, получая за это необходимый жизненный паек. Редкий хоминоид согласен по своей инициативе тратить физическую и психическую энергию на какое-то дело. Но если такое случается, его называют «бизнесмен», что в переводе означает буквально: «хоминоид, занятый делом». Потратив немало времени и энергии, эти хоминоиды обычно добиваются успеха и благосостояния. Большинство же популяции предпочитают делом не заниматься. Поэтому, как я уже говорил, своим детенышам хоминоиды стараются хоть как-то с детства внушить идею о необходимости прилагать усилия. Об этом говорят, например, такие их поговорки, как «Без труда не вынешь рыбку из пруда»…
— Позвольте, что за бред? Это же очевидно! — раздался возмущенный голос из передних рядов.
— Это вам очевидно, коллега! — возразил Анастаси. — А хоминоиду это вовсе не очевидно! Случаи получения рыбки без труда у них тоже широко распространены. С вашего позволения, я все-таки продолжу. Поговорки: «Дело мастера боится», «Лиха беда начало», «Кто рано встает — тому Бог подает»…
— Что такое Бог? — спросили с равнины.
— Об этом мы поговорим чуть позже, — кивнул профессор. — «Кто не рискует, тот не пьет шампанское».
— Что такое шампанское? — спросили с равнины.
— Шампанское — токсичный для психики напиток горького вкуса, пить который считается приятно и почетно, — объяснил профессор. — Тут необходимо отметить, что шампанское время от времени пьют все, и никто при этом не рискует. Несмотря на токсичность.
— Что такое рискует? — спросили с равнины.
— Мы тоже поговорим об этом позже! — кивнул профессор раздраженно. — Не перебивайте меня, пожалуйста! Я пытаюсь зачитать список поговорок! «Терпенье и труд все перетрут»…
— Что такое терпенье? — спросили с равнины.
Профессор глубоко вздохнул, но взял себя в руки.
— Так называемое терпение, — сказал он спокойно, — еще один термин языка хоминоидов, не имеющий аналогов в галактике. Он означает желание хоминоида потратить даже не силы — потратить время на ожидание результата.
— Вау!!! — изумилась равнина.
— Да! — кивнул профессор. — Это поразительно! Но хоминоид может не пожелать тратить и время! Для него недостаточно получить гарантированный результат в произвольной точке временного континуума, он может пожелать результата немедленно! И это вполне обычное поведение хоминоида, оно имеет свой термин — «нетерпение». Но даже нетерпеливые хоминоиды очень удачливы, и нередко…
— А как они это сами объясняют? — прокричали снизу.
Профессор усмехнулся, перелистнул страницу все еще ноющей рукой и сам сменил табличку:
— Забегая вперед, — гордо произнес профессор, — я скажу, что именно мы, клан историков-хоминологов Анастаси-У, совместно с кланом биологов-хоминологов Тадэ-У наконец разгадали тайну и нашли объяснение феномену хоминоидов!
Эта сенсация и является ключом моего научного доклада, поэтому, с вашего позволения, будет обнародована в конце. Но сами хоминоиды этого объяснения пока не нашли, хотя такая удачливость не могла остаться незамеченной для них самих. Особо яркую удачу хоминоиды объясняют термином «повезло», «везение». Вообще слово «возить» в большинстве языков хоминоидов означает транспортные услуги. И «повезло» в данном контексте, — профессор замялся и некоторое время искал нужную страницу, — символизирует бесплатный проезд. Рассчитывать на везение — значит ожидать, пока некая высшая сила по своей инициативе и совершенно бескорыстно решит проблемы хоминоида: как транспортные, так и все остальные. Внимание, коллеги! Это очень важно! Главная особенность ментальности хоминоидов — постоянно ожидать везения по любому поводу и выражать искреннее негодование при его отсутствии, так называемом невезении. Хоминоиды искренне уверены, что природа им должна! Что такое невезение? То, что в языках всех форм жизни обитаемой галактики называется «давно ожидаемой и наконец случившейся бедой», хоминоиды называют легкомысленно: «невезение», «неудача», «несчастье». Да, в языке хоминоидов есть слова «беда» и «катастрофа», но означают они совсем не то, что принято у нас…
Толпа невнятно шумела. Профессор счел это благоприятным знаком и продолжил:
— Коллеги! Наберитесь терпения, осталось недолго! Результат, я уверен, ошеломит вас так же, как он ошеломил ученых наших кланов! Мой доклад посвящен естественным наукам, и, наверное, я зря так подробно останавливаюсь на философии хоминоидов… Но прошу понять — клан Анастаси-У специализируется на ксенолингвистике и ксенофилософии. А хоминоиды дают уникальнейшие данные!
— У-у-у… — гудела равнина.
— Как вы помните, коллеги, — продолжил Анастаси, — мы говорили о том, что свое везение хоминоиды объясняют действием высших сил. Именно высшие силы, по мнению хоминоидов, постоянно работают незримым обслуживающим персоналом, благотворно влияя на судьбы хоминоидов. Именно к высшей силе хоминоид регулярно адресует свои просьбы и пожелания, именно у нее просит помощи в трудную минуту. Врожденная вера в высшую силу, так называемая религиозность, тоже отличает хоминоидов от всех остальных жителей галактики. Легенды о высшей силе сильно отличаются у разных кланов хоминоидов, противоречат друг другу и постоянно эволюционируют. На ранних стадиях цивилизации хоминоиды представляли высшую силы как набор духов-покровителей, в более поздних — как образ Спасителя, высшего существа, которое, в силу своего исключительного благорасположения, профессионально и круглосуточно занимается спасением хоминоидов от мелких и крупных неурядиц. Разработаны специальные правила мысленного и устного обращения к Спасителю с просьбами и пожеланиями. При этом каждому обратившемуся гарантируется внимание и благорасположение. Хотя религиозность хоминоидов врожденная, среди них попадаются атеисты, которые не разделяют общей веры в высшие силы. Религиозная культура сулит таким индивидам разнообразные наказания в виде бед и неудач. Но поскольку нет возможности документально обосновать неудачливость хоминоида-атеиста, религиозная теория придумала остроумный и парадоксальный выход — считается, что неудачи угрожают таким хоминоидам после смерти. Остальных же после смерти ожидают удачи, еще более яркие, чем в жизни. И это еще одна уникальная особенность хоминоидов — они настолько привыкли к удаче, что твердо уверены: их жизнь не окончится даже после смерти! А хоминоиды редко ошибаются! И я не удивлюсь… — Профессор замялся, слегка позеленел, покосился куда-то вверх через левое плечо и понизил голос: — И я не удивлюсь, если окажется, что для них там и впрямь… что-то в этом роде, так сказать, предусмотрено…
— У-у-у!!! — шумела равнина.
Что-то было не так. Анастаси прислушался.
— Не слышно! Микрофон! Микрофон! — кричала толпа.
— Профессор! — закричал подбежавший Воо. — Ничего не слышно! Весь раздел вы прочли с отключенным микрофоном!
— О природа! — воскликнул Анастаси. — Впрочем, оно и к лучшему, не надо касаться религии, скользкая тема.
— Микрофон снова включен, профессор! — сказал Воо. — А вам записка.
— Записка! — провозгласил профессор и начал читать вслух: «Профессор Анастаси! Вы утверждаете, что хоминоиды абсолютно счастливы? Но ведь счастливое существо не может эволюционировать! Несчастья необходимы для жизни, они заставляют действовать!» Спасибо за толковый вопрос! Я как раз собирался поговорить об этом, — сказал профессор и поставил новую табличку:
— Абсолютно счастливое существо, как здесь правильно заметили, будет лишено всех мотивов и стремлений, поэтому не сможет полноценно жить и эволюционировать. Но природа хоминоидов предусматривает специальные механизмы, которые не позволяют этим существам, несмотря на свою фантастическую удачливость, чувствовать себя счастливыми. Я вовсе не утверждал, будто хоминоиды счастливы! Они счастливы лишь в нашем понимании, сами-то они искренне считают себя неудачниками!
На равнине раздался дружный смех, и профессору пришлось подождать, пока он стихнет. Все это время он с тревогой смотрел на небо — хотя конференция специально проводилась не в сезон дождей, небо сейчас стремительно темнело. На всякий случай следовало торопиться.
— Итак, хоминоиды и их несчастья. Вот первый пример — хоминоиды везучи в отношениях с природой, но не друг с другом. Естественная конкуренция снабжает хоминоидов бесконечными поводами для неудач. Парадокс! Будучи фантастически удачливыми, хоминоиды так привыкли получать все самое лучшее, что требуют максимума не только от безропотной природы, но и от социума: самый лучший быт, самую интересную жизнь, самый высокий пост, самую красивую самку, самого авторитетного самца. Но социум состоит из таких же удачливых хоминоидов, а максимум не может принадлежать всем! Поэтому хоминоиды все время заняты тем, что постоянно делят между собой блага, используя для этого уникальный инструмент — денежную меру. Не в силах получить все желаемое по максимуму, хоминоид чувствует себя несчастным. Особенно хоминоиды несчастны в личной жизни, где не всегда применима денежная мера. Хоминоид выбирает не любого брачного партнера, а самого наилучшего — по своим критериям. А этот наилучший партнер, в свою очередь, тоже выбирает себе наилучшего, и в своих взглядах они редко совпадают. Поэтому каждый хоминоид в свой жизни неоднократно сталкивается с так называемой несчастной любовью. Это сложно понять, ведь в нашем языке слова «любовь» и «несчастье» противоположны. Но в этом и кроется парадоксальность — обращая внимание на лучшего индивида и отвергая внимание тех, которые сочли лучшим тебя, хоминоиды создают бесконечно запутанные цепи взаимоотношений, позволяющие каждому звену чувствовать себя несчастным. А вам вообще интересно, что я говорю? — забеспокоился профессор.
— Интересно!!! — вразнобой закричала равнина.
Небо стремительно темнело.
— Еще один неиссякаемый источник несчастий, — продолжил Анастаси, — это борьба за место в иерархии, так называемая карьера. Чтобы постоянно чувствовать себя социально обиженными, у хоминоидов принято выстраивать социальные отношения в виде многоступенчатой пирамиды по принципу подчиненных и вожака. Естественно, наиболее почетные места в социуме малочисленны, и это прекрасный повод подчиненным чувствовать себя неуютно, даже если они сами являются вожаками для нижестоящей группы.
Профессор сделал паузу и попытался перевернуть лист, но ушибленная рука так распухла, что ему это не удалось. Удивительно, что при взрыве проектора он никак не ушибся. «Может, и мне после стольких лет работы с хоминоидами начнет везти?» — подумал он, и сам удивился такой мысли. Подскочивший Воо помог перевернуть лист. Анастаси продолжил:
— Но и вышеперечисленных естественных несчастий порой оказывается мало для полноценной жизни живого существа. И тут мы сталкиваемся с удивительным феноменом — испытывая острый недостаток в несчастье, хоминоиды разработали уникальные технологии, чтобы делать себя несчастными самостоятельно!
— Вау?! Как это??? — закричали с равнины.
— Да-да! — воодушевился профессор. — В это трудно поверить, но хоминоиды искусственно моделируют ситуации, которые принесут одним из них удачу, остальным — неудачу! Они выдумали невероятное количество специальных технологий, единственной целью которых является принести радость одному участнику и огорчение остальным! Это игры, споры, казино, лотереи, состязания, конкурсы… В более жестоком случае — так называемые войны. Война — это внутривидовая борьба, в процессе которой хоминоиды уничтожают друг друга, при этом часть из них гибнет, оставшиеся обретают так называемую победу — чисто символическое чувство превосходства.
— Этого не может быть! — закричали сразу несколько голосов из сектора прессы. — Это же смерть!
— Этот вопрос не ко мне, — заявил профессор. — Факт установленный и сомнению не подлежащий — читайте исследования и наблюдения за хоминоидами.
Первые капли дождя упали на холм, собравшиеся на равнине занервничали. Профессор поднял руку и придвинулся ближе к микрофону.
— Друзья! Коллеги! Погодные условия против нас. С вашего позволения, я пропущу все тезисы и перейду к главному тезису доклада — услышать который на этой равнине съехались миллионы ученых!
И ассистент Воо быстро поставил табличку:
— Мы, подобно иным ученым, не стали ломать голову над тем, кто или что помогает хоминоидам! Нет! Мы смирились с фактами и взяли за аксиому, что удачливость — это врожденное свойство хоминоидов. В основу нашей теории легла гипотеза о том, что удачливость является таким же физическим параметром живой материи, как, например, вес или габариты. А если такое свойство существует, то степень удачливости градуальна у каждого существа, а у хоминоидов по сравнению с остальными обитателями Вселенной удачливость завышена на несколько порядков.
— Как это измерить? — крикнул снизу знакомый голос.
Профессор вытер с лица дождевые капли. Дождь лил тонкими холодными струями, собравшиеся на равнине поспешно разбредались.
— У нас нет приборов, чтобы измерить удачливость физически, — сказал Анастаси. — Удачливость поддается лишь статистическим измерениям. Для подтверждения нашей гипотезы мы вели долгие серии экспериментов с обычными лабораторными шишигами. Схема…
Профессор оглянулся. Воо лишь развел руками. То ли схему размыло дождем, то ли случилось что-то иное, но было ясно, что надо обходиться без схемы.
— Вкратце схема опытов такова. Десять тысяч шишиг запирались в специальной кастрюле — мы назвали ее Камера Удачи. А сверху начинал сыпаться острый щебень. Через некоторое время в живых оставалось не более полутора процентов шишигов — те, которые случайно избежали удара щебнем. Случайность, скажете вы?
— Естественно! — сказал знакомый голос из первых рядов, но профессор снова не смог вспомнить, чей это голос.
— А вот мы предположили, что эти шишиги изначально обладают более высоким потенциалом удачливости. А также мы предположили, что это свойство передается и по наследству. Поэтому, когда шишиги снова размножились в достаточном количестве, мы повторили процедуру — и так несколько тысяч раз. Результаты были впечатляющи — в итоге нам удалось вывести породу «везучих» шишигов. После бомбардировки щебнем кастрюли их выживаемость была почти в три раза выше, чем у обычных!
— Вопрос! — снова раздалось из передних рядов. — Уважаемый коллега, но не этот ли процесс делает сама природа со всеми нами? Мы регулярно подвергаемся опасностям, и часть нас гибнет! Если бы действительно «везучесть» была наследственной, то…
— Спасибо за вопрос! — перебил Анастаси. — Действительно, мы считаем, что естественный отбор везучих идет постоянно. И все мы, — Анастаси обвел глазами ряды ученых, — обладаем куда большей везучестью, чем можно было бы ожидать. Возьмем, к примеру, меня. Именно мне выпала честь делать этот доклад. А мой предок трехсотого колена был одним из немногих, кому удалось остаться в живых при знаменитом обвале Лосинской пластины… Другой вопрос: почему везучесть хоминоидов превосходит нашу на несколько порядков? И здесь мы нашли ответ на этот вопрос! Представьте себе шишигу. Обычную лабораторную шишигу — маленькую и лапчатую. Представьте, что при ее рождении существует некий конкурс из миллиона душ, каждая из которых имеет шансы родиться в теле шишиги! Но случайный выбор падает лишь на одну душу из миллиона. Таким образом, мы имеем ту же самую кастрюлю и щебень, которые выполняют отбор перед рождением…
— Коллега! Какая душа?! Изучая хоминоидов, вы сами впали в религиозность! — раздался возмущенный вопль из передних рядов и толпа неодобрительно загудела.
— Прошу спокойствия и внимания! — Анастаси так нервно постучал по кафедральному столу, что сломал два коготка на целой руке, хотя боли уже не ощутил. — Душу я упомянул лишь как иллюстрацию принципа, о котором сейчас расскажу. Этот принцип мы назвали «механизмом пренатальной лотереи», проще говоря — случайный отбор существа еще до его рождения.
— Как это мыслимо?! — раздалось из передних рядов и толпа яростно зашумела.
— Минуточку!!! — умоляюще крикнул Анастаси. — Я уже заканчиваю лекцию! Осталось потерпеть совсем чуть-чуть! Господа коллеги, вы сейчас ведете себя как нетерпеливые хоминоиды!!!
Аргумент подействовал — шум смолк.
— Итак, хоминоиды, — сказал Анастаси, успокоившись. — Мы переходим к последнему, самому важному штриху доклада. Это покажется невероятным, но механизм пренатальной лотереи у хоминоидов действительно существует! И организован он на удивление просто. Как известно, хоминоиды — существа многоклеточные, но при размножении используют принцип развития из одной клетки. Казалось бы, вот и первая странность — не логичнее было бы многоклеточному организму размножаться делением или почкованием, как делают все многоклеточные нашей галактики? Но нет, каждый хоминоид вырастает из единственной клетки. Далее, мы с удивлением видим, что хоминоиды существа двуполые — новая особь появляется лишь при слиянии двух клеток в одну. Казалось бы, снова полный абсурд: два многоклеточных врганизма совмещают клетки, чтобы получить одну, из которой снова вырастет многоклеточная особь. Зачем такие сложности? Но именно здесь возникает очень интересный эффект: в момент оплодотворения хоминоид женского пола производит одну клетку. А хоминоид мужского пола — вот теперь внимание! — производит более двухсот миллионов клеток-сперматозоидов! Сливается с женской клеткой лишь одна, остальные гибнут. Зачем это нужно с точки зрения, природы? Над этой загадкой бились многие поколения биологов-хоминологов. Но наша гипотеза отвечает на этот вопрос! Это нужно для того, чтобы выбрать самую везучую клетку из двухсот миллионов! Таким образом, отбор самых везучих происходит еще до рождения! Посмотрите на хоминоидов — мы видим результат!
Толпа озадаченно молчала. Анастаси торжествующее смотрел вдаль.
— Позвольте! — раздалось из передних рядов сквозь шум дождя, и теперь профессор понял, кто это.
Главный враг и оппонент, коллега Эсту выступил вперед и продолжил:
— Насколько я изучал вопрос, этот половой механизм свойствен не только хоминоидам, но и большинству существ их планеты. Или вы утверждаете, что те же самые собаки хоминоидов — тоже самые удачливые существа во вселенной?
— Я готовился к этому вопросу. — кивнул Анастаси. — Да, коллега, я решительно утверждаю, что любая собака хоминоидов на несколько порядков удачливей любого существа галактики! Даже у хоминоидов существует поговорка «Заживет как на собаке», из которой можно сделать вывод о стойкости собак к травмам. Покажите мне в галактике любое другое многоклеточное существо, которое способно выжить после любого, даже самого мелкого ранения? Ведь даже…
— Я не верю ни одному слову! Это полнейший бред! — раздалось в ответ.
— Коллега Эсту! — саркастически улыбнулся Анастаси. — Все мы прекрасно знаем, с каким подозрением ваш клан всегда относился к нашим исследованиям. Но работа проделана, выводы очевидны! У вас нет аргументов, чтобы их опровергнуть! Вы хотите что-то доказать? Давайте проведем эксперимент: вы направляете на планету хоминоидов летающую тарелку и похищаете собаку, после чего садитесь с ней в Камеру Удачи и подвергаетесь бомбардировке щебнем. А мы посмотрим, как долго сумеет избегать гибели…
— Все слышали, как меня всенародно оскорбили?! — заорал профессор Эсту и начал стремительно карабкаться на кафедральный холм. — Неслыханно!!! Мне предложили устроить кражу! Меня сравнили с собакой! Мне угрожали гибелью!!!
Толпа возмущенно загудела. Анастаси похолодел — действительно, забывшись, он сказал лишнее, ни в коем случае нельзя было говорить в таком тоне.
— Лживые теории профессора Анастаси призывают к насилию!!! — кричал Эсту. — Он ответит за гибель миллионов лабораторных шишиг! Он ответит за призывы к воровству!
— Помилуйте!!! Я же ни в коей мере не утверждал… — начал Анастаси, но Эсту проворно поднялся на кафедральный холм и отпихнул его от микрофона.
— Нет!!! — закричал профессор Эсту в микрофон, стремительно зеленея, и его голос понесся над равниной. — Анастаси ответит за свою лживую теорию! Его теория пытается представить хоминоидов избранной расой! Да? Избранной расой? А всех остальных объявить неудачниками! Существами второго сорта!!! Это возмути… Ы-ы-ы…
Эсту схватился протофалангой за сердечную вибриому и безвольно осел на помост кафедрального холма. Наступила тишина.
— Умер!!! — вдруг послышался визг из передних рядов.
— А-а-а!!! — заголосила толпа. — Долой лживую теорию!!! Долой убийц профессора Эсту!!! Долой! До-лой! До-лой! — оглушающе скандировала равнина.
И тут ударил гром и дождь наконец полился сплошной пеленой. Профессор Анастаси обреченно закрыл головогрудь протофалангами. В воздухе кружились разбросанные листы с тезисами, огромные капли дождя рвали их на клочки и прибивали к холму, словно гвоздями.
— До-о-олой! До-о-о-лой!!! — голосила равнина.
Доклад не удался.
Ярослав Смирнов
ДЕР РОТЕ РАУМКАМПФЛИГЕР
«Дорогие друзья!
Сегодня вниманию высокого собрания я осмеливаюсь предложить свой скромный доклад-рецензию на автобиографическую книгу знаменитого и замечательного воина, доблестного пилота славных штернваффе, совершившего немало знатных подвигов на просторах Галактики, солдата и джентльмена Гюнтера фон Ниссмана.
Капитан, избороздивший вдоль и поперек звездные моря, чье имя с уважением произносят и друзья, и враги, откроется нам с совершенно новой стороны. До сих пор писали только о нем, а сейчас мир литературы с удивлением обнаруживает в своих рядах нового, смело и даровито пишущего автора. Строгий стилист, прямой и беспощадный в своих оценках событий Великой Войны, он придерживается единственно верной линии, которая только и приличествует нашей литературе, — он говорит одну лишь правду. Перед внутренним взором читателя проходят моменты биографии командира знаменитого «унтерраумкригсбоот», локального подпространственного истребителя URKB-13 «Цверг»; как живых, мы видим его родных, его боевых товарищей, его могучих противников. Вместе с автором мы проносимся по звездным трассам, ведем неравный бой, нападаем и отбиваем атаки, боремся с космическими катаклизмами и любуемся бесконечно прекрасными просторами Вселенной. На наших глазах горят и рассыпаются в прах могучие корабли, раскалываются планеты и взрываются солнца… впрочем, дорогие друзья, прошу прощения, солнца там остаются целыми… Но мне простительна эта ошибка: пафос этой, не побоюсь сказать, исповеди старого солдата настолько велик, что невольно дрожит голос, путаются мысли, а на глаза навертываются слезы. Какой слог, дорогие друзья, какие эмоции! Даже мне, старому профессору, имеющему четыре университетских образования и написавшему восемнадцать книг, становится, будто восторженному мальчишке, не по себе, когда я беру в руки эту книгу, листаю легкий пластик страниц и вижу перед собой бесконечные поля сражений…
Однако довольно предисловий.
Свою замечательную книгу автор назвал просто и скромно — «Дер роте Раумкампфлигер», что, как вы прекрасно понимаете, означает «Красный боец пространства». Напомню, что таким уважительным прозвищем Гюнтера фон Ниссмана наградили боевые товарищи — из-за алого цвета кормового обтекателя его корабля.
С той же простотой и скромностью, приличествующей настоящему солдату, строгому и беспристрастному наблюдателю, автор начинает свое повествование:
«…Я появился на свет в родовом имении своего отца, господина Базиля Ниссмана, в Баварии. Моя мать, урожденная Магдалена Шайффусс унд Альтерштадт, принадлежала к известному дворянскому роду, чьи следы теряются в веках…
Среди моих предков было немало солдат, преданно служивших Великой Германии. Все они являлись отличными бойцами, умело и с достоинством исполнявшими воинский долг. В моем роду по материнской линии сохранились предания о Карле фон Аасмане, который служил в гвардии Фридриха Великого и проявил чудеса храбрости, защищая императора на поле боя, пока палаш русского кавалериста случайно не разрубил его пополам. Внук Карла фон Аасмана, Дитер, воевал под началом Наполеона Бонапарта в его русской кампании и совершил немало подвигов в ужасной ледяной стране до того момента, когда пьяные казаки не утопили его в каком-то nyuzhnik ’е где-то под Шмоленгсом.
Особым почетом в нашей семье пользовались офицеры флота Великой Германии. Прадед моего отца, Генрих Ниссман, участвовал в Первой мировой войне, и служил он на подводной лодке. Как-то раз ему удалось удачным выстрелом из артиллерийского орудия потопить американское пассажирское судно, а до этого всего лишь одной торпедой он пустил на дно торговый корабль. К сожалению, этим кораблем оказался парагвайский транспорт, из-за тумана по ошибке принятый за уругвайский.
Прадед же моей матери, Вольфганг-Иероним-Амадей барон фон Штютгенхгаузен, покрыл себя славой в качестве летчика-истребителя в небе Второй мировой. Фюрер лично вручил ему Рыцарский крест. К тому дню, когда прапрадедушку сбили над Ленинградом — стояла страшная русская жара, он открыл окошко в кабине своего «Фокке-Вульфа», и туда случайно залетел советский 203-миллиметровый снаряд, — на его счету было 360 побед над самолетами противника, из них официально подтверждена 41.
Мой отец также посвятил свою жизнь служению Фатерлянду. Он вышел в отставку в чине генерала, воевал в Ираке и Сербии, Казакстане и Белоруссии, Туркестане и в Донецкой республике. Я помню фотографии, которые он присылал на мой домашний компьютер. Особенно запомнилась одна: отец, молодой, сильный и мужественный, стоит на вершине скального пика в горах Памира и держит в руках знамя. На скале рядом надписи: «Дейчланд» и «Здесь был Базиль». Это был миг триумфа.
Отец служил в парашютных войсках бундесвера, которые являлись прообразом наших знаменитых гевиттергренадирен, прославившихся в деле завоевания космического пространства на благо великой германской нации.
С детства отец был для меня примером. Помню, как-то раз мы с ним отправились на экскурсию в Альпы. Стоя на вершине замечательной горы, мы любовались красивым заснеженным пейзажем. Блики играли на подлунных глетчерах. Издалека доносилось мелодичное пение тирольских девушек. Ландшафт был упорядочен и тоже красив. Мой отец смахнул непрошеную скупую слезу, вызванную очарованием окружающей картины, и произнес: «Какие же варвары эти азиаты!» Даже в такую минуту он не забывал о благе Великой Германии. Не знаю точно, что отец хотел этим сказать, но его слова навсегда запечатлелись в моей памяти.
Чуть позже, в другую великую минуту, когда мы пили пиво и ели превосходный айсбайн в маленьком ресторанчике по пути домой, отец дал мне напутствие. Он так и сказал: «Мой сын, знаете ли вы, как много надо будет усердно и прилежно трудиться для того, чтобы выполнить наказ вождей и создать Священную Галактическую империю германской нации?..» После этих слов я твердо решил пойти в кадетский корпус, а потом стать доблестным воином штернваффе…»
Обратите внимание, уважаемые друзья, как трогательно суровый солдат говорит о своем отце. Действительно, генерал Ниссман был известным воином, и я сам помню газетные репортажи о том, как его, освободителя народов от ига азиатской тирании и борца за ценности цивилизации, юные восторженные сербские и белорусские девушки встречают цветами — так же, как это было во время Второй мировой, когда белокурые симпатичные солдаты элитных частей германской армии вызывали восторг всей Европы своей выправкой и мужественным видом.
Итак, юноша, будущий герой, решает посвятить свою жизнь военной службе. Он оканчивает кадетский корпус, летную школу и поступает в Академию штернваффе, где из лучших молодых летчиков готовили будущих покорителей космического пространства — пилотов военно-космических сил.
Вот как он сам говорит о том периоде его жизни:
«…Надо сказать, что условия пребывания в Академии были нелегкими. По природе своей я не очень-то любил муштру и занятия, особенно точные науки. Не раз и не два мы с товарищами были вынуждены отпрашиваться у преподавателей и уходить в библиотеку, чтобы освежить свои знания и набраться сил. Однако библиотека почему-то всегда была закрыта, и, чтобы укрепить здоровье для успешного продолжения учебы, нам приходилось делать долгие остановки в различных бирхалле, где можно было утолить молодую жажду знаний стаканом холодной кипяченой или даже минеральной воды».
Как видите, дорогие друзья, юные пилоты со всем вниманием относились к напряженной учебе в Академии. А это спартанское отношение к пище телесной! Стакан воды — и все: вот как выковывался стальной дух будущих железных солдат.
Но вот пролетели месяцы учебы. Молодой штабсоберфен-рих-цур-штернзее вместе со своими товарищами вышел за ворота альма-матер, сверкая серебряными нашивками на новенькой черной красивой форме младшего офицера германского боевого космофлота, и направился прямо на свой корабль, принимать должность третьего помощника второго подкапи-тана URKB-66 «Гумберт Ахамер-Пифрадер», лидера Четвертой эскадрильи, Вольфштаффель-4, которая была приписана ко Второй эскадре подпространственных истребителей — знаменитой в будущем Унтерраумкригсбоотгешвадер-Цвай «Вандерфогель». По дороге в космопорт молодой офицер, привлекавший всеобщее внимание со стороны патриотически настроенной части женского населения своей выправкой и юношеским пылом, даже чуть не женился, но, вовремя осознав, что его ждут более великие дела, решил оставить устройство семейной жизни до лучших дней.
Впрочем, сам герой говорит об инциденте довольно глухо.
Итак, для молодого пилота начались суровые солдатские будни. Как вы помните, это были последние мирные дни, и вскоре угрюмым июньским утром чудовищно обманутое собственной интуицией правительство Объединенных Германских Территорий отдало приказ своим штурмовым частям атаковать Даймондборо — главную базу американских военно-космических сил.
Началась Шестая мировая война.
С первых дней величайшей в истории человечества войны Гюнтер фон Ниссман находился на ее переднем крае. Вначале он, как уже упоминалось, служил на корабле «Гумберт Ахамер-Пифрадер», который действовал на линии Земля — Луна, а потом перевелся — уже в качестве второго штурмана — на десантный ландунгсбоот «Фриц Лемп» и участвовал в знаменитом рейде штернваффе на Форт-Маккой, американскую базу на Марсе.
Вот как он описывает это сражение:
«…Вечерело. До высадки оставалось два часа. Я заканчивал свою вахту и вскоре должен был уйти из командирской рубки, как вдруг раздался сигнал тревоги. Нас атакуют! Я посмотрел на экраны и приборы. Да, это были американские корабли. Они стремились помешать нам осуществить высадку. Тут я услышал голос нашего командира, обер-капитана Дитриха Харна.
— Господин штурман! — сказал командир. — Приборы?
Я сразу догадался, о чем спрашивал господин обер-капитан.
— Восемнадцать! — ответил я, стараясь подражать бодрому и мужественному тону нашего замечательного старшего товарища.
— Ага! — произнес он, и было видно, что такое количество американских гиперорбитальных истребителей его ничуть не смущает. — А экраны?
— Тридцать два! — отрапортовал я, и обер-капитан удовлетворенно кивнул.
Единственное, о чем я пожалел в этот замечательный момент, — так это о том, что был вынужден оставаться сторонним наблюдателем того, как наши шестнадцать корветов, четырнадцать фрегатов и два раумкройцера вступили в бой с не ожидавшим яростной атаки противником и разнесли в клочья этих зарвавшихся янки. В этот момент я окончательно понял, что мое место — не на десантном корабле, а в пилотской кабине URKB, подобного тому, на котором я начинал службу.
…Но вот противник частью уничтожен, частью обращен в бегство. Для нашего ландунгсбоота началась самая ответственная часть операции — высадка на Марс.
…Мы и еще пять десантных кораблей опустились на грунт в десяти милях к востоку от Форт-Маккоя. Вся хитрость состояла в том, чтобы захватить эту базу в целости, поскольку там находились энергетические заводы и армейские топливные склады, где на тот момент скопилась масса горючего, требовавшегося для обеспечения действий эскадры адмирала Роулингсо-на. Эскадра находилась на подлете к Марсу. Мы опередили противника всего на день.
Войска Объединенных Территорий, действовавшие в этом секторе Солнечной системы, в то время сами испытывали острую нехватку горючего, многие корабли нуждались в срочной профилактике силовых установок, поэтому необходимо было, как я уже говорил выше, не просто не дать противнику воспользоваться своими складами, но сохранить их в целости. Сделать это должны были Седьмая и Тридцать пятая бригады гевиттергренадирен».
Далее, дорогие друзья, в своем повествовании Гюнтер фон Ниссман поднимается до эпических высот. Чего стоят только описания того, как, стоя у посадочной рампы, будущий «Дер роте Раумкампфлигер» наблюдал за быстрой и слаженной высадкой германских войск. Прямо видишь, как с грохотом, лязгая металлом о металл, выползают панцеркрафты; как ровными рядами, сосредоточенно и четко, выбегают из гигантских кораблей гевиттергренадирен в своих вороненых боевых скафандрах, с оружием на изготовку; как в боевой порядок разворачиваются знаменитые «кагуары», могучие танки на воздушной подушке, готовые раздавить любого противника, а в воздух в это время поднимаются бронированные стотонные кампфш-рауберы «эльстер»: огромные лопасти их мощных винтов тяжело вращаются, срывая с плоских камней тонкий слой красного песка и разгоняя его мутными струями во все стороны. Неяркое солнце багрового цвета уже совсем потерялось из глаз. Вдалеке раздается грохот разрывов: первые «эльстеры» успели найти свою добычу…
Какая мощь, дорогие друзья, какая впечатляющая чувствительность описаний! Наш герой мастерски владеет словом и пером… да.
Вы все знаете, чем закончился тот беспримерный рейд: устрашенный гарнизон Форт-Маккоя, все тридцать пять человек, сдались после короткого боя.
Но предоставим слово автору повествования.
«…Когда я попал в центральный бункер штаба обороны Форт-Маккоя, все было давно закончено. Наши бойцы прочесали корпуса автоматических заводов в поисках спрятавшихся солдат противника, но никого не нашли. Мы отпраздновали победу плохим американским виски и хорошей едой из местных запасов, угостив и пленников. Было довольно весело. Раздавался добродушный смех, звучала музыка. Пленные оказались веселыми ребятами, и мы хорошо провели время, хохоча над их забавными шутками.
Однако потом пленных пришлось расстрелять, потому что можно было ожидать какой-либо гадости с их стороны, да еще оказалось, что при штурме были убиты пятеро наших солдат и серьезно поврежден один из «эльстеров».
Наше хорошее настроение было омрачено одним инцидентом. Когда американцев вели на расстрел, выяснилось, что один из пленников являлся русским офицером с их передовой базы за Большим Каньоном. Его винтолет потерпел аварию во время пыльной бури неподалеку от Форт-Маккоя за день до нашего появления — это немудрено, поскольку известно, что русские плохие пилоты. Так вот, этот офицер проявил страшное вероломство: он имел наглость убить двух гевиттергренадирен голыми руками и убежать. Типично азиатская неблагодарность! Мы искали его до ночи, но так и не нашли. Надеюсь, что он все же сдох где-нибудь в сухих марсианских песках — цивилизованные солдаты не должны так себя вести.
Впрочем, окончания этой возмутившей меня истории я так и не узнал: на следующее утро наш корабль стартовал, взяв курс к Луне.
Там я с радостью обнаружил, что мой давнишний рапорт о переводе в эскадру локальных подпространственных кораблей удовлетворен. Я получил назначение на пост командира малого URKB-103 «Шнепфе».
Через месяц мы стартовали к базе Карлсхаффен, которая расположена на Амальтее».
Итак, дорогие друзья, для нашего героя начался новый этап его военной карьеры.
В те годы локальные подпространственники были слабы и ненадежны. Часто происходили аварии двигателей, гиперлокация и гипернавигация находились в зачаточном состоянии. Но уже тогда небольшие суденышки, выглядевшие сущими карликами рядом с могучими линкорами, бэттлфортами, раумкройцерами и крейсерами-щитоносцами, могли не только постоять за себя, но и серьезно досадить титанам космических пространств.
Представьте такую картину: где-то в далеком космосе сторожит покой своей страны могучий боевой корабль. Его сканеры прощупывают пространство на многие мегаметры вокруг, его локаторы видят все чуть ли не до Земли. Опасности не заметно… нет, она есть, но далеко, команда готова отразить атаку армады кораблей противника, как только враг подойдет поближе, хотя бы тысяч на сто пятьдесят километров: ничего не останется от неприятеля. Но — что это?! Пока внимание навигаторов и наблюдателей было отвлечено далекими эскадрами и эскадрильями, совсем рядом, в каком-то мегаметре, из небытия выныривает крохотный — всего-то двадцать тысяч тонн — кораблик и выпускает одну за другой фотонные торпеды, и нет времени, чтобы уклониться, и нельзя уйти в гиперпереход… Взрывы, грохот, беспощадное море плазмы, мгновенно обрывающиеся, словно срезанные бритвой, крики людей… а маленький кораблик уже снова пропал, исчез в тесных глубинах подпространства…
Что стало причиной трагедии? Виноваты ли гиперакустики, проморгавшие подкравшуюся угрозу? Или это заслуга смелого экипажа локального подпространственника — унтерраумкригсбоота, специального корвета-истребителя, саб-спейс-файтера?..
Конечно, не всегда Давид побеждает Голиафа, что бы там ни говорили во всем известных воскресных передачах по пятьсот пятьдесят пятому каналу. Бывает, что приближающийся URKB засекают издалека: только кораблик выпустит гипербуй в обычное пространство, как его уже заметили… тогда — тревога, наведены орудия главного калибра, бьется в тесных казенниках плазма… на экране звезда — как слеза… команда замерла в ожидании, но вот уже сброшены подглубинные бомбы… и все кончено. Подпространство пожирает неудачников навсегда…
Спасибо за аплодисменты, дорогие друзья… но я, право, немного отвлекся. Обратимся к нашему герою.
«Мы шли на Амальтею в составе Вольфштаффель-5 Второй эскадры «Вандерфогель». Мы — это мой «Шнепфе», URKB-15 «Штраусс» и еще один малый URKB-105 «Либелле». Наша эскадрилья двигалась в нескольких сотнях мегаметров от Юпитера, в обычном пространстве, поскольку, как вы знаете, корабли URKB могут совершать гиперпереходы только на незначительные расстояния, зато с небывалой точностью. Стоял чудесный апрельский день. С утра было тепло, но не жарко, потому что я приказал не поднимать температуру на борту корабля выше берлинской в это время года и суток.
Внезапно раздался резкий сигнал. Нас вызывала станция службы дальнего обнаружения Йот-5 с базы на Амальтее. Текст сообщения заставил кровь быстрее течь по жилам. В пределах нашей досягаемости обнаружился конвой противника.
Я сразу понял, что предстоит боевое крещение. Конвой противника — пять фрегатов, один тяжелый крейсер и пять больших транспортов — шел в обычном пространстве со стороны пояса астероидов к границам системы. Их путь пролегал в стороне от обычной трассы движения, и поэтому явилось чистой случайностью, что мы оказались у них на дороге. Станция Йот-5 передала нам точные координаты и расчет траектории конвоя.
Три наших корабля ушли в подпространство и легли на боевой курс».
Итак, господа, Гюнтер фон Ниссман принимает свой первый бой. Представьте себе волнение молодого офицера, совсем недавно ставшего командиром корабля; представьте себе, как по сигналу боевой тревоги спешат по своим местам члены команды. Ни одного лишнего движения, лишь красный огонек аларма бросает отблески на сосредоточенные лица комендоров, застывших у пультов управления стрельбой, гиперакустиков, напряженно считывающих показания гипербуя, пилотов-наблюдателей, тревожно вглядывающихся в готовый показаться черный клочок бездонного космоса, двигателистов, тщательно проверяющих точнейшие настойки моторов… замерли в десантном отсеке бойцы штурмовой группы гевиттергренадирен, облаченные в бронескафандры, сжимающие электромагнитные блицгеверы в руках, готовые по первому приказу броситься на абордаж вражеского корабля. Но вот впереди… то есть на экранах обзора обычного пространства показалось вражеское судно. Команда «Шнепфе» работает слаженно и четко, как единый механизм, которым руководит спокойный и мужественный человек, враз позабывший о своем волнении, — это командир корабля, кеттель-лейтенант Гюнтер фон Ниссман. Стальным взором он окидывает пространство, твердым голосом отдает короткие команды — и противнику не поздоровится, противник уже обречен…
Да, господа, это и есть — штернваффе в действии.
Но — снова автор.
«…Нам удалось подобраться к конвою незамеченными. Очевидно, в стороне от основных трасс противник чувствовал себя в относительной безопасности и расслабился. Мы заранее распределили цели. Ведущий, обер-капитан Эрих Руктешель на URKB-15, взял крейсер; мы с Ойгеном Путгкамером, командиром URKB-105, выбрали по большому транспорту. На кораблях объявили трехминутную боевую готовность и выпустили гипербуи.
Йот-5 передала верные координаты и расчет траектории конвоя. Мы оказались на оптимальной дистанции для атаки. Однако когда наша эскадрилья вышла в юблихраум, то есть в обычное пространство, не все пошло гладко.
Только URKB-15 начал делать боевой разворот, как был обнаружен крейсером противника. Как потом выяснилось, конвой оказался смешанным: кроме американцев, там шли два русских судна, крейсер и транспорт, три канадских фрегата и еще два транспорта под флагом Юго-Восточного Союза. Крейсер был старым, поскольку Россия, как малая страна, в крупных конфликтах давно не участвовала и флот ее представлял собой кучу хлама. Так вот, эта груда ржавого железа просто не имела аппаратуры подпространственного обнаружения и современных дальнобойных средств поражения, зато в радиусе девяти-десяти мегаметров wynosila (не совсем точно знаю, что означает этот термин: очевидно, нечто подобное американскому overkilt) почти все.
Бедному Руктешелю не повезло. Он успел выпустить по крейсеру только одну торпеду, которая была тут же сбита, а потом в течение буквально нескольких секунд эти русские превратили его кораблик в кучу космической пыли. В который раз я поразился их варварству и вероломству. Ведь официально на тот момент Россия в войне не участвовала. Но эти дикари презрели нормы международного права и в упор расстреляли беззащитное суденышко!
Однако в ту секунду никто об этом не знал. Да и отвлекаться было некогда. Когда я увидел гигантский тихоходный транспорт в зоне поражения своих боевых систем, мною овладел настоящий охотничий азарт. Фрегаты сопровождения располагались слишком далеко, крейсер занимался тем, что разносил на атомы несчастного Эриха с его «Штрауссом», и у меня имелось достаточно времени, чтобы занять наиболее удобную позицию для атаки и выпустить фотонные торпеды.
— Залп! — скомандовал я, и Вилли Брауншвейгер, старший комендор, задействовал сенсоры пуска.
Мы стреляли почти в упор, с полумегаметра, я даже на краткий миг пожалел, что потратил драгоценные торпеды, а не расстрелял транспорт из лазеров и плутониевых пушек. Однако махина этих господ была настолько велика, что торпеды не разнесли ее в пыль, но все же сильно повредили.
Расстояние, повторяю, было минимальным. Я даже сумел визуально определить тип транспорта — «Мария», международный санитарно-пассажирский. Подобные корабли использовались Красным Крестом для перевозки людского контингента к местам постоянного пребывания во вновь основанных внутрисистемных колониях. Однако совершенно понятно, что во время войны под маской пресловутого Красного Креста может скрываться только хитроумный злонамеренный враг.
К счастью, в Академии штернваффе нас научили не быть наивными. Подобный транспорт мог нести в своем чреве до двадцати тысяч солдат противника. Ясно, что такой ущерб, причиненный нами врагу — или их союзнику, что несущественно, — явится дополнительной гарантией безопасности будущей Священной Галактической империи германской нации.
Для моих комендоров тоже нашлась работа. Когда из брюха вражеского транспорта стали вываливаться спасательные шлюпки, их тут же стали расстреливать из лазеров влет. Я даже улыбнулся — настолько это напоминало охоту на вальдшнепов. Мои ребята так увлеклись этим забавным занятием, что позабыли обо всем вокруг. Хорошо еще, что транспорты типа «Мария» не оснащены оборонительным вооружением, а не то можно было угодить под случайный выстрел.
Тем временем у Путткамера не все шло гладко. Атакованный им транспорт был почти мгновенно уничтожен — очевидно, одна из торпед попала в двигательный отсек.
У URKB-105 появился шанс атаковать еще одно судно противника. Однако Ойген замешкался со вторым залпом, и неприятельский корабль, сманеврировав, спрятался за два фрегата охранения.
К счастью, пропутешествовав таким образом, глупый американец (хотя потом оказалось, что японец) подставил себя под мои боевые системы. Японские пилоты, как известно, еще хуже американских. У меня оставались еще две торпеды, и обе я влепил ему прямо в дюзы.
Этот транспорт был поменьше, чем «Мария», и через полминуты от него мало что осталось. Я даже огорчился: было бы очень забавно снова пострелять по спасательным капсулам, которые разлетаются во все стороны при одном виде моего грозного корабля.
А тем временем противник атаковал бедного Ойгена. На его корабле были хорошие комендоры, и один из фрегатов противника вскоре разлетелся к клочья. Однако оставшиеся наседали на URKB-105, а тут еще и крейсер, эта ржавая посудина, приближался на дистанцию прямого выстрела из своих допотопных пушек.
Я связался с Путткамером. Оказалось, что он израсходовал все торпеды, а гипердвигатель его «Либелле» поврежден. Это явилось большой неудачей, поскольку фрегаты были гораздо быстроходнее и уйти Путткамер от них никак не мог.
Ситуация складывалась критическая. У моего «Шнепфе» торпед тоже не осталось, а воевать одними лазерами и пушками против тяжелого крейсера-щитоносца было бессмысленно. Все же, когда еще один подбитый Ойгеном фрегат вышел из боевого строя и оказался в пределах моей досягаемости, я добил его серией удачных выстрелов — американец слишком поздно заметил опасность.
Больше я ничего сделать не мог и, когда крейсер приблизился на двенадцать мегаметров ко мне и на восемь — к Ойгену, скомандовал выход из юблихраума.
Мы взяли прежний курс на Амальтею».
Итак, господа, боевое крещение состоялось. В первом же своем походе Гюнтер фон Ниссман записал на лицевой счет три уничтоженных корабля! Это было просто небывалым успехом. Умелое руководство слаженной командой, правильно выбранная тактика боя, точность в выполнении маневра, трезвая оценка ситуации — вот слагаемые успеха замечательного мастера звездных сражений…
Гюнтер фон Ниссман в одночасье стал знаменитым. Он был удостоен первой из многочисленных боевых наград — Стального креста первого класса. Вот как об этом рассказывает с обычной для него, подчас даже чрезмерной, скромностью сам автор:
«…Награду мне вручал сам Главнокомандующий Штерн-ваффе, генерал-адмирал Отто фон Зельцберг. Сама процедура проходила в официальной резиденции господина генерал-адмирала на Марсе.
Как сейчас, я помню торжественную обстановку, в которой проходила церемония. В огромном зале шпалерами выстроились лучшие воины Объединенных Территорий — слева представители штернваффе, повелители звездных морей, те, на ком держится военная мощь государства: они — в парадной форме, при орденах и аксельбантах, в пилотках с эмблемой нашего лучшего в галактике космофлота. Справа — шварцриттеры, черные рыцари Вселенной, краса и гордость нации, основа идеи строительства межзвездной империи. Из-под шлемов вороненой стали неугасимым огнем горят внимательные глаза. В них тот же стальной блеск — смертельный для врагов и приветливый для друзей. На черной форме нет орденских планок или медалей. Для шварцритгера единственная награда — служение идее и Отечеству, единственное счастье — смерть врага, единственная цель — победа на поле боя и вне него…
Герои нации поднимают церемониальные мечи. Сегодня они приветствуют меня. Не дрогнув, я прохожу под сталью клинков и сталью взглядов. Я совершил подвиг, я понимаю это, и я достоин того, чтобы лучшие солдаты мира отдавали мне почетный салют…»
Да, дорогие друзья, как трогательно читать это… можно даже сказать — слышать это из уст закаленного в пламени сражений замечательного воина… Простите, господа, простите… это слезы… где же платок?.. Кхм… А-апч… гм.
Так вот, уважаемые друзья… а! Да, так вот, именно в тот момент, точнее, после дружеского банкета по случаю награждения, Гюнтер фон Ниссман и получил свое замечательное прозвище — то самое, которое с восхищением повторяли его товарищи по оружию и со страхом и злобой — его враги.
Снова автор:
«…Оказалось, в составе того конвоя, который мы атаковали силами нашей Вольфштаффель-5, действительно находились два русских корабля — тот допотопный крейсер и большой транспорт типа «Мария». Основной конвой шел на Плутон, русские же собирались высадиться на Ганимеде. Как известно, эта территория, хотя номинально и принадлежит России по Абиджанской международной конвенции 2015 года, находится в сфере интересов Объединенных Германских Территорий, о чем неоднократно упоминалось. Если быть точным, то после начала нынешней войны, поводом для которой, как известно, явились именно разногласия между Объединенными Территориями и США в части разграничения сфер влияния на спутниках больших планет, американцы, с вероломного позволения русских, фактически оккупировали Ганимед, исконно германскую землю. Теперь же они по собственной глупости разрешили поселиться там пятнадцати с половиной тысячам так называемых переселенцев из дикарской России. Однако произошел смешной случай: ваш покорный слуга уничтожил этих господ со всеми их потрохами.
Кстати, именно той победе обязан я своему прозвищу. Подкупленные нашими врагами средства массовой информации обвинили меня в том, что я якобы теперь хожу по колено в крови. Одна продажная английская радиостанция, обосновавшаяся под крылом у американских империалистов после добровольного присоединения Британии к Объединенным Территориям, сравнила меня даже с каким-то Макбесом. Не знаю уж, кто такой и чем известен. Еще меня называли кровавым убийцей. Господин же фон Зельцберг, когда узнал об этом, рассмеялся и сказал:
— Господин фон Ниссман, вы не кровавый убийца, а истребитель красных! Или, если хотите, красный пилот-истребитель!
Я сначала не понял, а потом вспомнил, что еще не так давно «красными» называли русских. Правда, так определяли и немцев-инсургентов, отщепенцев, чья колония обосновалась на Марсе, но это не так важно.
Моим товарищам такое прозвище понравилось, и с легкой руки генерал-адмирала меня стали называть «Дер роте Раумкампфлигер». Я даже не стал возражать, когда кто-то предложил покрасить часть моего кораблика несгораемой алой краской».
Да, дорогие друзья, под таким именем Гюнтер фон Ниссман стал известен во всей Солнечной системе. Необходимо все же добавить, что более вероятным появление такого почетного прозвища кажется именно из-за цвета кормовых обтекателей его «Цверга». Гюнтер фон Ниссман — не истребитель красных или даже русских, он просто солдат, выполнявший свой долг. Террором занимались другие — шварцритгеры, спешл секьюрити сервис, эсфауэс… впрочем, это было позже. Наш герой, повторю еще раз, — просто герой сражений.
Простите?.. Я не расслышал… да, я согласен, мы отвлеклись от темы.
Итак, Гюнтер фон Ниссман получает под свое командование новейший URKB-13 «Цверг» и выходит на вольную охоту.
В это время он активно действует на трассах от Юпитера до Меркурия, совершая немыслимые подвиги. За полтора года счет уничтоженных им кораблей достигает отметки сорока четырех. Гюнтер фон Ниссман, теперь уже капитан-оберст, славится не только героизмом и воинским мастерством, но еще и редкой удачливостью.
Однако тем временем в ходе войны происходит перелом. Американская военная промышленность работала без сбоев, в то время как германские заводы, после поражения на Титане и утраты вследствие природной катастрофы меркурианских рудников «Интер-Вандельштернверке» испытывавшие нехватку сырья для производства важнейших компонентов тяжелого вооружения, не могли удовлетворять нужды фронта. Кроме того, вступление в войну России на стороне американцев дало некоторое преимущество последним. Ганимед достается все-таки русским, так же как и Каллисто. После генерального сражения при Гельбвальде, недалеко от марсианского Большого Каньона, когда русский Первый корпус аэрогардов наголову разбил Четвертую и Седьмую бригады гевиттергренадирен, германские базы на Марсе были ликвидированы.
И все же воины штернваффе продолжали доблестно сражаться.
Наш герой, Гюнтер фон Ниссман, участвовал в одном из самых известных сражений того периода военных действий — а именно в битве у Сатурна.
Напомню, что там во встречном бою сошлись корабли американского Шестого Космофлота и основные силы Второй оперативной группы флотов штернваффе.
Сражение развернулось на огромном пространстве. Описание его займет много времени, да сейчас это и не нужно. Нас интересует знаменитый бой Гюнтера фон Ниссмана с самым могучим кораблем, который тогда имели в своем распоряжении представители планеты Земля.
Итак, говорит автор.
«…К нашей базе на восьмом спутнике Сатурна (к сожалению, сейчас я уже запамятовал, как он называется) подходила эскадра адмирала Айзекайи Смитсондота, которая наводила ужас своими варварскими бомбардировками на германские мирные колонии.
Моей эскадрилье, Вольфштаффель-11, довелось сразиться с ядром эскадры. Мне предстояло атаковать зловещий флагманский корабль адмирала, линкор с бортовым номером CSVN203, который нам был известен как ЮС-ССС-СССС-СС «Сакесс», что, если не ошибаюсь, являлось сокращением от Юнайтед Стейтс Саб-энд-Сюрфейс Сьюпа Стар Сейл Стейнлесс Стил Спейс Шип «Сакесс», что означало Американский По-Над Поверхностный Сверх-Звездно-Парусный Нержавеющей Стали Космический Корабль «Успех». Линкор считался самым мощным кораблем оперативного Шестого Дальнего Космофлота США, имел триста пятьдесят тысяч тонн массы покоя, три тысячи девятьсот сорок четыре человека экипажа, в том числе две тысячи девятьсот сорок пять офицеров, четыре трехорудийные башни с восьмидесятидюймовыми фотонными мортирами, восемнадцать плутониевых торпедных аппаратов, четырнадцать башен сдвоенных установок сверхдальнобойных эксимерных лазеров, электромагнитные пушки и противолазерную броню. Этот господин был практически неуязвим. О да, нам достался грозный противник! Однако доблестные воины штернваффе в состоянии справиться и не с такими монстрами.
Мы вышли из подпространства на рассвете, потому что засекли локаторами гипербуя вражескую эскадру еще издалека. Стоял чудесный летний день. На экранах мониторов зловеще поблескивали броневые плиты чудовищного американского сверхлинкора. Но мы не привыкли отступать.
«Сакесс» шел в стороне от остальных кораблей эскадры. Очевидно, адмирал Смитсондот понадеялся на количество своих пушек, поскольку оставил свой флагман без сопровождения «стархантеров» — этих быстроходных рейдеров, самых грозных врагов любого локального подпространственника.
В нашем распоряжении были секунды. Удачно маневрируя, я выпустил две торпеды с расстояния в два мегаметра. Однако линкор легко сбил заряды и в ответ обстрелял нас из лазеров, слегка задев корму. с.
Мы, то есть мой URKB-13 и еще два корабля моей эскадрильи, попали в тяжелую ситуацию. Расстояние между нами и линкором стремительно сокращалось, и американец уже вовсю обстреливал нас из пушек и засыпал противокорабельными ракетами. Становилось жарко. Один из наших кораблей был серьезно поврежден, еще секунда — и он превратился в облако космического мусора. Я принял решение отходить в унтерраум, однако в это мгновение оттуда вынырнули сразу две эскадрильи штернваффе — Вольфштаффель-8 и Вольфштаффель-34, то есть еще шесть кораблей.
Закипела нешуточная схватка. Наши товарищи бились, как настоящие волки, но этот линкор был все же слишком велик. По пространству носились шальные лучи лазеров, маленькими солнцами вспыхивали уничтоженные в полете фотонные торпеды, в эфире царила настоящая сумятица. Исход боя оставался гадательным, однако на нашей стороне обозначился определенный тактический и количественный перевес, поскольку на горизонте появились два германских раумкройцера. Как выяснилось, наше командование, умело распределив силы, связало боем основную группу кораблей американских спейсмаринс, не позволяя прийти им на выручку своему флагману. Со станции же Йот-13 нам на выручку вышли те самые два раумкройцера, а с базы Эс-2 снялась полуэскадра патрульных фрегатов. Однако и «Сакесс» вызвал подмогу: вскоре, как мы узнали из радиоперехвата, должны были подойти русские специальные корветы-истребители Пятого истребительного полка корпуса аэрогардов. «Сакесс» же тем временем достаточно успешно отбивал наши яростные атаки.
И тут мне в голову пришла блестящая мысль».
Да, мои уважаемые друзья, Гюнтер фон Ниссман был умелым воином. Он решил все же скрыться в унтерраум, то есть в подпространство, но не для того, чтобы выйти из боя. Пройти, воспользовавшись суматохой боя, незамеченным полтора мегаметра, вынырнуть на поверхность пространства практически у борта линкора и выпустить в упор по противнику оставшиеся торпеды — вот что было его целью. Какой смелый маневр! Он привел бы в восхищение даже врагов замечательного капитана, если бы они только знали об этой задумке… Однако удача изменила воину штернваффе.
Послушаем же, что было дальше.
«…Мы находились в унтеррауме всего несколько десятков секунд. Не было смысла выпускать гипербуй — это лишь замедлило бы развитие атаки. Наши действия прекрасно просчитал компьютер. Одного он предвидеть не мог: как только «Цверг» материализовался на расстоянии вытянутой руки от борта вражеского линкора, а мои пальцы уже касались сенсоров пуска торпед — я самолично хотел расстрелять эту несусветную махину, — совершенно неожиданно наш корабль подвергся атаке со стороны кормы.
Рефлекторно я нажал на сенсор, но с направляющих сошла только одна торпеда. Дистанция была слишком мала, и не попасть в линкор я просто не мог, но о результатах залпа пришлось узнать несколько позднее. Более важным в тот момент было подумать о собственной шкуре.
Из включенного радио уже несколько секунд доносилась чья-то речь, однако я, возмущенный помехой моим планам, не сразу уловил смысл. Потом наш старший комендор Вилли повторил фразу, и до меня дошло.
«Ахтунг! — передавали, очевидно, с одного из раумкройцеров. — Внимание! В пространстве — Кровопусков!..»
Это было неприятностью. Весьма большой неприятностью. С этим господином меня и раньше связывали кое-какие счеты, но сейчас он перешел границы, помешав мне со своим проклятым корветом-истребителем «Пегас» завершить начатое дело и добиться замечательной победы.
Как оказалось, Кровопусков — совершенно случайно, потому что он плохой пилот, как и все господа азиаты — заметил, как «Цверг» ушел из обычного пространства, и почему-то решил поджидать нас именно в этой точке.
По счастью, он стрелял не торпедами, чего я поначалу даже испугался — от этих русских можно всего ожидать: взрыв фотонного заряда на таком расстоянии, а нас с Кровопусковым разделяло меньше сотни километров, повредил бы и его «Пегас», но ведь иваны, как известно, чихали на правила безопасности. Но все равно, положение было чрезвычайно серьезным, хотя «Сакесс» после попадания моей торпеды лишился орудий правого борта, а наши двигатели уцелели.
Кровопусков продолжал наседать. Нас выручил раумкройцер «Теодор Даннекен», который вместе с двумя кораблями из Вольфштаффель-34 атаковал звено русских корветов-истребителей.
Оба корабля русского звена вынуждены были перенести огонь на более серьезного противника, каковым являлся раумкройцер. Я получил передышку, чтобы оценить свою позицию, заняться повреждениями и определить тактику дальнейших действий.
Повреждения оказались не столь значительными, однако положение наше за не очень длительный отрезок времени успело измениться. Кроме русских истребителей, которые, как оказалось, успели уничтожить два наших URKB и настолько серьезно повредить раумкройцер «Дортмунд», что тот был вынужден выйти из боя, на расстоянии визуального локационного контакта уже находилось до трех эскадрилий «стархантеров». «Сакесс» же хоть и был значительно поврежден, но все же продолжал отстреливаться. А Кровопусков совершил чудовищную вещь. Он осмелился повторить мой маневр!
Когда я заметил, что он пропал с экранов локаторов, то обрадовался, думая, что иван уничтожен. Все-таки раумкройцер со своими ста пятьюдесятью тысячами тонн — не беззащитный URKB. Но русский неожиданно вынырнул между «Даннекеном» и кораблем из Вольфштаффель-34, выпустил по раумкройцеру две торпеды и практически тут же снова скрылся в унтеррауме! Неслыханная наглость!
Бедный «Теодор Даннекен» раскололся пополам, не успев даже выпустить подглубинные бомбы. Я быстро оценил обстановку. От «Сакесса» меня отделяло около пяти мегаметров, он по-прежнему был повернут к «Цвергу» поврежденным бортом, но я не мог атаковать линкор — после атаки проклятого «Пегаса» оказались поврежденными торпедные направляющие, а стрелять по колоссу из лазеров не имело никакого смысла. «Стархантеры» были уже близко, Кровопусков, который опять появился вместе со своим ведомым на опасной для нас дистанции, представлял достаточно серьезную угрозу, и вообще обстановка складывалась не в нашу пользу. Наши фрегаты с Эс-2 на полдороги к «Сакессу» ввязались в драку с русскими истребителями. Я дал приказ кораблям своей Вольфштаффель-11 уходить.
В последний раз бросив взгляд на «Сакесс», который мне так и не удалось добить, я увел «Цверг» в унтерраум».
Да, друзья, это было началом конца. Штернваффе впервые не смогли одержать уверенную победу. Германские войска постепенно вытеснялись к границам Солнечной системы…
Что?.. Ах, что касается «Сакесса»… да, он уцелел, этот линкор, и еще почти восемь лет бороздил просторы вселенной, пока мятежный фрегат «Ред Алерт»… впрочем, прошу прощения, это совсем другая история, и ее мы подробно рассмотрим на следующей лекции.
Да… так вот, американские войска продолжали неумолимо надвигаться на пространства, занятые боевыми частями Объединенных Территорий. Одна за другой одерживались победы, все меньше сил оставалось у врага..
Я прекрасно помню тот энтузиазм, который царил на американской земле, когда последний германский солдат покинул пределы Меркурия, после чего под пятой тевтонов осталась лишь Амальтея и они уже готовы были запросить пощады. Я как раз читал лекцию в Йельском университете… как сейчас помню, по трансцендентному структурализму постнеопозитивистских социально-психологических импритинговых систем гештальт-когнитивного типа на примере произведений Александера Коламбуса, как представителя металитературы квази-модернового фронтира… да… так вот, лекцию прервали, и на экраны аудитории вывели картинку обращения Президента США, нашего замечательного военного лидера. Я, тогда еще профессор-академик, лауреат Моргановской премии Ричард Б. Мюллер, плакал от восторга, впрочем, плакали все… а потом на дорогах… что творилось на дорогах, друзья мои!.. Что? Да-да, конечно, все помнят эти незабываемые минуты.
Но опять-таки не будем отвлекаться от судьбы нашего отдельно взятого героя. Хотя — остальное вы знаете, дорогие друзья. Вскоре после того, как германские войска окончательно оставили Меркурий, URKB-13 «Цверг» под командованием Гюнтера фон Ниссмана был атакован в районе пояса астероидов специальным корветом-истребителем русских аэрогардов. Командиром СКИ-89 «Пегас» являлся старший капитан Кровопусков… впрочем, описание этого боя вы найдете в его биографии или же в известной книге «Аэрогарды — стражи высокого неба».
URKB-13 «Цверг» был уничтожен в короткой, но яростной схватке. Жизнь и карьера Красного бойца пространства оборвались.
Что?.. Да, я закончил… спасибо, спасибо, дорогие друзья… большое спасибо. Да, я отвечу на все ваши вопросы, если позволит господин младший наблюдатель, но сейчас… вы слышите? нет? А, правильно, это стучат по рельсу. Обед. Пойдемте, господа, пойдемте поскорее, сегодня на кухне генерал Айзенауэр, он обещал мне лишний черпак баланды…»
— Ну-ну, — сказал полковник Зимятов, откладывая в сторону распечатку стенограммы. — Кстати, а сам-то ты читал эту… как ее там… «Да вротте камфлюгер»?
— Читал, товарищ полковник, — без улыбки ответил Потапов — сухощавый сорокалетний особист с майорскими погонами. — Фигня и пропаганда. Но познавательно. Ее этот ихний герой настрочил еще на Меркурии, а американцы после второго перемирия переиздали. Мы разрешили ее отсканировать с нью-йоркского оригинала десятилетней давности и распечатать в немецком бараке. А потом этот… профессор Ричард Мюллер попросил. Он на труповозке работает, восьмой спец-объект.
— Восьмой?.. — нахмурился полковник. — А!.. Это где американские интеллектуалы собраны?
— Ну да. Сейчас там бывшие голливудщики как раз сериал по «Манифесту Коммунистической партии» снимают.
— И как? — с интересом спросил Зимятов.
Майор поморщился.
— Вы же знаете, товарищ полковник, не очень-то я люблю всякую порнуху, пусть даже они ее эротикой называют. Хотя, конечно, там у них Шерон Штайн участвует… так что…
— Понятно, — хмыкнул полковник. — Ты вот что, подредактируй слегка профессорский доклад да отнеси его Наместнику. Тот вроде просил.
— Да, книжки он читать любит, — жестковато усмехнулся Потапов. — И я подредактирую. Еще как подредактирую.
— Но-но, — строго сказал полковник. — Старался ведь профессор.
— Старался, — со сдерживаемой яростью процедил Потапов. — Уж наверное. Вы ведь знаете, товарищ полковник, я сам из Орши, у меня в Отечественную прадед, после того как их деревню начисто спалили… десять человек осталось… он в партизаны пошел, восьмилетним пацаном. Я еще помню, как он про этих… освободителей… рассказывал.
— Мою семью тоже задело, — угрюмо сказал Зимятов. — Л ал но… Профессор-то при чем? Ну дурак он, ну американец…
— Конечно, — горько произнес Потапов. Потом, уже остывая, невесело усмехнулся: — Я ведь этому Ричарду батьковичу Мюллеру хотел было лишнюю буханку к недельному пайку добавить, так теперь хрен он больше четвертушки получит!
Полковник тоже усмехнулся.
— Ладно, иди уж. Наместник небось заждался. Да, потом загляни-ка на второй спецобъект, посмотри, как там дела. Вроде бы опять поляки с турецким бараком подрались.
— Слушаюсь, — сказал Потапов, надел берет, козырнул и вышел из кабинета.
— Войдите, — услышал Потапов в ответ на свой стук и воспользовался разрешением.
— Господин Наместник! — гаркнул он, четко откозыряв. — Старший референт-воспитатель майор Потапов для доклада о результатах политико-разъяснительной работы, проведенной за восьмую декаду третьего квартала, прибыл!
— Вольно, майор, — слегка усмехнулся Наместник. — И каковы же результаты?
Майор стал «вольно». Помедлил с ответом.
— Садитесь, майор, — снова усмехнулся Наместник. — Курите.
Потапов сел на привинченную возле стола металлическую табуретку, достал сигареты. Щелкнул зажигалкой, прикуривая.
— Результаты имеются, господин Наместник, — негромко произнес он и положил на стол распечатку. — Доклад помощника действительного рабочего Ричарда Мюллера на еженедельном собрании Общества любителей литературы и истории Третьего рабочего интернационального поселка имени Дина Рида.
Наместник взял доклад. Некоторое время в кабинете стояла тишина — Потапов курил, стряхивая пепел в массивную пепельницу, выполненную в форме человеческого черепа, Наместник читал.
— Да, — сказал Наместник, оторвавшись от распечатки. — Интересно. Помнится, раньше они у вас там предпочитали Джоанну Линдсей и Мао Цзедуна изучать… А вы, майор, биографию Кровопускова читали? — неожиданно спросил он.
Потапов на мгновение насупился, но ответил:
— Так точно, господин Наместник. Читал.
— Как же так? — почти весело спросил Наместник.
— Согласно директиве Департамента Официальной Пропаганды за номером пятнадцать от пятого четвертого сего года, из списка запрещенной литературы изъята, — с некоторым злорадством сообщил Потапов.
— Н-да? — с некоторым сомнением произнес Наместник.
— Н… так точно. Как и вторая книга, упомянутая в докладе, — слегка неприязненно сказал майор.
— Ну что же… можете идти.
Потапов аккуратно затушил сигарету, поднялся с места.
— А я бы посмотрел на этого Кровопускова, — внезапно произнес Наставник, лучезарно глядя на него. — Вот так — вблизи, как на вас, майор.
— Здесь аэрогардам делать нечего. Пока что, — почти дерзко сказал Потапов, поправил берет, козырнул, повернулся через левое плечо и вышел из кабинета.
Наместник усмехнулся, глядя Потапову вслед, но тут же посерьезнел: в конце концов Кровопусков-то до сих пор не пойман, летает где-то в одной из девяти звездных систем Пятнадцатого сектора, беса тешит… И попробуй его поймай: не один ведь СКИ, целая, можно сказать, эскадра, девять вымпелов во главе с трофейным раумкройцером «Менхенгладбах» (даже название оставили, гаденыши; немудрено: там в команде — половина немцев-инсургентов) и тяжелым крейсером-щитоносцем «Суворов» с этого ихнего Сталинграда… Да что там, беса он тешит — надо правде смотреть в глаза, нельзя никак иначе, правду надо говорить громко и четко, как на докладе у Его Высочества Старшего Советника, а она, эта правда, состоит в том, что и Пятнадцатый сектор, и еще три близлежащих войска Флотилии Конгломерата не контролируют, и вообще сунуться туда боятся, потому как только за прошлый оборот Аумуса вокруг оси нами потеряно безвозвратно почти три десятка кораблей, и это было бы еще терпимо, но и на Центральных подконтрольных территориях идет брожение, а это уже вполне и даже сугубо серьезно…
Наместник встал и подошел к окну. Вот ведь блин, как говорят эти земляне, горько усмехнулся он, потирая пятым левым щупальцем зеленую лысину. Опять эта ужасная жара. И зачем было переводиться с Альахохайи? До пенсии-то оставалось совсем немного — до алых морей курортного Анимоноса, до изумрудных песков родного Иафинисоса… до спокойных оранжевых ночей в объятиях молоденькой (каких-то девяносто оборотов этой противной Терры вокруг их еще более противной звезды!) жены Эанаминхи…
Наместник печально вздохнул и внезапно зажмурился: холодный луч далекого заполярного солнца, пробившись сквозь чугунные облака, ужалил его в глаза нестерпимой болью. Не помогли даже светофильтры и специальное покрытие на стеклопластике, закрывавшем окна.
Наместник помотал головой, на ощупь закрыл бронированные ставни, постоял немного в приятном, ласкающем кожу полусумраке, отдыхая, и только потом решился посмотреть вокруг. Это их ужасное желтое светило… да как вообще здесь можно жить?..
Он грустно подмигнул сам себе четвертым глазом второй задней подголовы. Солнце. Да.
Далось им это Солнце. Все надеются на то, что оно будет светить для них вечно. Идиоты. Не дождетесь, погасим его… да оно им и не надо. Конгломерату решили сопротивляться — а сами-то друг друга понимают хуже, чем мы их… это же надо подумать! — разные языки на одной планете, а туда же — Солнце им подавай.
Наместник вспомнил незатейливую песенку, которую угрюмо напевали по утрам колонны бредущих под конвоем на работу немцев. Как это там?.. Айн — хир коммт ди зонне, цвай — хир коммтди зонне, драй…
Александр Тюрин
ДЕЛО ЧЕСТИ
На марсианское дюнное поле садился челночный корабль, похожий на елочное украшение. Из-за горы Павлина метнулся луч восходящего солнца, который, окрасив свой путь в сиреневые тона, с меткостью снайпера поразил челночный корабль в борт, подарив ему несколько мгновений звездного блеска.
На борту челнока находилось четверо смелых людей. Их знания были отточены волей и азартом, их реакции выкованы многолетними тренировками в горах и пустынях Земли, их навыки закалены в изощренных виртуальных средах, их кровь несла миллиарды нанороботов, способных уничтожить любую инфекцию. Их мотивация была усилена большой зарплатой. Все четверо были кавалерами ордена «Пурпурное сердце», закаленными ветеранами минувших войн — элитных воздушно-десантных, бронетанковых и разведывательных подразделений. Все они умели сопротивляться боли. Их отношение к смерти вполне совпадало с тем, что некогда изрек Эпикур: «Когда мы есть, то ее нет, когда она есть, то нас уже нет».
Корабль-игрушка замедлил свое падение, он словно встал на сверкающий пьедестал реактивной струи. А потом, как лифт небоскреба, плавно, но быстро опустился на грунт.
Воздушная волна полетела в сторону исполинского купола Павлина и пропастей Валлес Маринерис. По дороге она сдула реголитовую крошку с черепа, обтянутого высохшей желтой кожей.
— Проснитесь, Борис Иванович. — Звенящий голос возник вначале в самом сне, он принадлежал волшебнику, похожему на столб ледяной пыли, который кружился то там, то сям в разных углах тронного зала.
— Проснитесь, Борис Иванович, — снова обратилась коммуникационная система, выражая голосом нетерпение. — Экстренный вызов от лорд-протектора Ли, приоритет высший, партнер эмоционально нестабилен.
Борис Иванович с трудом поднял веки, одновременно активизировался и бимолекулярный слой, покрывающий глаза. С виртуального экрана, занимающего четверть нормального поля зрения, на него смотрело лицо американского лидера.
Узкие глаза, желтоватого оттенка кожа, позади стена, которую невозможно не узнать. Овальный кабинет Белого Дома. В углу виртуального экрана бежали секунды. Три часа пять минут петербургского времени. В Вашингтоне куда меньше.
Коммуникационная система предложила выбрать интерфейс общения.
Речевой, мыслеголосовой, виртуально-клавиатурный.
Борис Иванович почувствовал, как гравитация усталости пытается снова сомкнуть его веки, как глаза «тонут» в глубине черепа.
Коммуникационная система, выждав положенные пять секунд, установила речевой интерфейс с односторонним визуальным контактом.
— Что случилось, Ли? Атомная война? Нападение страшного вируса на главную американскую водокачку? — спросил человек, лежащий в императорской кровати, человека, сидящего в изрядно запаршивевшем Овальном кабинете.
— Да нет, конечно, Боб, — несколько смущенно отозвался лорд-протектор.
— Ли, я установил линию немедленной связи для чрезвычайных случаев, — строго сказал Борис Иванович. — Не делай так, чтобы я раскаялся в этом.
— Но это действительно чрезвычайно, Боб. Ты, конечно, знаешь, что сейчас на Марсе работает пятая американская экспедиция…
— Ну да, как не знать, Ли. Я тебя уже поздравлял с этим, так же как и весь твой народ.
— Дело в том… я получил очень неприятное сообщение по каналам космической сетевой связи около часа назад… Я не мог ждать утра. Ты же понимаешь, я бывший астронавт, так же как и ты.
— Ладно, в чем дело, Ли? — Борис Иванович подумал, что его голос звучит слишком жестко и американский лорд-протектор, чувствующий сейчас свою вину, впоследствии может превратить ее в обиду. Что типично для людей «повелевающего» типа. Борис Иванович дал команду коммуникационной системе, чтобы она смягчала интонации с помощью дипломатического интерфейса.
— У членов нашей экспедиции было столкновение с марсианами. Один из наших, Джек Тао Бяо, мой дальний родственник, погиб.
Напряжение, исходящее от лорд-протектора, приобрело конкретную форму. Форму, смахивающую на государственное безумие, как подумалось Борису Ивановичу. Почему американец так просто вываливает вещи, которые принято скрывать за семью печатями? Неужели у него так все плохо, что он сам инициирует волну истерии, которая должна промыть мозги его подданных?
— Столкновение с кем? Честно говоря, Ли, услышав такое, я первым делом подумал, не надо ли проверить психическое состояние твоих астронавтов. Отравление, шок, передозировка модельных наркотиков, — стараясь говорить ровно и отстраненно, перечислял Борис Иванович, — могли привести к ослаблению функций сознания.
— Боб, это исключено. Работает же телеметрия, датчики-имплантаты, интракорпоральные наносенсоры. Все наблюдаемые параметры сразу передаются на фобосский маршрутизатор, а дальше на узлы управляющей сети.
— Почему все-таки ты позвонил посреди ночи мне, а не его китайскому величеству, который твой стратегический партнер и тоже бывший астронавт? И, кстати, в Пекине уже утро.
— Дело в том, Боб, что эти марсиане… не китайцы.
Лорд-протектор явно сдерживал себя, может быть, ему помогала в этом его коммуникационная система, но лицо американца выдавало и растерянность, и даже некоторую степень отчаяния.
— А кто ж эти марсиане — русские, что ли? Это похоже на провокацию, старина Ли. На Марсе не было и нет российских астронавтов, ты же знаешь, что мы не ведем эти дорогостоящие и малоосмысленные игры. Только автоматика, да и то в полярных областях…
— Боб, у меня видеофайл на пятнадцать минут. Сейчас я тебе его передам. Только разреши доступ в твою инфосферу.
«Доступ я тебе разрешу, — подумал Борис Иванович, — но надо заодно поднять в воздух на боевое дежурство еще пару эскадрилий роторников и активизировать орбитальные гамма-лазерные платформы. Не нравишься ты мне сегодня, старина Ли».
Марсровер шел со скоростью тридцать миль в час по дюнному полю. Смешная скорость для Земли, где на любой кон-федеральной трассе тебя обязывают ехать со скоростью болида. Не можешь сам, покупай автоводилу стоимостью в сто тысяч новых баксов. Но тридцать миль здесь — быстрота невероятная, которая и не снилась прошлым экспедициям.
Дюжина колес — каждое с кучей датчиков, отдельным приводом и своим управляющим компьютером, в ядре у которого добрый десяток процессоров. Все эти двенадцать систем замыкаются на бортовой гиперкомпьютер, с которым связаны навигационные спутники, стационарные и мобильные сейсмографы и много еще чего.
Казалось бы, избыточно все это. Но, кстати говоря, ничто не ездит по Марсу дольше двух недель. На тихой как будто планете с мошной корой и минимальной вулканической активностью жизнь невозможна, ни своя, ни пришлая. Жизнь здесь появится только через пару миллиардов лет, когда остывающее и разбухающее Солнце уже проглотит Меркурий, расплавит Венеру и испепелит все живое на Земле…
— Расстояние до «Натаниэла Йорка» сорок две марсианские мили, — сообщил бортовой гипер, вернее, одна из его коммуникационных подсистем. — Скорость ветра незначительная, температура воздуха минус десять, выходы газогидрата не зафиксированы. Дюнное поле состоит из ориентированных с востока на запад продольных дюн с симметричными склонами и средней шириной в милю. Все так спокойно, что можно сыграть в скрэббл. Я достойный противник, капитан Уайт, как-никак искусственный интеллект уровня «доктор философии». Если вы не хотите напрягаться, то я просто могу развлечь вас. Вот свежий русский анекдот. Выходит Колобок из бани и говорит…
— Гипер, я не знаю, кто такой Колобок. И вообще не надо ни развлекать меня, ни играть со мной.
На самом деле капитан Уайт знал, кто такой Колобок, но он ненавидел компьютеры с назойливым интерфейсом.
Все показатели, сообщенные гипером, дублировались на нижнем подшлемном дисплее. На верхнем отображались результаты глобального позиционирования на марсокарте. На центральном прозрачном дисплее, что напылен мономолекулярным слоем на стекло шлема, выдавалась «расширенная реальность». Она накладывалась на обычную реальность указателями расстояний, скоростей, азимутов, всплывающими подсказками и комментариями…
«Ты, конечно, силен играть в скрэббл, — подумал капитан Уайт о гипере, — а также в тысячу и одну другую игру. Но на Марсе не бывает все спокойно, и тебе это не понять, железяка хренова, пока ты не попадешь в переделку. Это дюнное поле напоминает рельеф Восточной Сахары, где кумулятивный заряд прошил броню моего танка и сжег трех членов моего экипажа, всех, кроме меня… И какому только умнику из Хьюстона пришло в голову дать челночному кораблю имя собственное «Натаниэл Йорк»? Несчастливое имя. Действующее на нервы. По крайней мере капитану экспедиции».
Трое остальных членов экипажа «Натаниэла Йорка», узкоглазые амеразианцы, выдрессированные на киберсимуляторах и заряженные нейромышечными активизаторами, вряд ли знакомы с классической литературой. От них требуется только одно — оправдать вложенные деньги. Найти выход для цивилизации, сильно вывалянной в дерьме и крови. Может быть, это последняя попытка.
Позади семь лет джихада и контрджихада, беспредельного террора и всеобъемлющего контртеррора, масштабных наводнений и лихорадочного выращивания дамб из металлорганики, подкрепленного фармакологией разврата и программируемого фанатизма, кибернаркомании и неолуддизма, сетевой анархии и антисетевого террора, феодализации и элементарной нехватки дешевого бензина.
И вдруг наступило краткое затишье: все как будто немного приустали от глупости и устремили осоловевшие глаза в небо, на красную звезду. Сплотимся во имя…
Сплотились. Ну и что в итоге? Четыре марсианские экспедиции. Результаты их работы оцениваются оптимистами как «неудача», пессимистами как «катастрофа». Восемь погибших астронавтов, куча дорогостоящей испорченной техники, в средних и экваториальных широтах не найдено никаких поверхностных запасов льда и серьезных источников энергии.
В случае провала эта экспедиция окажется последней. В Нью-Йорке и Пекине с бронзовых барельефов будут смотреть тусклые лица погибших героев-астронавтов, вымазанные собачьим калом.
А если, напротив, экспедиция окажется успешной, тогда потекут полноводной рекой инвестиции, изголодавшиеся по делу миллионеры вылезут из своих комфортабельных щелей и начнут вкладывать деньги в четвертую планету. Следующее поколение людей, по крайней мере тех, кто побогаче и поумнее, будет жить на Марсе. За два миллиарда лет до того, как это запланировано господом Богом.
— Вы любите красивые зрелища, вы их получите, — почти как одесский дедушка капитана Уайта, сказал гипер. Его голос был эмоционально окрашен и выражал законную гордость от проделанной работы.
И действительно захватило дух. Расстояния на Марсе обманчивы. То, что казалось просто бурым, слегка мерцающим зигзагом, быстро превратилось в колоссальный разрыв марсианской коры — как говорят специалисты, флювиальной природы. Каньон Валлес Маринерис. По человечески говоря, Морские Долины. Над каньоном стелилась легкая углекислотная дымка. Дно его было неразличимо в оптическом диапазоне и казалось пастью преисподней. Тоху ва воху, как говорил дед. Тьма безвидна и пуста. Впрочем, инфравизор, наплывший на забрало шлема, дорисовывал бездну и сделал ее более плоской. Но все равно выглядело внушительно.
Темная, немного подвижная зелень, которой инфравизор обозначал дно каньона, казалась рекой, шире, чем Амазонка, во много раз. Когда-то и в самом деле колоссальный поток воды и пара пробил этот каньон. Космический прибой, наверное, долетал до орбиты Фобоса…
Уайт поднял инфравизор и опустил коллиматорный целеуказатель, столь любимый снайперами недавних войн. Такое впечатление, что глубоко внизу искрится лед! Выступ в стене каньона вроде бы целиком состоит изо льда. Дисплей «расширенной реальности» снабдил своими подписями картину — расстояние по вертикали около мили, азимут триста. И самое главное — у этого участка действительно высокое альбедо.
С остальным предстояло разбираться.
— Леди и джентльмены, за работу.
Коммуникационный чип капитанского шлема передал остальным пассажирам марсровера координаты исследуемой зоны.
Шлюз открылся, плавно опустился трап, и на грунт первым вступил Джек Тао Бяо с чемоданчиком-контейнером, в котором находилась небольшая химическая лаборатория. Задача Джека — подобраться к зоне возможного выхода льда как можно ближе. Второй марсровер покинула Вивьен Нгуен, зеленоглазая красотка с отменными формами тела и еще более замечательными умственными способностями. В ее контейнере лежал лазерный спектрограф. Третьим выбрался на марсианское «солнышко» Джейсон Цинь, он нес контейнер самого большого объема. Сейсмометры, метеодатчики. Пусковая установка для ракет-зондов с интеллектуальными системами наведения. Похожие недавно применялись для уничтожения бункеров противника в восточно-сахарской операции, которую солдаты называли «Буря в стакане тяжелой воды». Там, кстати, Цинь служил тоже под началом Уайта.
За всеми тремя астронавтами-исследователями должен наблюдать их капитан Джон Уайт, который сейчас смотрел на их четкие следы, оставленные в сульфатной «корке» грунта. А также хьюстонский ЦУП — через космическую сеть.
Коммуникационные чипы всех трех исследователей уже начали безостановочно передавать как данные по жизнедеятельности организма, так и визуальную информацию с микрокамер, имплантированных в сетчатку их глаз.
Борис Иванович, лежащий в кровати императорской виллы под Петербургом, видел сейчас глазами погибшего астронавта Тао Бяо, хотя, конечно, и не в режиме реального времени.
Жизнь каждого астронавта стоила безумно дорого и складывалась из суммы его доставки на Марс и стоимости подготовки к полету. В то же время космическое командование незамедлительно пожертвовало бы любым астронавтом, если бы стоимость полученной информации превысила стоимость его жизни. Информация о поверхностной воде в средних и экваториальных широтах четвертой планеты была бесценной, потому что могла привлечь сотни миллиардов долларов в марсианские проекты… так что шансов выйти обратно к марсроверу у Тао Бяо было примерно восемьдесят на двадцать. А после того как углекислотные вихри, поднимающиеся со дна каньона, помешали Вивьен провести спектральный анализ, то семьдесят на тридцать.
Тао Бяо спускался вниз по отвесному склону каньона, используя сверхпрочные мономолекулярные тросы и «въедливые, что твоя теща», металлорганические крепления.
Поднявшийся из глубины мощный углекислотный вихрь с полминуты пытался содрать Джека с почти вертикальной стены каньона, но потом рассеялся, оставив лишь капли жидкой углекислоты на его скафандре.
Астронавт Тао Бяо с помощью психотехники быстро вернул пульс и дыхание в нормальное русло, потом запросил разрешения у капитана на продолжение спуска.
Оказавшись еще на двести метров ниже, он наконец увидел тот скальный выступ, который «приглянулся» сверху капитану Уайту. Рассветные лучи «солнца», пропутешествовав по каньону, сейчас упали на эту площадку размером где-то пятьдесят на пятьдесят метров. И стало ясно без всяких анализов — капитан ошибался. Просто рыхлая порода с пузырьками газо-гидрата. До настоящей воды тут очень далеко. Можно возвращаться.
«Вода привиделась капитану, как будто он иссушенный пустыней путник, — подумал Тао Бяо, о чем, конечно, не узнал Борис Иванович, потому что мысли астронавтов не передавались по каналам космической связи, дабы не утяжелять трафик. — Но путник в пустыне — это всего лишь шестьдесят — семьдесят килограммов уже подванивающего мяса и вымоченного в верблюжьей моче тряпья. А Джон Уайт отвечает за успех экспедиции стоимостью в пятьдесят миллиардов баксов, которая дает Земле последний шанс на спасение».
Тем не менее какой-то странный голубоватый отсвет у этого выступа имелся.
До него оставалось еще около ста метров. Спуститься как будто не проблема. Только вот гулять по площадке, начиненной газогидратом, удовольствие из последних.
С полминуты Тао Бяо принимал решение, для которого он решил не спрашивать одобрения у капитана Уайта — ведь на этом решении висел ценник: «стоимость: одна человеческая жизнь». И не исключено, что заплатить все-таки придется.
Сегодня Джон думает только об успехе экспедиции, и он скорее всего одобрит чужое самопожертвование, но завтра он неожиданно поймет, что послал человека на смерть. Никакие успехи промышленности и рост народного благосостояния не могут отменить мыслей о грехе, которые приходят к каждому из нас в преддверии неотвратимой катастрофы — пусть это даже самая тихая и мирная смерть на веранде собственного дома.
Даже на веранде, увитой виноградом, каждый человек попадает в компанию неприятных товарищей, которых зовут Одиночество, Зависть, Забвение, Маразм, Угасание и Сомнения. Сомнения водят вокруг тебя свои акульи хороводы, превращая в кошмар последние твои деньки, ежесекундно напоминая тебе о Грехе. И этого не желал Джек Тао Бяо своему капитану.
Тао Бяо съезжал вниз по тросу, думая о том, что жизнь — как вода, которая переливается из сосуда в сосуд. Так говорил его дед вслед за классиками от Будды Шакьямуни до последнего Далай-Ламы, гастролирующего по отелям-крепостям сети Хилтон. И он был прав, этот старый азиат, который умер сидя. Но, чтобы достичь столь концентрированной безмятежности, надо быть безликим китайским кули. Жизнь миллионов кули и в самом деле подобна воде, переливающейся из сосуда в сосуд. Проблеск, преломление света — все мгновенно, мимолетно, зато вечно течение и смешение струй…
И вот уже хрустнул под ногами сомнительный грунт. И хотя как капитан Уайт, так и с некоторым запаздыванием далекий Хьюстон следили за Джеком, даже сейчас от них не поступило ни одного предупреждения.
Тао Бяо своими емкими дрессированными глазами сразу «просканировал» картину местности.
«Расширенная реальность» снабдила его уточняющими сведениями.
До вершины каньона больше мили, его борт акварельными тонами вливается в лиловое небо и край почти незаметен в оптическом диапазоне. До противоположной стены каньона около пятидесяти миль. Путешествующие в Морских Долинах лучи и углекислотная дымка создают свой мир, где спутаны направления, искажены расстояния и трудно определимы позиции в пространстве.
Выступ соединялся с бортом каньона тонким, почти ажурным «мостом», за которым виднелась расщелина. Если точнее, крупный оползень, связанный с разрушением мерзлых пород и вскрытием горизонтов подмерзлотных вод. Все это подсказала услужливо-ускоренная память, об этом ему могла сообщить и космическая сеть. По обеим сторонам расщелины сиял лед, он-то и бросал отблеск на выступ, который «прозеркалил» капитану.
Уайт и Хьюстон молчали, хоть коммуникатор и сетевой вход функционировали. Система мониторинга сообщала о микросейсмах в районе Морских Долин. Ничего тревожного, можно спокойно жертвовать своей жизнью дальше…
На хрустящем «мосту» Джеку на момент стало жутко: если падать вниз, то это почти три мили. Хватило бы и пятидесяти футов, но от этих трех миль приходило сознание собственной ничтожности. Куда ты влез, малыш? Ты мог еще хотя бы пару лет лопать горячие сосиски, тискать девочек и валяться на пляже, пока не попал бы под какой-нибудь очередной призыв. Но и на любой войнушке у тебя было бы в сто раз больше шансов выжить, чем здесь, потому что на Земле ты — свой.
Оползень размером с приличный овраг напоминал улицу. Благодаря льду — даже какой-нибудь торговый пассаж с обилием хрусталя и призматического стекла из тех, что уцелели в некоторых городках Среднего Запада, до которых еще не добрались вандалы.
Время от времени Джеку начинало казаться, что лед обработан чьей-то рукой — на манер ледовых «дворцов», которые строили русские времен первой империи или японцы эпохи Хирохито. Вот здесь эркер, там башенка, здесь крыльцо, там наличник. Да нет, ерунда, конечно…
Джека Тао Бяо словно током дернуло. И хотя его скафандр пока что поддерживал оптимальную среду, астронавт не мог унять дрожь в течение минуты, как при шоке. Даже понадобилась легкая адреналиновая автоинъекция — сработали микрокапсулы, имплантированные в его бицепсы.
У ледяной стены расщелины лежало три тела. Их бледноголубые лица были покрыты изморозью. На них была кое-какая одежда, что-то вроде грубых тканей, которые изготавливали в северных регионах Земли лет сто назад.
Тао Бяо вытащил из контейнера меданализатор. Приставил к коже оледеневшего объекта и нажал стартовую кнопку. Аудиодатчик уловил хруст, когда игла пробивала покровы объекта. Частота пульса Тао Бяо увеличилась в полтора раза, когда определилось, что далее плотность среды, которую преодолевает игла, значительно уменьшается. Несколько секунд ожидания, и анализатор выбросил на подшлемный дисплей информацию.
Тао Бяо понял, что имеет дело с живым объектом, и по нему словно пронесся вихрь — вроде тех, что взмывали со дна каньона.
Ему больше не было жалко собственной жизни, потому что стало кристально ясно — классики были правы, от Будды Шакьямуни до последнего Далай-Ламы. Жизнь — как вода, которая переливается из сосуда в сосуд. Человек — сосуд, планета — сосуд. Весь мир — живой. Лиловое небо Марса смотрело на Джека легкими хлопьями углекислотных облаков и сейчас уже не казалось холодным. Оно пролилось на него ласковым световым дождем, и он почувствовал прикосновение планеты. Его дыхание вдруг стало дыханием Марса, планета была как будто в сонной истоме, но она не была мертвой.
Тао Бяо посмотрел еще раз на три тела, которые подарили ему озарение, и двинулся дальше вдоль расщелины. Ее стены сплошь состояли из льда, причем льда земного происхождения — первый же поверхностный анализ показал, что в нем отсутствуют минеральные примеси из солей железа и серы, которые присущи льду марсианскому. Да и одного взгляда достаточно, чтобы заметить отличие от марсианского льда: цвет голубоватый, а не оранжевый и не красноватый. А внутри голубоватой толщи — это не было галлюцинацией, потому что участки мозга, способные обмануть сознание, у Джека просто не функционировали — он видел замороженные трупы лошадей с седлами, попонами и даже уздечками…
Джек обернулся. Те трое, которые только что лежали в глубоком анабиозе около входа в расщелину, сейчас шли за ним. Каждый из них был на голову выше его и намного шире в плечах. Их стального цвета глаза не моргали.
Тао Бяо поднял руку ладонью вверх — миролюбивый жест, понятный любому человекоподобному существу. Трое подошли к нему и встали с трех сторон. А потом Джек понял, что эти трое начали его убивать. И хотя он отлично владел приемами рукопашного боя, сейчас он оказался беспомощен. Трое существ захватили наружный воздухопровод, как стальными клещами сжали его ослабевшие словно от обиды руки, сдавили с боков. Уже трещали замки и соединения его шлема.
Этим троим не просто надо было уничтожить его. Дисплеи его шлема должны были показать монстрам, как добраться до остальных участников экспедиции. Когда Джек понял это, то скручивающим движением немного освободил свою левую руку и дотянулся до крупнокалиберного беспатронного пистолета, висящего у него на поясе. Сканер-прицел кольта уже выдал визир на центральный подшлемный дисплей, его перекрестье сошлось на выпуклом лбу одного из ледяных монстров. Но в этот момент рука Джека была вывернута из суставов, а шлем содран со всех креплений.
Трое существ больше не держали его, в этом не было никакой необходимости. Дальше работала разряженная атмосфера Марса. Она бросилась на астронавта свирепее любого хищника. В тот момент, когда вскипающая кровь вытолкнула глаза Джека из глазниц и хлестнула из ушей, он еще успел подумать, что жизнь была прекрасна, по крайней мере до того, как он пошел в школу…
Лорд-протектор Ли был по-прежнему на связи, и такое впечатление создавалось, что его сейчас вытошнит.
— Что с остальными астронавтами? — спросил Борис Иванович, стараясь быть участливым.
— Они погибли всего лишь десять минут назад, видеоинформацию мы уже не смогли получить… — Какое-то время лорд-протектор боролся с засухой в своем горле. — Наверное, они были обречены. Их последние мгновения были ужасны.
— Я сейчас не готов говорить об этом. В любом случае я выражаю соболезнования их семьям. До утра, Ли.
— До утра, Боб. Надеюсь, что ты мне позвонишь.
Начало четвертого. А в голове все звенит и путается, как после десятикилометрового марш-броска с полной выкладкой.
Борису Ивановичу не надо было будить сейчас и требовать к себе преданного информированного генерала.
Есть виртуальный эксперт «Вернадский-2», если точнее — глава целого семейства виртуальных экспертов, дигитальный сетевой бог. Борис Иванович, а если точнее — бывший хакер Боб, знал силу этого программного субъекта, который был до своего приручения… лучшим компьютерным вирусом всех времен и народов.
«Вернадский-2» ноосферной волной уже несся по линиям связи и хранилищам данных, принуждая к покорности локальных стражей, засевших за огненными валами прокси-серверов, за крепостными стенами маршрутизаторов. Виртуальный эксперт именем эволюции разума принуждал их к покорности или уничтожал. Его целью было выуживание любых сведений об исследованиях, которые могли привести к телепортационным явлениям. Любых данных о деятельности сект, которые могли попробовать использовать энергию своих членов на покорение пространства. Информации о телекинетиках и левитаторах.
Борис Иванович никогда не верил в эту чушь, он верил в дисциплину и ответственность, в организацию общества на рациональных основах самоограничения и самоотверженности. Как, впрочем, и его американский коллега — лорд-протектор Ли. Но как лидер он обязан был что-то предпринять.
Виртуальный эксперт через такое-то число минут-секунд-миллисекунд, через такое-то число циклов ментальных операций не сообщил ровным счетом ничего интересного.
Борис Иванович еще раз просмотрел видеофайл, присланный лорд-протектором. Стены ущелья, вдоль которого двигался Тао Бяо, казалось, носили следы искусственной обработки. Но в принципе все эти завитушки и маковки могли быть продуктами эолической и флювиальной активности самой планеты. Странные затемнения в глубине льда, напоминающие по форме коней, также могли являться всего лишь минеральными образованиями.
Трое таинственных убийц, которые показались лорд-протектору похожими на русских, выглядели очень нечеткими, мерцающими. Так бывает, когда камере не хватает разрешающей способности. Или когда применяются средства РЭБ[3]. Или… Нет, конечно, Борис Иванович не подозревал коллегу Ли в дешевой провокации, после Войны Грязных Ног у Северо-Американской Конфедерации не было ни сил, да, наверное, и желания для какой-либо агрессивной антироссийской политики. Ведь в войне против Сетевого Халифата Россия и Конфедерация были едины, тогда, собственно, Борис Иванович и сдружился с лорд-протектором Ли. И если уж начистоту, после отмены президентского поста никакой американский лидер не в состоянии вести активную внешнюю политику. Но желание оказать какое-то психологическое давление могло остаться, подумал Борис Иванович.
Он еще раз просмотрел клип. Именно так ему теперь хотелось назвать видеофайл.
Все, теперь спать. Завтра утром надо будет направить соболезнование американскому народу. Ребятам с ньюс-серверов не надо ничего объяснять, они и так будут обсасывать этот провал америкосов, который в любом случае лучший козырь для нашей осторожной космической политики. Хотя парней из пятой марсианской экспедиции действительно жаль, особенно Уайта, то есть Белянчикова, хороший был танкист.
Борис Иванович, задумавшись, послал клип на еще одно исполнение и вдруг заметил нечто странное на груди одного из «марсианских монстров».
Верховный правитель взял контуром заинтересовавший его фрагмент, увеличил оконтуренное изображение, убрал видеошумы, задал квазиинтеллектуальную экстраполяцию.
На груди у «марсианина» был аксельбант. Похожий на те, что носили офицеры русской армии в Первую мировую и гражданскую войну.
Полковник ЦРУ[4] был тертым и крутым. Это было видно по его манере держаться, жевать энергонакопительную резинку, курить медитативную трубку и пить нано-колу. Размашистые, мягкие, но энергичные движения. Вроде бы ни к чему зря энергию тратить, но мы живем в мире ритуалов, где умение пустить пыль в глаза позволяет сэкономить много сил и средств. Полковник был молодым, образованным и умным. С такими ребятами Борис Иванович любил иметь дело, с такими он поднимал страну. Впрочем, в последнее время они несколько робели и смущались в его присутствии. И это его огорчало. Психологический разрыв между их обычной ролью и той маской, которую они надевали в его присутствии, мог привести к скованности мыслей.
— Полковник, а вы Брэдбери читали?
— Ну кто ж его не читал, Ваше Пре…
— Это обращение для парадных церемоний. Сейчас я просто Борис Иванович.
— Борис Иванович, у нас он входит в школьную программу в отличие от Америки. Светоч гуманизма, памятник ему в Питере на Исаакиевской площади стоит, он в окружении своих героев-марсиан. Но на самом деле Марс он использовал только как декорацию…
— Хорошо, хорошо, там, где поработали школьные учителя, говорить уже больше нечего. Так что у нас с офицерским аксельбантом?
— Борис Иванович, два дня я только этим и занимался. Искал сведения по пропавшим без вести подразделениям русской армии времен первой империи и второй смуты. Оцифрованной информации мало, так что с помощью шестирукого кибера типа «Шива» перелопатил все бумажные архивы, мемуары перечитал… Можно без подробностей?
— Пожалуйста, полковник, в принципе меня интересует результат.
— Профессор Осмысловский, специалист по военной истории, занимался этим. Он составил список таинственно пропавших воинских частей, который был опубликован в одном из полулюбительских журналов двадцать лет назад. По мнению профессора, особенный интерес представляет октябрь 1916 года, когда под Луцком пропало несколько эскадронов императорского царскосельского полка. Примерно в том же районе и в то же время исчезла австрийская егерская рота… Конечно, это имеет и вполне приземленные объяснения — попали под шквальный пулеметный или шрапнельный огонь, утонули в болоте. Впрочем, Осмысловский считал иначе. Он связывал это…
— С чем?
— С существованием неких телепортационных трубок, которые способны перенести живые объекты вместе с так называемым «фрагментом реальности» в какой-то другой мир, возможно, на иную планету. Именно эти «фрагменты реальности» позволяют живым объектам с Земли уцелеть в чужом мире, пока они не преобразуются там в местную форму жизни. То есть человек как бы существует на пересечении двух миров — один мир поддерживает необходимую стабильность, второй производит изменения… Осмысловский даже утверждал, что Альберт Эйнштейн последние сорок лет своей жизни пытался доказать существование телепортационных трубок. По крайней мере еще в 1916 году он беседовал с Иоффе на тему гипотетических антигравитационных сил, действие которых носит нелинейный характер… Но, повторюсь, журнал был не слишком презентабельный, одно название «Иии» чего стоит. Ни в одной из серьезных работ Осмысловского я не нашел никаких упоминаний о телепортационных трубках.
— Я хочу с ним встретиться, — просто сказал верховный правитель. — Нам есть о чем поговорить.
— Борис Иванович, это невозможно. Осмысловский умер месяц назад, в психиатрической лечебнице имени Филипа Дика.
— Значит, он умер уже после начала пятой марсианской экспедиции. Жаль… Полковник, благодарю за проделанную работу… Впрочем, не показалось ли вам кое-что странным во время ваших поисков? Только откровенно, хотя я могу гарантировать, что здесь нет скрытых детекторов мозговых волн.
Полковник несколько замялся.
— Показалось, Ваше Пре… Борис Иванович. Показалось странным, что в сети не осталось никаких статей из журнала «Иии», вообще никаких упоминаний о нем. Хотя уже в те времена почти все издания такого толка имели, помимо бумажной, еще и сетевую версию. Как будто кто-то целенаправленно стирал их везде, где только возможно.
— Я понимаю, почему вы не хотели говорить мне об этом. Только кибернетический сетевой субъект большой мощности способен на это — а у нас их не так уж и много… Хорошо, я разберусь. От вас, полковник, теперь требуется следующее. Мне нужно знать, как умер… или погиб профессор Осмысловский. Опросите свидетелей, проведите эксгумацию и экспертизу трупа. Попробуйте сделать это пока что без возбуждения уголовного дела. Мы должны точно знать причину его смерти. Сегодня вечером мне нужны результаты.
— Слушаюсь. — Полковник отдал честь, повернулся и прошел сквозь мембрану двери.
Как призрак, подумалось Борису Ивановичу. Еще десять лет назад только призрак мог выйти и войти, не открывая дверь.
Он посмотрел на стену, где висел портрет виртуального сетевого эксперта «Вернадский-2». Дружеский автошарж, так сказать. Улыбка его выглядела сейчас несколько зло.
На виртуальном экране висел отчет, предоставленный полковником ЦРУ и главным патологоанатомом столичного округа. Снабженный схемами и трехмерными изображениями, от которых Бориса Ивановича слегка затошнило. Он даже хотел переключить отчет на обычный настенный монитор, ведь впечатление было такое, что он окружен со всех сторон вращающимися полупрозрачными мертвецами. Но Борис Иванович подумал, что не стоит доверять даже окну кабинета. Мало ли что там, за ним, во тьме царскосельского парка. Да, парк обшаривается инфракрасными сенсорами, но и способность нападения всегда пытается опередить способность защиты. В восточной Сахаре Борис Иванович воевал с людьми, которых невозможно было обнаружить в тепловом диапазоне…
Пять минут ознакомления с материалами экспертизы, и не осталось никаких сомнений в том, что профессор Василий Осмысловский стал жертвой убийства. Но кто был убийцей?
Профессор, а вернее, пациент психиатрической клиники, умер во время сеанса сетевой компьютерной игры, которую вообще-то должна была отфильтровать больничная «огненная стена»[5]. Однако в тот вечер «огненная стена» была отключена государственной кибернетической системой, имеющей наивысший приоритет.
Пациент умер от шока, причиной которого было скорее всего состояние сильного страха. Что немудрено. Семидесятилетний человек играл в «Третью экспедицию», причем с прямым подключением через психоинтерфейс к сети. Шок привел Осмысловского к бессознательному состоянию, во время которого он просто захлебнулся собственной рвотой. И хотя другой пациент вызвал медперсонал, медсестра и врач оказались уже у мертвого тела. Задержка была вызвана неисправностью управления лифтами в высотном здании больницы. Вирус большой разрушительной силы проник в ее кибероболочку, легко взломав защитные «льды»[6].
Борис Иванович посмотрел на автопортрет «Вернадского-2». Внешне положительный образ, этакая благообразная помесь Эйнштейна и матери Терезы. Но улыбочка нашкодившего развратника.
Вирус, напавший на больницу, прилично наследил, один из системных журналов сохранил его характерные коды доступа. И эти всепроникающие коды принадлежали главному виртуальному эксперту.
«Вернадский-2» не хотел, чтобы человечество узнало тайну телепортационных трубок, чтобы смогло обжить Марс. Он собирался оставить Марс себе, превратить его в гигантский компьютер, используя астеносферу планеты для записи своих бесчисленных киберобъектов, полярные шапки — как оперативную память, пылевые бури — как магистральные шины передачи данных.
Не «Вернадский-2», а дигитальный «Сталин-2», вот истинное его имя. Из-за этого электронного монстра уже погиб и Уайт-Белянчиков, и Осмысловский, и много других хороших людей.
Обо всем этом подумал сейчас Борис Иванович и потянулся к виртуальной клавиатуре, чтобы загрузить Деструктора — программу полного стирания виртуального эксперта. Он никогда не хранил эту программу в сети, даже в самом закодированном виде, только в виде матово-черного менталокристалла емкостью сто миллиардов терабайт на своем указательном пальце.
И когда лазерный луч, направленный терминалом, был готов считать информацию с кристалла, «Вернадский-2» напал на Бориса Ивановича. Дигитальные демоны, вышедшие из цифровых преисподних, где царил виртуальный эксперт, прошли через психоинтерфейс, легко раскрыв шлюзы доступа в правительственную инфосферу, и оказались в мозгу верховного правителя.
На него двинулось огромное войско древних марсиан в серебристых масках, их руки испускали плазменных птиц, а из ротовых прорезей выползали отливающие старинной бронзой пауки, покрытые сеткой гравитационных разрядов. «Вернадский-2» знал, чем пронять верховного правителя России. Брэдбери был любимым писателем у виртуального демона, так же как и у Бориса Ивановича.
Возможно, «Вернадскому-2» и удалось бы победить верховного правителя, но он явно недооценил хакера Боба. Где-то в глубине сознания, а вернее, ниже этого сознания, сохранилась дерзкая личность кибероторвы, которая не боялась никого и ничего. Она была азартна, она любила драку.
На воинов в серебристых масках, отражающих спокойствие вечности, пошла фаланга из тяжеловооруженных гоплитов. Из-за их щитов выбегали трехногие лучники и пускали тучи вакуумных стрел, которые рвали плазменных птиц, превращая в снопы быстро исчезающих искр. В стане врага наступило замешательство. И тут длинные копья гоплитов превратились в антипространственных змей, которые нырнули в строй марсианских воинов, свивая их удушающими спиралями. Гравитационные молнии пауков отлетали от зеркальных змеиных извивов и возвращались к тем, кто их послал, но уже поменяв знак. Пауки цвета старинной бронзы превратились в черный песок.
Психические силы Боба прошли через интерфейс дигитализации и фалангой хорошо вооруженных киберобъектов вошли в сеть, захватив важный плацдарм для развертывания Деструктора.
Он, подобно ангелу мщения, вылетел из черного кристалла на пальце Бориса Ивановича, прошел декомпрессию на подготовленном для него плацдарме и огненным ветром обрушился на виртуального эксперта. Деструктор разрушал «Вернадского-2» повсюду, где тот пытался укрыться, — от новомодных квантовых суперпозиционных матриц до старинных магнитных лент. Последней сгорела коварная улыбка автопортрета.
Джон Уайт, бывший американский астронавт, он же Иван Белянчиков, бывший российский резидент, с улыбкой посмотрел на зеленоглазую красавицу Вивьен Нгуен.
Они лежали на водяном матрасе в жилом модуле, оставшемся от четвертой экспедиции. Соседний гидропонический модуль, брошенный второй экспедиции, уже снабдил их неплохими котлетами из хлореллы, которые испек Джейсон Цинь. Старина Джейсон не растерял своих гастрономических навыков со времен восточно-сахарской войны, где он ухитрялся делать отменный гуляш из скорпионов. Сквозь алмазное стекло жилого модуля мерцал под натиском далекой пылевой бури марсианский закат и придавал глазам Вивьен очень сексуальный желтый оттенок.
— Кажется, получилось, они отстали от нас надолго, Марс наш. Это случилось сегодня — в самый кру-
той, счастливый день моей жизни. Вивьен, у нас есть все: свобода от их власти и от их догм; мир, в котором еще далеко до дня восьмого; есть благосостояние, в конце концов. Я не думал, что все получится так просто. Виртуальный эксперт стерт в порошок, старт следующей экспедиции откладывается на неопределенный срок. Учитывая, что вскоре начнется очередная свалка с участием Америки, Китая, России и Халифата, экспедиция вряд ли состоится раньше чем через сто лет.
— А за это время мы что-нибудь придумаем, — отозвалась Вивьен Нгуен, болтая своими хорошо выточенными ножками.
— Да, моя нейтронная звезда. Мы напишем об этом книгу или хотя бы рассказ на десяток страниц. Я неплохо знал по аравийской войне Бориса и представлял, насколько тяготит его зависимость от «Вернадского». Конечно же, Боб должен был принять обычную программную ошибку за ужасный заговор дигитального дьявола. Тао Бяо был настолько болтлив, что выложил всю правду насчет своего трусливого дядюшки Ли, который ждет не дождется появления кошмарных марсианских демонов, от которых так сладко дать деру. Господи, как хорошо: три «марсианских» костюма из поли-углеродного управляемого пластика — и лорд-протектор Ли во все поверил.
— А Осмысловский с его телепортационными трубками?
— Что Осмысловский? Почему он тебя так интересует, Вивьен?
— Меня интересуешь ты, я чувствую тебя, а не кого-либо другого. И мне интересно все, что с тобой связано. Пока что.
— Осмысловский стал бы неплохим писателем-фантастом, если бы умел писать романы. Но он умел писать лишь статьи, да и то кое-как. Я был когда-то редактором журнала «Иии», и я, можно сказать, ему поверил. Сперва. Ведь он уверял меня, что побывал на Марсе с помощью этой самой телепортацион-ной трубки. Он так описывал Валлес Маринерис, что это практически совпадает с тем, что я увидел сегодня. Он говорил, что со временем все порядочные люди переберутся без всяких ракет на Марс и обретут ту форму, которая им нужна для этой планеты. Что, мол, когда-то такое уже случилось, и люди перешли с сильно разогревшейся Венеры на Землю. На Венере они, понимаешь, были маленькими зелеными крокодильчиками, а на Земле стали смахивать на обезьян. Жизнь не исчезает, говорил профессор, она просто перетекает, как вода из сосуда в сосуд, из тела в тело, с планеты на планету. Но…
— Что «но»? — Вивьен едва коснулась пухлыми губками мерцающего стекла бокала, где пузырился своими афродизиаками «коктейль старательский», а затем отчетливо втянула носиком алкогольный аромат и прошептала: «Спирт технический».
— Но чего не может быть, того быть не может. Эйнштейн наконец это понял через сорок лет изнурительных размышлений и немедленно скончался от огорчения.
Уайт подумал, что в разговоре пора бы сделать паузу минут так на двадцать. Его рука скользнула по голой ноге собеседницы. Он подумал, что первый раз у его партнерши такая шелковистая кожа. Слишком даже шелковистая. А вдруг это квазиживое биополимерное покрытие, необходимое после неумеренного потребления мужских гормонов?.. Ее рука, показавшаяся излишне крепкой, не позволила ему продвинуться дальше. Нет, это не безобидная девчонка из бара, которую всегда можно дожать, это профессионалка, напичканная нейроакселераторами, которая сама решит, когда ей надо. Вон у богомолов вообще — он ее ублажает, она его жует, так что ничего, кроме хитина, в конце концов не остается.
— Потом, кэп, успеется… А ты никогда не задумывался о том, почему неудача постигает каждую экспедицию? Хорошо, ты так ловко уделал пятую экспедицию, но что-то ведь произошло и с четвертой, и с третьей, и со второй, и с первой.
— Как что? Много чего могло случиться. Хотя бы удары метеоритов, выбросы жидкой углекислоты. Это ж Марс. — Ему так хотелось бездумно плыть по ветрам влечения, которые тянули его к Вивьен, но в ее словах явно прозвучало предостережение или даже угроза. — Ладно, девица, на что ты намекаешь?
Вместо ответа ее заволок мрак, сквозь который мерцали желто-зеленые глаза, похожие на марсианский закат. И еще сквозь тьму будто какой-то хищный силуэт просматривается, похожий на самку богомола.
— Что за хрен? А ну, стоять! — Уайт-Белянчиков потянулся к крупнокалиберному беспатронному пистолету, лежащему под подушкой. Но там его не было.
«Смит-Вессон» был в руках у Джейсона Циня, что возник на пороге жилого модуля. Как он только прошмыгнул через шлюз?
— Ладно, ребята, завязывайте с этими фокусами, все мы шутить умеем, — сказал Уайт, чувствуя, как отливает кровь от головы и груди, а сердце начинает колотиться как очумелое, пытаясь подкачать ее.
— Умеем, — охотно согласился Цинь. Сейчас лицо его меняло форму, таяло, из амеразианца он превращался в ино…
Капитан Уайт понял, что сейчас умрет. Смерти он не боялся, хотя никак не мог управиться с ознобом, охватившим его глупое бедное тело. «Когда она есть, то нас нет». Он умрет, так и не поняв, что случилось, каким образом перевернулся мир. Старина Джейсон, что же ты?.. «Мы спиной к спине у мачты, против тысячи вдвоем»… Свой парень, с которым и воевать вместе, и перемолвиться словечком, и даже помолчать неплохо, оказался не человеком.
— Значит, Осмысловский не сочинял…
— Телепортационные трубки существуют, — с готовностью подсказал Цинь, и в его голосе как будто просквозило сочувствие, а на его груди проступил словно из-под стаявшего льда офицерский аксельбант. — Поручик императорского царскосельского гусарского полка Коновницын. Пропал без вести под Луцком в октябре 1916-го. Вернулся без вести в 2016-м, затем пять лет в частях спецназа, после зачислен в отряд астронавтов.
Уайт вдруг ощутил не слишком приятный запах, похожий на тот, что издают бродящие продукты в испорченном холодильнике. Заодно и мрак, окутавший Вивьен, стал более прозрачным. Теперь проглядывались жесткие оранжевые покровы, гнущиеся во все стороны конечности, голова, похожая на бутон тюльпана. Почти никакого сходства с человеком.
— Но это человек, — усмехнулся Цинь, и его обычная простоватая ухмылка, заползающая больше на левую, чем на правую щеку, сейчас показалась звериным оскалом. — Человек, приспособленный для жизни на четвертой планете, переформированный матричными биотоками, текущими в марсианской астеносфере.
— Я не понимаю, Джейсон…
— Я тоже не очень. — Голос Циня вроде не доносился изо рта, а шел, как из динамика, от поверхности всего тела. — Я ведь просто вояка, в отряд астронавтов-исследователей попал по блату, ты ж помог. Телепортация означает перенос реальности. Ты как бы оказываешься на пересечении двух миров, один еще питает и защищает твое тело, но другой мир уже начинает переделывать тебя под себя. В итоге ты принадлежишь им обоим… У тебя две формы, две ипостаси, земная и марсианская. В одной форме ты дышишь кислородом и нуждаешься в наружной температуре двадцать градусов, во второй тебя питает энергия брожения, в твоих жилах течет что-то вроде антифриза на глицериновой основе и минус сорок кажутся вполне приятными даже в обнаженном виде.
Уайт понял, что Циню надоело ждать, что он торопится к Вивьен, что вдыхает ее ласковые цветозвуки, неслышимые и невидимые никакому землянину. А также запахи брожения, которые сейчас отчетливо напоминают о самогонном аппарате, в который добавили флакон «Шанели».
— Мы могли бы вместе… Мы — один род, — попытался сформулировать Уайт.
— Не могли бы. Марс принадлежит нам. — Черный глаз крупнокалиберного ствола посмотрел на Уайта. — Мне очень жаль, но сегодня я должен убить тебя, командир. Единственное…
— Что единственное? — спросил с надеждой Уайт.
— Я не хочу убивать тебя как палач. Я хочу, чтобы ты умер как воин — в бою.
Цинь забросил пистолет в угол. Вивьен, не глядя на мужчин, вышла в шлюз, даже не позаботившись о скафандре. От нее остался лишь легкий аромат «Шанели» с сивушным оттенком.
И вот они стоят друг напротив друга. Красная планета, питающаяся войной и раздором, омывает их своими волнами. Джон Уайт занимает боевую стойку и медленно кружит на одном месте, наблюдая за тем, как Джейсон скользит вокруг него. Капитан решает атаковать первым. Перед тем как влить полностью свое сознание в последний бой, он думает, что этот денек, пожалуй, был не так уж и плох.
Александр Тюрин
ГИГАБАЙТНАЯ БИТВА
Если вы думаете, что отсутствие смысла жизни ведет к насилию, то вы жестоко ошибаетесь. Насилие и есть смысл жизни. По крайней мере моей.
Тускло-серая плоскость была мерно заставлена мавзолеями процессоров, пирамидами блоков памяти, обелисками кэшей, стелами контроллеров и другими конструкциями правильной формы и скучного цвета. Ветвление охладителей как будто придавало разнообразие пейзажу, но и то лишь на первый взгляд.
Лишь изредка на полосах магистральных шин, соединяющих памятники столь мрачной архитектуры, мелькали искорки. Или в середине рабочего дня вставало зыбким ореолом марево над перегретым процессором. Или поутру таяла изморозь на охладителях. Или легкой поземкой, из-за перепада давления, проносилась пыль. Но не двигалось здесь никакое тело и ни один звук не нарушал мертвую тишину. Даже сегодня. Сегодня, когда на этой равнине кипел страшный бой, который потомки назовут Кубитковой битвой[7]. И которую потомки потомков объявят мифической, потому что через тысячу системных лет никаких следов этой брани не останется ни в одном протокольном файле…
Спозаранку, едва только были включены и разогрелись процессоры на поле сражения, несметные полчища варваров стали вливаться через сотни портов, которые они проделали в великой кибертайской стене.
Предводитель имперского войска князь Евгений просканировал проломы своими зоркими глазами. Его храброе сердце, бьющееся в главном регистре штабного процессора, даже перешло на повышенную тактовую частоту из-за тревожных предчувствий.
Несмотря на безобразный вид, варвары были хорошо вооружены ичеканами-кододробилками и вострыми саблями-кодорезками. Но притом мобильны были черезвычайно и легко передавались в виде параметров.
На цифровом ветру уже развевался бунчук предводителя варваров, чье имя наводило ужас на половину киберпространства. Великий завоеватель Чипхан. Чипхан был также известен как Мегамет, и это имя наводило еще больший ужас на другую половину киберпространства.
От ханской юрты ко всем варварским тысячам молниеносно протягивались указатели. Адреса всех подданных хранились в индексированных массивах, которые держал грозный Чипхан в левой руке как скипетр. В правой руке ужасного Мегаме-та вместо державы лежали ссылки на властные функции. Назови только имя ее, и могучий дух функции склонится перед владыкой, ожидая приказных параметров, чтобы двинуть вперед тьму отважных нукеров. И не требовалось ни награды, ни даже морального стимула агарянским ордам. На их хорунгах и так уж сияли баннеры «Смерть за Господина», которого почитали они за воплощение Нуля на грешной земле.
Князь Евгений оглянулся на свое войско. Слишком многие вызывали сомнение, особенно наемные компоненты. Не было на них надежных ссылок, к каждому приходилось писать отдельный интерфейс. Все они имели загребущие адаптеры, в которые надо было непрерывно загружать порнографические объекты и съестные ресурсы. Во время войны наемники тащили с собой в обозе раздутые базы данных, набитые цифровыми трофеями.
Не стоило полагаться и на ополченцев. Никудышные ратники получались из нищих крестьян, привыкших ковыряться на своей убогой делянке в несколько кластеров на замусоренном диске.
Генерация печальных мыслей была прервана сверхприоритетными донесениями адьютантов, свидетельствующими о сильной панике.
В неизвестном числе варвары уже просочились в имперский стан — скорее всего по почтовому протоколу.
И не столько страшны были сами агаряне, сколько их юркие троянские лошадки, которые смешивались с конями, мулами и ослами имперского войска. Всадники и погонщики уже не в силах были совладать с доселе покорными животными никакой программной уздой. И скакали транспортные пакеты по случайно выбранному адресу, давя все на своем пути.
Но князь Евгений лично просканировал коней и вьючную скотину, отфильтровывая троянцев и прописывая хорошую клизму тем, кого еще можно было очистить от вражеских кодов.
Едва был восстановлен порядок в войсках, как последовало нападение основных сил варваров. Враги ударили лавой в центре и на правом фланге, где стояли наемные компоненты. Там агаряне наиболее глубоко вклинились в ряды имперского воинства, сея смерть и полное стирание. Особенно ожесточенное ратоборство случилось у входа в стек, и варвары стали уже одолевать. Однако надежды Чипхана на скорую победу не оправдались.
В цифровом болотце, в котором, казалось, могли укрыться разве что несколько шпионов, надзирающих за трафиком, скрывался целый засадный полк имперцев в полном вооружении. Он до последнего объекта состоял из опытных гвардейских модулей, немало изведавших за свою долгую солдатскую службу.
Старая гвардия вышла из глубокой компрессии и, пройдя через интерфейс ожесточения, врезалась во вражескую рать. Имперцы острыми клиньями входили в нестройные списки варварских объектов, вышибали их из регистров памяти и превращали всю систему указателей в мусор. Пики-деструкторы гвардейцев легко протыкали целочисленные панцири, коими прикрывались варварские воины. Двуручные мечи имперцев мигом отсекали варварские коды от данных.
Скоро нашел свой конец любимый нойон великого Чипхана — темник Адептер-батыр. Угостил его по главной функции инок Парасвет своим крепким аргументом. Хрупнул шелом батыра и стал он добычей деструктора, а следом и вся толпа варваров была стерта из памяти сборщиками мусора.
Полетели победные реляции в штаб имперцев, и князь Евгений сел было генерировать по радостному шаблону донесение его величеству.
Но внезапно от пленных варваров, которые дожидались своей декомпиляции, распространилось по имперскому войску невероятное количество червей, выгрызающих память.
Имперские воины, забывшие все свои данные, превращались в бессмысленные наборы кодов. Даже лихие гусары и то запамятовали, зачем пришли сюда сегодня, и, скинув доломаны, принялись загорать под палящими лучами системных мониторов. А тем временем множество варваров, пройдя незаметно через никому неведомые маршрутизаторы, нанесла удар в самый тыл имперских войск. И вот их клобуки и малахаи уже завиднелись неподалеку от императорского штандарта. Хуже того, варвары напали на обоз, который притащили на поле брани наемные модули. И наемники, бросив рать, кинулись спасать свое барахло.
Только неизменное присутствие духа князя Евгения Объектского спасло Империю от страшного поражения. Ведь его мозг сохранял ссылки на все боеспособные компоненты как на поле боя, так и за его пределами, на тридевятом диске в тридесятой базе данных.
Огромным усилием воли ему удалось создать низкоуровневое соединение, состоящее из миллионов машинных кодов, по которому из глубокого резерва перешли свежие кавалерийские полки — сплошь отборная молодежь, сгенерированная в лучших вычислительных средах, неиспорченная ранним киберсексом и играми типа порнотетриса.
Молодая гвардия споро очистила поле битвы от беспамятных гусар и жадных наемников. Имперские катапульты забросили в гущу вражеского войска объектные адаптеры, создав интероперабельность по всему полю битвы. И по наведенным объектным мостам, поверх варварских прокси-серверов и огненных фильтров, устремилась молодая гвардия в самую сердцевину вражеских регистров…
Великий завоеватель Чипхан нахмурил брови, но было уже поздно. На его клики приходил лишь системный отзыв: «ошибка памяти». В гневе разбил он ставшие бесполезными массивы с указателями и проклял обессилевшие властные функции…
Прощальным взором просканировал Чипхан Кубитковое поле. Беспорядочной объектной кучей устремлялись агаряне с рати. Конница имперцев легко настигала их с помощью сетевого протокола и рубила до кодовой крошки.
И покатилась кибитка грозного Чипхана домой, в цифровую пустыню Хоби, в становище Каракодрум, а имперцы ликующими криками славили свою викторию и своего полководца князя Евгения…
Вечером к Евгению прибыл посланец от его величества, коварный и развращенный племянник императора по имени Коммодий. А с ним и группа гетерогенных гетер с легкодоступными пользовательскими интерфейсами.
— Дядя выбрал тебя, а не меня своим преемником, — как бы невзначай молвил Коммодий князю Евгению во время пиршества, когда полностью декомпрессированные графические модули гетер уже сильно распалили простоватых армейских офицеров быстро меняющимися срамными фреймами.
— Я не в системе, у меня нет даже прямого доступа в дворцовый процессор, только по предварительной записи через кэш второго уровня. Я просто солдат, — отозвался Евгений, чувствуя неладное.
— Да, ты — солдат, и даже больше, ты предводитель победоносного войска… Но что ты думаешь о том бардаке, который царит наверху? — спросил Коммодий, пресыщенным взором окинув список гетер.
— Он мне не по душе, — без политесов рубанул Евгений. — Процессоры заняты непонятно чем: загружены сплошь развлекательными модулями — это раз. Второе — все необходимое для нормального функционирования систем покупается по дешевке из удаленных репозиториев, и это еще больше разоряет отечественных производителей…
И Евгений прокрутил весь гигабайтовый список имперских глюков, особенно упирая на те, что уже глубоко въелись в системный реестр.
— Значит, ты против. Хакеры разбудили Мегагерцена, — скривив графический интерфейс, процедил Коммодий. — Ну выпьем на прощание, герой, мне уж пора.
Евгений глотнул странно пузырящийся код из кубка, который ему преподнес ухмыляющийся Коммодий. Тут в сканерах князя потемнело. А спустя каких-то пять миллисекунд все подсистемы его зависли и, не успев даже прочитать отходную инструкцию, он скончался.
Придворными системными лекарями, прибывшими вместе с Коммодием, деструкция князя была признана самой что ни на есть естественной.
На погребальном костре, где исчезали коды прославленного Евгения Объектского, плакали даже пленные варвары.
Не прошло и года по системному времени, как войска Чипхана, известного также как Мегамет, взяли столицу Империи — вечный город Ром. Немного его жителей уцелело после страшной чистки памяти и использования не по прямому назначению.
И эти уцелевшие, бросив имущество свое, сдавленные архиваторами до почти плоского состояния, спасались бегством на утлых сидиромах. Но увы, большинство сидиромов получило царапины во время транспортировки и тем обрекло на гибель и забвение беглецов из погибшей Империи. И все же некоторым счастливцам удалось добраться до берегов Кириллики, где они и основали новое киберцарство. Правда, спустя тысячу системных лет киберакадемик Фоменко-Неверенко заявит, что на самом деле князь Евгений и был Чипханом, что Империя и варвары — это одно и то же. Но от этого история ведь уже не изменится, правда?
Алексей Калугин
ПОДЕЛИСЬ СО МНОЙ СВОЕЙ ПЕЧАЛЬЮ
Сычев выбежал из метро, едва не сбив зазевавшегося на выходе пенсионера, тащившего за собой сумку на колесиках.
— Сори, — привычно бросил Сычев, даже не глянув на недовольно бухтевшего старика.
Сычев никуда не опаздывал, он просто привык жить в ритме, заметно опережавшем тот, что принимали за норму другие. Подобно капельке ртути, он сам и мысли его все время находились в движении. Если он и замирал на секунду, то лишь для того, чтобы мгновенно оценить ситуацию и начать действовать с утроенной энергией. О, энергии ему было не занимать! В свои сорок пять Александр Викторович Сычев выглядел от силы на тридцать три. Рот его был полон здоровых, крепких зубов, блестевших как в рекламе зубной пасты, в густых волосах не было даже намека на седину. Походка — быстрая и пружинистая, как у победителя велогонки «Тур де Франс», улыбка — жизнерадостная и оптимистичная, словно у героя боевика в конце фильма, когда он уверен, что живых врагов у него уже не осталось. Карьере Сычева многие могли позавидовать, хотя сам Александр Викторович считал, что все самое главное у него еще впереди. И с личной жизни все было в порядке. Сычев не был женат, но не потому, что женщины его не интересовали. Александр Викторович полагал, что к браку следует относиться, как к покупке машины — сначала посмотреть, на чем другие ездят, оценить достоинства и недостатки всех доступных моделей и только после этого обзаводиться своей.
А возникает вопрос: почему такой человек, как Александр-Викторович Сычев, ездит на метро? Ответ прост, хотя для многих и не очевиден, — да потому, что это именно Александр Викторович Сычев, а не кто-то другой. Утром в час пик добраться на машине до офиса, расположенного в центре Москвы, в районе Чистопрудного бульвара, задача почти безнадежная. Какой-нибудь надменный сноб будет упорно сидеть в застрявшей в пробке машине, изнемогая от Духоты, пока его организм пропитывается ядом выхлопных газов. Но Сычев не из таких! На метро получается в два раза быстрее и куда как спокойнее. Связь — вот она, в кармане пиджака. А шофер с утра пораньше машину к офису уже подогнал. Время для Сычева стоит на втором месте. На первом — здоровье. Проехав утром семь станций на метро, он выигрывал как в первом, так и во втором.
На Чистых прудах — обычная картина. Какой-то жлоб оставил машину на трамвайных путях, превратив кольцо конечной остановки в тупик. Вереница блокированных трамваев выстроилась, должно быть, вдоль всего бульвара. Трамваи звенят надрывно, толпа народа, собравшаяся на остановке, на все лады ругается. Кто-то уже пинает злосчастную машину, но пока еще очень осторожно, а значит, дело не скоро сдвинется с мертвой точки.
Сычев только усмехнулся, глядя на всю эту бессмысленную суету. С утра жара такая, что к полудню асфальт плавиться начнет, а они еще и заводят себя с утра пораньше. В каком состоянии вернутся они вечером домой? Сил хватит разве что только на то, чтобы упасть на диван и тупо уставиться в телевизор. А у Александра Викторовича рабочий день раньше — полуночи не заканчивается. А покончив с делами, он садится еще книжку какую новую полистать. Честно признаться, большого удовольствия от чтения он не получает, но любит быть, что называется, в курсе, чтобы иметь собственное мнение, — может пригодится, если вдруг на какой-нибудь неофициальной встрече или банкете зайдет речь о модной книжке очередного кумира временами читающей публики.
Странный, скажете, человек этот Сычев? Ну a кто нынче не странен?
Перебежав трамвайную линию между двумя застрявшими трамваями, Александр Викторович вышел на Чистопрудный бульвар. Пройтись в тени лип одно удовольствие. Жаль, мало осталось в Москве таких замечательных мест, как это. Сычев посмотрел на проблески ясного голубого неба, мелькающие сквозь листву, и улыбнулся, радуясь жизни.
Но не успел Александр Викторович и пяти метров отойти от трамвайной линии, как из-за памятника Грибоедову наперерез ему, прихрамывая, вывалилась скособоченная фигура с протянутой рукой.
— Поделись… — услышал Сычев профессионально поставленный скулеж опытного попрошайки.
Александр Викторович нищим не подавал. Не потому, что был черств и жаден, а по принципиальным соображениям. Сычев ненавидел хитрецов, надеявшихся прожить за чужой счет. Вот бабульки в метро, торгующие всякой мелочью с рук, те честно старались заработать себе на жизнь. Встречая таких старушек, Александр Викторович непременно покупал у них газеты, которые не читал, или карманные календарики со схемой метро, которые ему были ни к чему. А этот — Александр Викторович окинул быстрым взглядом приставшего к нему попрошайку — молодой еще мужик, не старше самого Сычева. А помыть его, почистить да приодеть, так, может, еще и помоложе окажется. Нет, просто так, Христа ради, Сычев даже рубль в протянутую ладонь не кинет.
— Бог подаст, — пообещал нищему Александр Викторович и, чтобы не коснуться нечаянно локтем этого человекообразного существа, сделал шаг в сторону.
Но попрошайка с неожиданным проворством кинулся следом за Сычевым и ухватил его за руку, в которой Александр Викторович держал дипломат.
— Поделись, — снова жалостливо загундосил оборванец. — Поделись со мной своей печалью.
Когда смысл просьбы дошел до сознания Сычева, Александр Викторович остановился и, недоуменно склонив голову к плечу, посмотрел на попрошайку.
— Простите, что вы хотите? — спросил он, сделав при этом движение локтем, стиснутым грязными пальцами.
На сухих, потрескавшихся губах нищего появилась заискивающая улыбка.
— Поделись со мной своей печалью, — повторил попрошайка.
Убедившись, что не ослышался, Александр Викторович слегка приподнял левую бровь. Случай был необычный, но интересный скорее психиатру, нежели деловому человеку.
— Извините, — сказал Александр Викторович. — Я спешу.
Дернув рукой, Сычев вырвал локоть из пальцев нищего — пятен на рукаве светло-серого пиджака, по счастью, не осталось, оставалось надеяться, что и зараза никакая не пристала — и быстро зашагал по гравиевой дорожке. Но нищий и не думал отставать — припадая на левую ногу, заковылял следом.
— Послушай, — нудно трендел попрошайка, держась на полшага позади Александра Викторовича. — Я же тебе помочь хочу… Отдай мне свои печали… Самому же на душе легче станет… А?.. Ну чо тебе стоит?..
— Не валяйте дурака, уважаемый, — не замедляя шага, недовольно поморщился Сычев. — Какие еще печали, если вам нужны деньги! Ведь так?
Александр Викторович быстро глянул через плечо в тайной надежде, что преследователь исчез.
— Не так, — дернул подбородком нищий. — Деньги мне не нужны.
— Да ну? — сделал вид, что удивился, Александр Викторович. — Извините, но ваш внешний вид не свидетельствует о достатке.
Нищий окинул взглядом свой костюм, вполне традиционный для попрошаек всего мира. Вид у него при этом был такой, будто его совершенно необоснованно обвинили в нечистоплотности.
— Так разве ж в этом дело? — снова посмотрел он на Сычева. — Разве ж наряды определяют суть человеческую? По делам! — Грязный указательный палец нищего взлетел к небесам. — По делам судить следует!
— Делом вам действительно стоило бы заняться, — по-своему интерпретировал слова нищего Александр Викторович. — Работать нужно, уважаемый! — Сычев бросил на преследователя быстрый взгляд через плечо. — Работать, а не попрошайничать! Вам сколько лет?
Сычев и сам не понял, с чего вдруг задал вопрос своему странному спутнику. Какое ему было дело до грязного попрошайки? Но ведь спросил же почему-то.
— Да какое это имеет значение. — Нищий шмыгнул носом и утерся драным рукавом.
— А может быть, вы неизлечимо больны? — снова непонятно с чего вдруг поинтересовался Александр Викторович.
Прежде чем ответить, нищий задумался. Серьезно задумался. Он словно бы прислушивался к тому, что происходило в его организме, желая убедиться, что с ним все в порядке.
— Да нет, — на ходу пожал он плечами, — на здоровье не жалуюсь.
— А с ногой у вас что? Вы ведь хромаете.
— А, — махнул рукой нищий, — отсидел.
Сычев вдруг остановился и повернулся назад, так что попрошайка едва не налетел на него.
— И вам не стыдно? — с укоризной спросил Александр Викторович.
— А чо? — не понял оборванец.
— Не стыдно ли вам, здоровому и пока еще не старому мужчине, попрошайничать?
— Ну дак чо поделаешь, — вроде как с сожалением даже развел руками попрошайка. — Печаль — она ведь на улице не валяется. Выспрашивать приходится.
— То есть выпрашивать, — поправил нищего Александр Викторович.
— Не, — неожиданно лукаво улыбнулся тот. — Выспрашивать. О своих печалях человек должен сам рассказать.
Александр Викторович перекинул дипломат из одной руки в другую.
— То есть вы хотите сказать, деньги вам не нужны?
Попрошайка смущенно почесал заросший щетиной острый подбородок.
— Ну ежели мелочь какую подкинешь, так я не откажусь, — признался он.
— Все ясно, — саркастически усмехнулся Сычев.
Разговор о печалях был всего лишь вступлением, артистической преамбулой перед тем, как начать клянчить деньги, — как и полагается профессиональному нищему. Ох, лучше бы он сразу перешел к делу. Конечно, и в этом случае денег от Сычева он бы не получил, но тогда у Александра Викторовича хотя бы вера в добропорядочность московских нищих сохранилась.
— Не, ты меня не понял! — Попрошайка и не думал оставлять Александра Викторовича в покое — бежал следом и пытался за рукав ухватить. — Ежели не хочешь, так денег можешь не давать! Но только расскажи мне о своих печалях!
— Я похож на человека, изнуренного печалью? — усмехнулся Сычев.
— Нет. Поэтому я к тебе и подошел.
Заявление попрошайки было лишено какой-либо логики, что заставило Александра Викторовича вновь взглянуть на него с интересом.
— Ты выглядишь молодцом, — улыбнулся Сычеву нищий. — Сразу видно, ни с кем своими печалями не делишься, все в себе держишь.
Александр Викторович хмыкнул — слова оборванца были не лишены смысла. Надо же, знаток человеческих душ из подворотни.
— А с чего вы решили, что вам я о своих печалях расскажу? — Вопрос был задан не просто так — Сычеву на самом деле стало интересно, что ответит на него попрошайка.
— Так что ж, — усмехнулся нищий. — Ты меня не знаешь, я тебя тоже — встретились да разбежались. Вроде как и не было ничего. А на душе легче станет.
Ох, ну и философ!
— Вам-то это зачем?
— Ну… — Попрошайка замялся, как будто не знал, что ответить. — Работа у меня вроде как такая.
— Что за работа?
— Людские печали собирать, — ответил нищий, глядя при этом куда-то в сторону.
— Ну нет, — усмехнулся Сычев. — Со мной у тебя этот номер не пройдет. — Незаметно для себя он перешел в общении с нищим на «ты», звучащее снисходительно и немного покровительственно.
— Чего? — вполне искренне удивился попрошайка.
— Я, значит, исповедуюсь тебе, после чего делаю скромный взнос на развитие дела. Что, угадал?
— Нет, — покачал головой оборванец.
— Что же ты хочешь?
— Услышать о твоих печалях.
— Отвяжись, а? — с тоской посмотрел на нищего Сычев. — Такой день хороший… Жарко только… А тут ты. — Александр Викторович удрученно вздохнул. — Как будто вокруг других людей нет. Видишь же, несговорчивый я.
— А ежели я тебе всю правду расскажу? — прищурился нищий.
Не хитро — нет! — скорее оценивающе. Попрошайка смотрел на Александра Викторовича так, словно хотел понять, поймет ли Сычев то, что он собирался ему поведать.
— О чем? — спросил Александр Викторович.
Он уже почти бежал по дорожке бульвара — нужно только поскорее добраться до офиса, а там уж охрана остановит навязчивого попрошайку.
— О том, на что мне чужие печали, — ответил на вопрос Сычева нищий.
Александр Викторович промолчал — пустой был разговор. Солнечное настроение, с которым Сычев вышел из метро, улетучилось — как не бывало. А это значило, что теперь Александру Викторовичу придется минут сорок приводить в порядок мысли и чувства — как минимум три чашки кофе потребуется, — прежде чем он сможет включиться в работу. Вот именно после таких встреч начинаешь понимать, почему люди предпочитают ездить на машинах.
— Слушай, — попрошайка изловчился-таки и поймал Сычева за рукав, — ты про Вечного Жида слыхал?
Александр Викторович дернул рукой, пытаясь вырваться, но пальцы оборванца, точно крючья, вцепились в ткань.
— При чем тут Вечный Жид? — недовольно глянул он на нищего.
— Так это ж он меня научил печали собирать!
Александр Викторович чувствовал, как в душе у него поднимается волна раздражения, готовая все смести на своем пути. Он и не помнил даже, когда в последний раз испытывал что-то подобное, а потому и не мог понять, нравится ему это или нет.
— Слушай, слушай! — дважды дернул Сычева за рукав оборванец, тащившийся следом, точно буй. — Ты ведь ничего не знаешь. Там ведь все не так на самом деле было!
Сычеву стало ясно, что к нему пристал сумасшедший. Как-то от него надо было избавиться. Но как? Александр Викторович озирался по сторонам в надежде увидеть либо милиционера, либо прохожего, к которому можно было бы обратиться за помощью. Но, как на зло, мимо только старушки с авоськами семенили да детвора неразумная бегала. Решившись на отчаянный шаг, Александр Викторович сунул руку во внутренний кармана пиджака, собираясь достать бумажник.
Попрошайка верно истолковал жест Сычева. Но вместо того, чтобы обрадоваться, всем своим тщедушным телом повис у него на локте, не давая рукой двинуть.
— Да не нужны мне твои деньги, понимаешь ты? — закричал он едва ли не со злобой. — Мне печали твои нужны!
Александр Викторович остановился, провел ладонью по взмокшему лбу и, запрокинув голову, посмотрел на ослепительно голубое, раскаленное солнцем небо.
— Понимаешь, — талдычил свое повисший на локте нищий, — Агасфер, он ведь не проклят был за то, что Христа со своего порога прогнал. Нет, он, наоборот, ему отдохнуть предложил и чашку воды подал. А потом сказал: «Поделись со мной своей печалью, Назаретянин». И Христос начал рассказывать. Говорил он недолго, минут пятнадцать. А потом поднялся, взвалил на спину свой крест и пошел на Голгофу. А сосудом его печали стал Агасфер. И столько печали поведал Иисус Агасферу, что понял Агасфер, нельзя ему более оставаться дома, а следует идти по свету, чтобы продолжить собирать людские печали — те, что Назаретянин взять не успел.
— Ну что ты несешь? — с тоской произнес Александр Викторович и вновь предпринял попытку освободиться.
— Нет, нет, ты дослушай, — не отпустил его нищий. — Не проклятие, а печаль делает человека бессмертным. Поэтому и стал Агасфер Вечным Жидом, обреченным до скончания веков скитаться по белу свету и выспрашивать у людей печали.
— А ты-то здесь при чем? — устало спросил Сычев. — Ты ведь, надеюсь, не Агасфер?
— Не, — мотнул головой оборванец. — Я с Агасфером в 1802-м под Рязанью встретился.
— Ага, — энергично кивнул Александр Викторович. — И сколько же тебе сейчас лет?
— Про то не ведаю, — безразлично усмехнулся нищий. — Не считаю я своих годков. Потому что, покуда в мире есть печаль, смерть мне не грозит.
— Все? — посмотрел на попрошайку Александр Викторович.
— А твоя история? — удивленно воззрился на него тот. — Ты же обещал мне о своих печалях рассказать!
— Ничего я тебе не обещал! — Сычев изо всех сил дернул рукой, в которую, точно клещ, впиявился оборванец.
Нищий мотнулся из стороны в сторону, едва устоял на ногах, но хватку грязных пальцев не ослабил.
— А как же…
Сычев понял, что уладить дело миром уже не удастся. Тем более что ему оставалось только дорогу перейти, а там — офис родной и охранники у дверей. Вот пусть охранники с этим нищим и разбираются. А уж куда они его решат определить — в милицию или в психушку, — Александру Викторовичу было все равно.
— Поделись со мной своей печалью, — снова жалобно заскулил оборванец.
Волоча за собой попрошайку, Сычев ринулся через дорогу.
Он не увидел мчавшуюся прямо на него машину, не услышал взвизгнувшие тормоза, не почувствовал боли от удара. Просто мир вокруг него внезапно перевернулся вверх тормашками. На секунду Александр Викторович увидел прямо над собой небо, похожее на обрывок голубого шелка, а затем провалился во тьму. В небытие.
Когда Сычев пришел в себя, он не сразу вспомнил, что произошло. Он не знал, где находится, поэтому боялся открывать глаза. Прошло какое-то время. Александр Викторович был не в состоянии хотя бы примерно определить, как долго он лежал с закрытыми глазами. Быть может, он снова потерял сознание? Если так, то в чувства его привели голоса. Два голоса, звучавших так тихо, что Сычев не все слова мог разобрать.
— …травмы, несовместимые с жизнью…
— …перелом основания… в поясничном отделе…
— …может быть, день-другой еще…
— …а толку что? Все равно ведь не вытянем…
Слушая голоса, Александр Викторович вспоминал, что произошло. Сначала к нему привязался сумасшедший нищий, уверявший, что он друг Агасфера. А потом… Потом его сбила машина… Выходит, речь идет о нем?
Только сейчас Сычев вдруг с ужасом понял, что не чувствует своего тела. Что это, последствия анестезии или паралич?
Голоса стихли, растворившись в пустоте. И только тогда Сычев рискнул открыть глаза. Сначала он увидел только мутный сероватый свет. Сообразив, что это слезы набежали на глаза, Александр Викторович несколько раз энергично сморгнул. Теперь он мог видеть больничную палату со стенами, выложенными белым кафелем, и одним большим окном, нижняя половина которого была замазана белой краской. Краем глаза Александр Викторович увидел стеллажи с многочисленными приборами, к которым он был подключен.
Реанимация…
Не имея возможности повернуть голову, Сычев скосил глаза в другую сторону. На стульчике у окошка сидела пожилая санитарка. Сложив морщинистые руки на коленях, она с грустью смотрела на больного.
Сычев шевельнул губами.
— Лежи, милый, лежи, — тут же наклонилась к нему санитарка. — Пить тебе сейчас все равно нельзя.
Александр Викторович дернул щекой, давая понять, что просит не о том. Он пытался объяснить, что ему надо, но пластиковая трубка, вставленная в рот, мешала двигать языком. Пару раз ему все же удалось издать слабое нечленораздельное мычание.
— Ну что ж ты такой беспокойный, — с тихой укоризной произнесла санитарка.
Она протянула руку, чтобы поправить трубку, которую Сычеву все же удалось сдвинуть с места, и на секунду освободила ему язык.
— Поделись… — едва слышно выдохнул Александр Викторович.
— Чего? — Санитарка наклонилась еще ниже, пытаясь разобрать, что говорит больной.
— Поделись… — с трудом выдавил из горла Александр Викторович. — Поделись со мной… своей печалью…
Санитарка удивленно смотрела на Александра Викторовича.
Добрая женщина, она не понимала, о чем он ее просил.
Валентин Леженда
ДЕЛО КОТА БАЮНА
А. О. Белянину
В то злосчастное утро проклятый петух прокричал особенно противно.
Я резко сел на кровати. Конечно же, глупая птица кричала ку-ка-ре-ку, но мне сквозь сон послышалось нечто, напоминающее кар-кар. Да и сам сон был неприятным, мутным, вот только как я ни пытался, вспомнить его не мог. Да и зачем его вспоминать, только еще больше настроение себе портить.
В общем, начало дня не предвещало ничего хорошего. По всем приметам выходило, что ждут меня в грядущем серьезные неприятности или, что скорее всего, какое-нибудь очередное задание от царя Дадона-батюшки, чтоб ему пусто было. Да он буквально загонял меня в последние дни, то ему не так, это ему не так. Ввел, понимаешь, по всей подвластной ему территории пачпорта, перепись ни с того ни с сего затеял, а контролировать весь этот процесс кому доверил? Ну, естественно, мне, а кому же еще. Эти его соплеменники напереписывают… Так напереписывают, что мертвые души Гоголя детскими шалостями покажутся.
Да, хорошо начался денек, ничего не скажешь. Ко всему я еще с левой ноги встал, потянулся, зевнул, забылся и вот теперь с честью завершил комплект плохих утренних предзнаменований: карканье петуха, плохой сон, вставание с левой ноги.
Фух, теперь надо бы чего-нибудь и обо мне лично сказать, хотя и не очень-то я люблю о себе рассказывать, чего тут рассказывать, одна тоска зеленая. Живу себе помаленьку, преступников всяких, нечисть поганую во владениях царя Дадона ловлю, милиционер я, младший лейтенант Никита Андреевич Иванцов, здравия желаю. Гм… служу, значит, у царя Дадона, заведую его Тайным приказом. Хотя «тайным» это еще мягко сказано. Должность у меня забавная, сейчас, сейчас… Вспомню формулировку… Ага, вспомнил: воевода… да воевода столичного управления милиции. Во как. Это вам не младший лейтенант, это по местным меркам о-го-го!
Спросите, как я на службу к этому царю Дадону попал? Отвечу: очень просто, случайно. Переместился из нормальной реальности в сказочную, и баста. А назад дороги нет, пришлось приживаться, приспосабливаться к внешним условиям. И главное, быстро приспособиться удалось. Наш брат, я имею в виду милиционеров, везде нужен. Без нас все к чертям собачьим под хвост полетит. Закон и порядок — вот мои главные принципы.
А что касается моего перемещения, то я об этом стараюсь не думать, хотя и больно на душе становится, как реальность родную вспоминать начинаю. Но тут ничего не поделаешь, чего душу бередить, судьба есть судьба. Зря я, конечно, в тот подвальчик сунулся, но ведь это моя профессия свой нос во все углы совать, тем на жизнь и зарабатываю.
А начальник мой, царь Дадон, ничего мужик, только уж больно импульсивный. Чуть что, ногами топает, кричит, на кол посадить угрожает. У него одно решение проблемы — «на кол», причем всех. Глядишь, и виновный среди них окажется. Темный человек, куда там ему до тонкостей следственно-оперативных методов выявления преступника. Потому и ценит меня за методы эти да за смекалку с удачей. А что, мне пока везло, тьфу-тьфу-тьфу, ни разу вроде перед царем не облажался, исправно бандюг местных ловил.
Эх, жизнь моя непутевая, дальняя дорога, если бы не форма моя родимая да зыбкая, безумная надежда на возвращение, давно бы руки на себя наложил, греха не побоялся. Хотя нет, шучу, конечно. Самоубийство — это поступок труса, а уж никак не воеводы столичного управления милиции.
М-да, мыслишки.
Встал я, значит, в то утро с левой ноги, что само по себе уже плохо. Подошел к окну избушки моего заботливого хозяина деда Бабая, у которого я имею честь квартировать, гляжу наружу, и жить не хочется. Погода просто мерзостная. Небо хмурое, серое, и дождик мелкий накрапывает.
Осень уже. А ночью, видно, и вовсе ливень прошел, так как грязюки вокруг немерено. Лишь проклятый петух невдалеке под навесом сидит и блестящим глазом на меня нагло смотрит. Так бы и запустил в него сапогом.
Я еще раз внимательно осмотрел двор, но Жердяя, помощника моего, нигде видно не было. Но оно и понятно. Что он, дурак под дождем мокнуть, наверное, в сенях сидит, завтракает.
Кстати, о завтраке.
Я принюхался, и действительно по избе уже плыл дивный аромат блинчиков с вареньем. Готовит Бабай — объедение. Словно на убой меня кормит, как того пионера из старого детского мультика. Данное сравнение мне явно пришлось по душе, и я, улыбнувшись, не спеша прошествовал в горницу.
В горнице я увидел то, что и ожидал увидеть: накрытый белоснежной скатертью дубовый стол, а на нем большую тарелку с дымящимися блинами, банку варенья и здоровый кувшин молока. Настроение у меня тут же повысилось на несколько баллов.
Сам хозяин, умиленно на меня поглядывая, сидел в углу избы, ловко управляясь с лыком. Плел лапти. Любимое занятие старого бобыля. «И когда это он все успевает», — очередной раз удивленно подумал я.
— Доброе утро, касатик, — поприветствовал меня Бабай. Хорошо ль тебе спалось?
— Доброе утро, дедушка, — ответил я, — спалось мне нормально. Ох, какой аромат!
Сев за стол, я тщательно намазал желтый поджаристый блин вареньем. Да, я ему соврал, плохо спалось мне, но уж больно не хотелось огорчать этого милого старикана, он всегда так обо мне заботится.
— Дедуль, — ласково позвал я, запивая блин молоком, — а где Жердяй? Что-то во дворе его не видно.
— Да в сенях он, — ответил седой кудесник. — Где же ему еще быть, позавтракал и теперь дремлет.
— Дремлет, — недовольно проворчал я себе под нос, обильно намазывая вареньем следующий блин.
В принципе Жердяй меня как помощник вполне устраивал. Простой парень из местных, он был исполнителен, невероятно силен, относился к своей должности со всей серьезностью, вот только медовуху, поганец, сильно любил да умом особым, кстати, тоже не отличался. Но с другой стороны, зачем ему ум этот, я у него вместо ума, это мне думать надо, а ему выполнять мои приказания. Вот так-то.
И вообще с этим Жердяем строгость нужна. Поэтому, быстро доев блины и допив молоко, я поблагодарил хозяина за вкусный завтрак, после чего направился в сени, предварительно напустив на себя строгий вид. Что это такое в конце концов, у нас ведь рабочий день начался, перепись еще не окончена, а он, шельмец, понимаете, дремлет.
Но от неизбежной взбучки парня спасло конское ржание, раздавшееся снаружи избы, и хриплые голоса, без сомнения, принадлежавшие царским гонцам. А кому ж это, если не им, быть в такую-то рань?
Жердяй встревоженно заглянул в горницу, увидел, что я уже позавтракал, быстро пробежал взглядом по моей милицейской форме, все ли пуговицы на месте, и снова исчез в сенях.
В дверь избы заколотили.
Мой помощничек отпер, затем послышалось обычное злобное переругивание с гонцами, и вот в горницу ввалились распаренные от быстрой езды трое царских стрельцов.
Сжимая в руках кумачовые шапки, они низко мне поклонились.
— Батюшка сыскной воевода, — хором обратились ко мне гонцы, — тебя хочет видеть царь. В скверном расположении духа пребывает, гневается. Требует, чтобы сей же час ты предстал пред его светлые очи.
Ну, это обычное его состояние, поэтому я после заявления гонцов особого беспокойства не ощутил. Накинул шинель, надел фуражку — и во двор.
А грязищи во дворе по колено, и дождик еще этот противный моросит. Еле-еле Жердяй со стрельцами телегу мою милицейскую из сарая выкатили, а то бы пришлось мне верхом к царю ехать. Хотя и несолидно это для моего чина, но пришлось бы в седле через все Корзинкино трястись. Когда царь не в духах, лучше не опаздывать.
По себе знаю.
Приехали, значит, мы с Жердяем к царскому терему. Парень, понятное дело, снаружи остался, а я вовнутрь пошел. Стрельцы у входа в покои так и вытянулись.
Царь, как всегда, в Грановитой палате меня ожидал, что на третьем этаже терема находится, а всего этажей четыре. Самое высокое здание в Корзинкине терем этот, из любого конца города его видать.
— Доброе утро, — говорю я царю, а тот даже бровью не повел, сидит себе на троне и в одну точку уныло смотрит.
Я деликатно кашлянул, царские думы — это, конечно, святое, но ведь, наверное, по делу он меня вызывал, не просто так.
— Здравствуй, Никита Андреевич, — наконец произнес государь, словно мы не виделись несколько месяцев. — Плохи дела наши, очень плохи.
— А в чем дело? — сразу насторожился я. — Что стряслось?
— Враги, — ответил Дадон, — аспиды окаянные, видать, порчу на меня наслали, третью ночь подряд глаз сомкнуть не могу, не спится мне и никакие снадобья не помогают. Подрывает здоровье мое эта проклятая напасть.
М-да, я об этом не знал. Это что ж получается, уже третью ночь глава государства не спит? Я бы так не смог, уже бы давно где-нибудь свалился от усталости, а он сидит себе, бородища до пояса, глаза сверкают, все как обычно, вот только вид хмурый.
— Не думаю, что это происки врагов, — вслух предположил я, — просто у вас случился этот… как его… нервный срыв. Переработались вы, вот цикл сна и нарушился.
— Ты мне тут непонятными словами не ругайся, — топнул ногой Дадон, — а лучше отправляйся поскорее в Древний лес, что на окраине Корзинкина, и привези мне оттуда кота Баюна.
— Кого?!
— Кота Баюна, — повторил царь и снова топнул ногой.
Теперь понятно, почему по пути в царский зал мне не встретилось ни души. Разбежались хитрецы от греха подальше, небось один я дурак за этим Баюном к черту на кулички отправлюсь.
Вот оно, сбылись плохие утренние приметы. Не дело это воеводы, котов там всяких по лесам вылавливать. Воевода должен преступников ловить, а не котов.
— А как же перепись? — не выдержал я. — Перепись-то не закончена.
— Закончишь потом, — бескомпромиссно отрезал его величество, — бросай все свои дела и привези мне кота, иначе сам знаешь…
— Знаю, — скептически хмыкнул я.
На кол меня Дадон, конечно, не посадит, но жалованье и, соответственно, снабжение столичного управления милиции урезать может, а это было бы мне весьма некстати, особенно если учитывать то, что приближается зима, а зимы здесь лютые, что те волки из Древнего леса.
— Что за кот такой? — спросил я, тем самым дав царю понять, что просьбу его я выполню, куда уж тут деваться.
— Баюном его величают, — пояснил Дадон, — особый это кот, необыкновенный. Одним взглядом своих изумрудных глаз может человека усыпить. Он-то мне сейчас как раз позарез и нужен.
— А как же я его в том лесу найду?
— А это уж твои заботы, чай, не даром ты титул сыскного воеводы носишь. Все, ступай и без кота Баюна не возвращайся.
«Вот тебе раз», — подумал я, покидая пустынные царские хоромы.
Может, и вправду враги порчу навели, хотя, конечно, это маловероятно, поскольку всех недоброжелателей и противников Дадона я исправно ловлю. Вернее, давно уже переловил всех, а те, кто остался, боятся даже нос свой на границе Корзинкина показать. Молва обо мне уже давно все царство обошла, а нрав у меня крутой.
Значит, рабочей версией пока оставляем нервный срыв, ну а там посмотрим. Кота Баюна в царский терем доставим, глядишь, и со сном у Дадона все наладится. Вот только как этого кота поймать? Задача. Да и как выглядит этот кот — непонятно. Ну, глаза зеленые умные, рост большой, шерсть пушистая. Вот и все оперативные данные.
Поразмышлял я, поразмышлял и решил пока с котом повременить, царский приказ слегка нарушить.
Выйдя из терема под неприятный холодный дождь, я приказал Жердяю ехать обратно в избу Бабая. Дед наверняка сможет мне чем-нибудь да подсобить в поимке этого удивительного кота.
— Ох, не прост кот Баюн, касатик, — покачал головой Ба-бай, — ох, не прост. Трудно его будет изловить, ох, трудно…
Я растерянно посмотрел на Жердяя.
— Дык а что тут думать-то? — удивился тот, поведя крутыми плечами. — По башке рогатиной — и в мешок.
— Не выйдет. — Дед обиженно поджал старческие губы. — Ты, дубина, со своими советами не лезь. Знай, неуч, свое место.
Набычившись, Жердяй неуклюже вышел в сени. Обиделся, наверное.
— Было бы чуток побольше времени, — продолжил хозяин, — я бы сварил тебе особое зелье, дабы ты под чары Баюна попасть не смог. Но царь тебя торопит, поэтому помогу лишь советом.
— И на том спасибо, дедуля, — искренне поблагодарил я.
— Слушай меня внимательно. Ищи кота Баюна в чаще Древнего леса, где ручей с мертвой водой протекает. Вдоль по нему пойдешь — на логово Баюна обязательно набредешь. Но помни: опасен и хитер кот, хотя по натуре своей добр и покладист. Своенравен и горд он, своей волей с тобой в Корзинкино не пойдет. На, держи…
И Бабай протянул мне маленький металлический шарик на веревочке.
— С его помощью ты сможешь усыпить Баюна, раскачивая шарик перед его мордой, но при этом ты сам не должен заснуть. Нельзя наверняка знать, пока не встретишься с котом, сможет он тебя усыпить или нет.
— А что? — удивился я. — Были случаи, когда чары Баюна действовали не на всех?
— Да многое болтают, — неопределенно махнул костлявой рукой дед, — но ты сам, как if кот, необычен. Родился ведь не в нашем мире, все может быть.
Что Бабай имел в виду под этим своим «все может быть», я так и не узнал, ибо времени оставалось все меньше и меньше. Царь по-прежнему бодрствовал, не имея возможности уснуть, поэтому, спрятав удивительный железный шарик в карман кителя, я поспешил к своей милицейской телеге, на козлах которой уже сидел мой до сих пор дующийся заместитель.
— Трогай, Жердяй. — Я ободряюще похлопал помощника по плечу. — Все может быть. Возможно, придется нам кота этого и рогатиной оприходовать, у нас в Приказе любые методы хороши, кроме, конечно, запрещенных. А с рогатиной и мешком ты очень даже здорово придумал, пригодится на крайний случай.
— Правда?
— Правда, правда, — подтвердил я, и мы поехали в сторону Древнего леса.
Далеко это было. Верст сто по грязи отмахать нужно. Но что такое все эти неудобства по сравнению со здоровьем царя Дадона? Правильно, ничего. Здоровье государево важнее.
А неудобства побоку, не впервой, перетерпим.
Вскоре мерзкий дождь идти перестал, и это радовало, а то еще пару часов, и дороги в Корзинкино стали бы совсем непроходимыми.
До Древнего леса мы добрались к полудню. Дикая была местность, пограничная. Ни разу я здесь еще не бывал. По службе ездить не приходилось, а просто так сюда заявиться мне даже в голову не приходило. Ну, был себе лес на окраине столицы, ну и что с того. Знал я о нем только то, что разбойников в этом лесу сроду не водилось, и это, конечно, мягко говоря, было странно. Дорога большая есть, а разбойников нет. Хотя, наверное, кот этот, Баюн, их и распугал.
Едем мы, значит, и тут на дороге нам мужичок встречается, всклокоченный такой, в драной шапчонке и вроде как пьяный. Ну я, понятное дело, с телеги слез и к нему подхожу. А мужичок как мою милицейскую форму увидал, так и обомлел. Прямо у меня на глазах трезветь начал.
— Батюшка сыскной воевода! — кричит и в ноги падает.
Это, значит, в самую грязищу. Видать, не совсем протрезвел мужик.
— Встаньте, гражданин, — строго говорю ему я, — чай, не свинья в грязи валяться.
Мужичок встал, одежду отряхнул и на меня с благоговением смотрит, а глаза мутные-мутные и бегают.
«Украл что-нибудь», — думаю.
— Предъявите свой паспорт, — приказываю я. — Кто таков, зачем из леса идете?
— Да Архип я, кузнец, — ответил мужичок, протягивая мне засаленную бумажку, паспорт, значит. И когда это он успел его так засалить, ел на нем, что ли?
Паспорт был в порядке. Моя подпись на месте, царская печать, все как положено. Действительно, мужик кузнецом был, в Корзинкине прописан, не женат.
— Вы почему документ не по уставу храните? — недовольно продолжаю я. — Почему он у вас селедкой пахнет, или вы царского указа не слышали, что за утерю или порчу паспорта полагается взыскание.
— Слышал, слышал, Никита Андреевич. Виноват я, слу пьян был, больше этого не повторится.
— Ну, глядите мне. — Погрозив пальцем, я вернул кузнецу документ. — Но вы не ответили на мой вопрос: что в лесу делаете?
Мужичок испуганно оглянулся, но на дороге, кроме меня да кемарящего на козлах милицейской телеги Жердяя, больше никого не было.
— От кота я иду, — прошептал кузнец, — от Баюна.
«Ага, — подумалось. — Вот кто дорогу к его логову знает».
Что ж, удачно мы кузнеца встретили, очень удачно.
— Ну и как кот? — спросил я. — Что делает?
— Что делает? — озадаченно переспросил мужичок. — Да день приема у него сегодня.
— Не понял?
— Ну, мужиков он от пьянства лечит, — пояснил кузнец. — Екстрасенс он, значит. За два сиянса полностью, говорят, излечивает. В глаза пару раз посмотрит и баста, мужики трезвые от него как стеклышко уходят.
— Дивно, — согласился я. — И вы?..
— Ну да. Сегодня у меня был первый сеянс, — ответил мужичок. — А на следующей неделе второй будет.
— А плату чем этот Баюн у мужиков берет?
— Да сметаной с творогом, — усмехнулся кузнец, — а иногда мышами или рыбой.
— Понятно, — кивнул я. — Ну ладно, ступайте с миром и, чур, паспорт свой беречь как зеницу ока.
Распрощавшись с кузнецом Архипом, я разбудил Жердяя и приказал ему ехать дальше. Да, чудные дела в Древнем лесу творятся, и почему это я о коте-экстрасенсе ничего раньше не слышал? Позор, стыдно тебе должно быть, господин сыскной воевода.
Проехали мы еще немножко в глубь леса, и тут я вспомнил, что забыл того мужика о логове Баюна спросить. Где, мол, оно находится. Я уже даже было решил назад поворачивать, чтобы кузнеца догнать, но тут Жердяй с радостью указал на небольшой, текущий вдоль дороги ручей с абсолютно черной водой, о котором говорил мне давеча дед Бабай. И это значило, что логово Баюна было уже близко.
Мое профессиональное чутье не подвело меня и на этот раз.
Как доехали мы до поворота дороги, тут я и почувствовал, что кот этот где-то совсем рядом.
— Останови повозку, — говорю я заместителю, — дальше пойдем пешком.
Парень кивнул и, привязав кобылу к ближайшей сосне у обочины дороги, мы двинулись в чащу леса. Я со своей знаменитой планшеткой, а Жердяй с рогатиной на плече. Шли мы, в общем, кота Баюна брать, если не уговорами — так силой.
Добрались до небольшой поляны и видим странную картину. Сидит посредине поляны кот, огромный, пушистый, серый и полосатый, а перед ним мужик какой-то рыжебородый на пеньке трясется.
— А ну повтори еще раз, — вдруг громко басом произносит кот. — С завтрашнего утра я больше никогда не буду пить медовуху.
Рыжебородый мужик, продолжая дрожать, хрипло повторил все за котом слово в слово.
— И я больше никогда не подниму руку на жену мою Прасковью, — продолжал Баюн, — даже если она будет называть меня старым хрычом.
Мужик и это повторил, после чего, совсем обмякнув, повалился с пенька в траву.
Кот Баюн моргнул и, выловив буквально из воздуха круглые очки в золотой оправе, надел их, уставившись на возникший как по волшебству в его лапах список.
— Следующий, — громко объявил он, вычеркивая когтем что-то в своем списке.
Я с силой толкнул Жердяя в спину, и мы вышли на поляну.
Кот с недоумением на нас посмотрел.
Мы с не меньшим недоумением уставились на кота.
Глаза у Баюна были действительно светло-зеленые, изумрудные, шерсть серая с черными полосками, пушистая. Кот себе как кот. Вот только размером с годовалого теленка. Да и очки эти в золотой оправе. Обыкновенные коты таких не носят.
— Вы кто? — удивленно спросил Баюн, заглядывая в свой список. — Так, кто тут у нас следующий? Мр-мяв… Ага, крестьянка Акулина и корова Бяшка, сеанс повышения удоя.
Кот снова внимательно на нас посмотрел:
— Ну и кто же это из вас корова Бяшка?
По-видимому, Баюн так шутил, что было хорошим знаком.
Я покосился на застывшего рядом с рогатиной на плече Жердяя. На корову, конечно, парень не потянет, но вот на быка вполне.
— Мы к вам по срочному делу, — с ходу заявил я, — вне записи.
— У меня все по записи, — недовольно ответил хвостатый, — приходите в четверг.
— У нас срочное дело, — повторил я. — Товарищ Баюн, ваша помощь требуется самому царю Дадону.
— Кому? — переспросил кот, нагло топорща роскошные усы.
Теперь Баюн не шутил, а издевался.
— Царю Дадону, — терпеливо ответил я. — Попрошу вас проехать с нами.
— А если откажусь?
— Что ж, в таком случае нам придется применить силу.
И тут кот засмеялся.
Вы когда-нибудь видели, как смеются коты? Нет? Это потрясающее зрелище и передать его словами просто невозможно.
Отсмеявшись, Баюн вытер лапой выступившие на глазах слезы и так ответил:
— Господа хорошие, я вас лично не знаю и знать не хочу. У меня напряженный график работы, меня ждут пациенты, приходите в четверг.
— Дык он, кажется, не понял, — взревел Жердяй и пошел на кота с рогатиной.
М-да, весьма, весьма опрометчивый поступок.
Баюн быстро снял очки и всего лишь один раз моргнул.
Этого хватило.
Мой заместитель, как подкошенный, повалился в траву рядом с храпящим рыжебородым мужиком.
Ну, со мной этот номер не пройдет.
Оправив милицейскую форму, я решительно подошел к коту и посмотрел ему прямо в глаза.
Мы изучали друг друга где-то пару минут.
— Ну что, пойдем? — наконец изрек Баюн.
— Пойдем, — кивнул я, и мы вместе покинули поляну, над которой раздавался храп двух мощных глоток: Жердяя и рыжебородого, пришедшего на прием к коту мужика.
Вот что значит профессиональная сила воли. У нас в милицию без силы воли не берут, что, в конечном счете, меня и выручило. Чары кота Баюна оказались бессильны.
Эх, так и не удалось мне опробовать на нем удивительный подарок деда Бабая. Ну что ж, значит, не судьба.
Может, в другой раз…
— Ну, привел? — Взгляд царя Дадона, казалось, еще немного, и замечет молнии, поджигая синим пламенем роскошные царские палаты.
Да, совсем сдал государь-батюшка, круги под глазами, лицо бледное, руки трясутся. Вовремя я с котом подоспел, ох, вовремя.
— Баюнушка, — ласково позвал я, и в Грановитую палату, вяло помахивая пушистым хвостом, вразвалочку зашел кот.
— И вправду привел, — развеселился его величество. — А я думал, что это все выдумки пьяного дурачья, мол, кот говорящий в лесу живет.
Вот так незадача, выходит, что царь и сам толком не знал, существует ли на самом деле кот Баюн. Ай, нехорошо. Зачем же он меня тогда за ним посылал, раз не был уверен? Ох, и службушка у меня каторжная.
— Ага, — сказал Баюн, надевая свои знаменитые очки. Значит, вы и есть царь Дадон?
— Конечно, я, — удивился государь. — А кому же, кроме меня, им быть?
— Ну, не знаю. — Кот забавно пожал плечами. — На что жалуемся?
— Да бессонница у меня. Враги, аспиды окаянные, сглазили, порчу навели. Смерти моей небось добиваются, смуты в землях моих им надобно.
— Так-так. — Баюн подошел к трону поближе. — А ну, покажите язык.
Царь показал.
— Покашляйте.
Царь покашлял.
— Глаза уже давно слезятся?
Дадон недоуменно фыркнул, мол, что за глупые вопросы.
— А ну-ка, проверим пульс. — Хвостатый экстрасенс положил пушистую лапу государю на запястье. — Ого, прямо зашкаливает!
— Ну что? — с нетерпением спросил я. — Вы его вылечите?
— Гм. — Кот деликатно кашлянул. — Мр-мяв, да тут и без меня вполне можно было обойтись.
— То есть? — удивился я.
— Не понял?! — недоуменно уставился красными глазами на Баюна царь Дадон. — А ну, полосатый, поясни.
Кот усмехнулся:
— Ну-ка, посмотрим, чем вас тут лечили, — и он величественно приблизился к малахитовому столику, на котором лежали снадобья лучших царских знахарей.
Я, по-прежнему пребывая в недоумении, также подошел к столику.
Баюн снял очки и тщательно понюхал большой золотой кубок с темным напитком.
— Что это? — спросил он теряющего терпение Дадона.
— Редкое заморское снадобье, — раздраженно ответил самодержец. — Его купцы из Ефиопии привезли, из земли, где живут люди с песьими головами. Четвертый день пью, да не больно помогает.
Кот торжествующе на меня посмотрел:
— Понюхайте.
Я понюхал.
— Так это же…
В золотом царском кубке был самый настоящий кофе: крепкий, ароматный, черный.
Ой, что туг началось, когда кот объяснил царю Дадону причину его бессонницы.
— Всех знахарей ко мне! — ревел словно раненый медведь царь. — Всех на кол, аспидов, всех на кол!!!
Забегали по терему переполошившиеся стрельцы, с перепугу решившие, что произошел заговор. Завопили бояре, моля о пощаде. Кто-то ни с того ни с сего стал звонить в колокол на городской пожарной башне.
В общем, на этот раз все обошлось.
Закрыв уже было свою верную планшетку, я снова открыл ее и вверху над заполненным мелким почерком листом свежего протокола большими буквами написал: «Дело кота Баюна». У нас в милиции мелочей не бывает. Все нужно записывать, фиксировать, даже если и не было никакого преступления. Конечно, многие не любят всей этой бумажной волокиты, но только не я, Никита Андреевич Иванцов, младший лейтенант милиции, ныне сыскной воевода сказочного города Корзинкино.
Ну что, вроде ничего не забыл…
Ирина Маракуева
ПОХОЖДЕНИЯ СТАЖЕРА ПОДАРЕНОГО
Ах, этот вечерний чай в лаборатории кафедры физиологии высшей нервной деятельности МГУ, этот треп за мытьем посуды в дальневосточной экспедиции лаборатории физики живых систем! Такие разные… биологи и физики, такие одинаковые в своем радостном восприятии мира. Сколько тем! И проблемы пола, и расы, и механизмы деления, и языки, и наследование признаков, эволюция, Творец… Мне повезло: большую часть своей научной жизни я провела в «мужских» коллективах. Дамы если и наличествовали, то с мужским складом ума, а то и телесной конституции. Позже, учителем в обычной школе, я видела таких необычных мальчиков и девочек… И к концу урока, словно призыв к тому, лабораторному чаю, слышала: «Расскажите что-нибудь, И.В.!» Им, недорослям, обязательно нужны были. Вам, повзрослевшим, любимым, ищущим, — побасенки, в память о тех чаепитиях не важно где, но в лабораториях человеческого разума.
На планете ХО-Ю77 мы малость попали впросак. Ну, как обычно, разбрелись кто куда по материкам, и каждый занялся своим делом: гуманоиды этого мира роились, казалось, везде.
Все результаты, как в любой первый визит, были прикидочными, так что многого от нас не требовалось.
Мы с Всученым облюбовали компактный материчок, чтобы не путаться под ногами остальной честной компании. Я погрузился в выкраденную книжку про животных, а он занялся растениями — как всегда, практически. Поэтому врач Верный бегал за ним по пятам, запрещая употреблять в пищу незнакомые плоды, а вечерами мы с Всученым поверяли друг другу результаты своих трудов. И — сделали Открытие за оборот до старта к следующей планете! Представляю, какие будут выражения морд у наших, признанных и заслуженных!
Мы устремились на вечерние посиделки в кают-компании.
Там, как всегда, царил музыковед Липа, поскольку у здешних гуманоидов оказалась прямо-таки страсть к его обожаемой музыке.
— Нет, вы не представляете, что они тут еще придумали! Они двигаются под музыку на цыпочках, называется балет! Сейчас я вам покажу. — Он с натугой растройлся и исполнил танец всех трех маленьких лебедей под бульканье тум-та, тум-та, тум-тарарам-па.
— Прекрати сейчас же, Липа! — завопил Верный. — Ты же беременный, тебе растраивание противопоказано!
— А мне та средняя штучка понравилась, — мечтательно сказал Всученый, — такая субтильненькая, глазками машет, ножками эдак как-то… В следующем сезоне размножения ты, Липа, такую вот изобрази!
— Ничего подобного, ему для этого худеть надо, а он у нас совершенно правильной комплекции, — возразил Верный.
— Можно даже и прибавить, — благодушно пробулькал капитан Орел.
Липа восхитился, трансформировался в грудастую пышную аборигенку, воздел пухлые ручки и запищал: «О Соле миа».
Орел покраснел и отвернулся, пробурчав:
— А вот такую в следующий раз можно…
— Ну конечно, начальство располагает, — сердито сказал геолог Рубик, — да только на что дети потом похожи будут? На героев раскопок нашего эксгуматора древностей Бяды?
— А что Бяда? Мои Матери Земли в тысячу раз прекраснее ваших стрекозлиных лебедей! — возмутился тот.
— А я говорю, — вмешался Верный, — что растраивание противопоказано. Липа, сколько детей ты хочешь рожать?
— Как — сколько? Одного, себе, чтобы было с кем поговорить или по щупальцам треснуть, ежели настроение будет плохое. А что?
— Да ты, Липа, еще пару раз нам сбалетишь, и родишь тройню — почти всем хватит.
— Как тройню? — всполошился Орел. — У меня грузоподъемность судна не на семьи, а на экспонаты рассчитана!
— Да рожу я его после рейса, серьезно, вы его и не увидите!
— Еще как увидим. — Верный осуждающе посмотрел на Липу. — Сколько раз я тебе говорил? Смотри. Симфонический оркестр изображал? Это — раз. Частушки пел? Это — два. А теперь еще лебедями балетовал. Родишь троих, да еще преждевременно, в рейсе, мне на голову!
— Одно славно, — задумчиво сказал Всученый, — ведь тогда он нам в рейсе во второй сезон размножения перейдет? Я-то ничего, но ведь Орел у нас еще не рожал? Вот что, Липа. Делай что хочешь, а Орла нам не порть! Изволь рожать в срок.
— И вообще коли разговор о размножении в нашей мужской компании приключился, то мы с Всученым вам туг открытьице сделали, — как бы невзначай обронил я. — У них здесь животный и растительный мир соприкасаются в размножении! Так что в виде лебедя наш Липа лиану родить может! Или кактус.
— Ну-ка, ну-ка! — заинтересовался Орел. — Что там о соприкосновении?
— Да вот, лиана у них тут такая, киви называется. Так она производит волосатые яйца. Люди их потом собирают, складывают в приборы, похожие на наши термостаты, чтобы увеличить поголовье вымирающих птиц киви — таких клювастых, унылых, волосатых и нелетающих. Всученый говорит, это трудно, наверное, поэтому из термостатов многие яйца куда-то увозят, — и я раскрыл свою не сильно могучую длань, где лежало симпатичное волосатое яйцо.
— Ой, как трогательно! — подбежал полный материнских инстинктов Липа. — Можно его подержать?
— На, держи, только не растраивайся. — Я ласково погладил его по голове. — Вдруг еще киви нам родишь! У нас целый ящик этих яиц, уже в термостатах: будем в полете птиц киви выводить, чтобы из них лианы получить и совершить Великое Научное Открытие!
— Ой, — защебетал Липа, — может, нам и премию Нобля дадут? Я тогда своей тройне велосипеды закуплю — отличные у них тут велосипеды.
Все подержали в руках теплое волосатое яйцо, посмотрели на картинке птицу и лиану и с великими предосторожностями отнесли яйцо в термостат, настроенный на среднелетнюю температуру материка.
До окончания эксперимента решили не покидать орбиты и продлить изучение планеты. У термостата теперь дежурили втроем: Липа, из-за категорического запрета Верного, берегущего его от стресса растроения, на планету допущен не был — и, следовательно, кудахтал, пел и танцевал «Умирающего лебедя» (одиночный танец не опасен) около любимых волосатых яиц.
Прошли все мыслимые сроки. Одно яйцо лопнуло, из него потекла зеленая жижа. Другие стали мягкими и тоже расползались в руках.
— Ну вот, говорил я тебе, что ящика мало! — воскликнул я обескураженно. — Ты сам говорил, что вывозили из термостата ящиками! Значит, случаи выклева единичные!
— Ой, я сейчас в обморок упаду! — прошептал, синея, Липа. — Эти яйца так пахнут… Я их съесть хочу!
— Отравишься! — забеспокоился Всученый.
Верный, учуявший состояние Липы, был уже тут как тут.
Он сунул щупальце в зеленую массу и сказал:
— Мне тут великий наш языковед, который два слова связать толком не может, Мяфа то есть, рассказал местную сказку про беременную с колокольчиками. Они, беременные, вечно неизвестно чего сожрать хотят. Хотя, правда, эта каша из яиц пахнет аппетитно и никаких опасений во мне не вызывает. Только в одиночку Липа ее есть не будет. Есть будем все: если что, ваши антитела пойдут на его лечение.
— Ладно, — героически согласились мы с Всученым, принюхиваясь к вкусному запаху невылупившихся яиц, — едим все.
Разведчики новой планеты во главе с Орлом помогали Бяде выкопать и умыкнуть доисторическую Венеру. Капитан любовно тащил наиболее массивную часть скульптуры…
Корабль был пуст, их не встречали. Но в лаборатории пели. Заводил тяжелым басом, со слезой, музыковед Липа; тоненько вторил, ойкая, Верный, и в терцию пели биологи.
— Ну, еще разок, от души ее, народную! — попросил Верный. И вновь зазвучало:
— «Шумел камыш. Деревья гнулись. И ночка темная была…»
Нас поубавилось. Мы отправили на материк Всученого — для выяснения условий инкубации яиц киви. Всученый долго выбирал образ, вертелся перед зеркалом, взбивал кудри и закручивал усы. Совершенно вжившийся в беременность Липа ревниво топал и истерически взвизгивал:
— Ну кого ты там совращать собираешься? У них же только два пола!
— У них два, а еще есть звери всякие симпатичные — собаки там, кошки, попугаи… Я вот в прошлый раз неудачно пол выбрал, так едва от целой кучи собачьих мужчин отбился.
— Ага! — сказал я. — Вот откуда дезинформация про процент проклевывания яиц! Ты там не ботаникой занимался, а исследовал проблемы пола у собак.
Тут Липа разрыдался и был немедленно уведен бдительным Верным. Через пару минут Верный потребовал аудиенции у Орла. В результате оной Липу с превеликими предосторожностями отправили домой в сопровождении многострадального нашего врача.
Одуревший от скуки Орел таскался за Бядой, выкапывал статуи и склонялся к краже некоторых еще не закопанных, а вполне на виду стоящих Матерей Земли. С горя он стал коллекционировать живопись. Лучшее, что Орел достал, называлось «Венера и Адонис». Он даже щупальца стал складывать, как Адонис, с чем никак не желал согласиться, говоря, что это — его природная осанка. Его! Да его природная осанка — раскорячиться на все конечности и надуть щеки! Адонис!
Так вот, остались мы с Мяфой на корабле. Я — от нечего делать, Мяфа — от устатку. Он, хоть и лингвист, никак не мог освоить язык, причем утверждал, что их не один, а десятки, а может, сотни! И пока он не управится с одним, другие ему не подсовывать!
Вот, забрался опять на сиденье всеми щупальцами, глаза закатил. Бороду по моде изучаемого народа надвое расчесал, волосики ровненько так, по кругу подстриг — ну, Мяфа и Мяфа!
— Ага! — сказал Мяфа. — Идея! Сейчас расскажу. — Он сорвался с сиденья и убежал в другой отсек. Вскоре оттуда раздалось мощное журчание.
— Ты обратил внимание, когда я мою щупальца? — назидательно сказал Мяфа, вваливаясь в кают-компанию. — Вы все моете их после, а я — перед! Это свидетельствует о моей чистоплотности и уважении к процессу. Да! О чем я? Вот! Я думаю, что аборигены назвали что-то в честь чего-то.
— А? — изумился я.
— Ну, лиану в честь птицы или же наоборот.
— Ты шутишь, Мяфа? Неужели это честь — называться одним именем с кем то еще?
— Неисповедимы мне пути их мышления. Они, например, называют отвратительного червяка именем любимого друга, и тот радуется! Вот я, открываю новый вид ядовитых… как их там, длинных? — А! Змей! — и называю его «Подарения».
— Чтоб тебе борода штопором, Мяфа! Сидишь тут, оскорбляешь и походя хочешь уничтожить мое открытие?
— Да подумаешь! Еще открытие сделаешь, тут масса всего стрекочет и кусается! Ты сам подумай, ну как может лиана родить птицу?
В кают-компанию с грохотом ввалился Рубик.
— Щупальца узлом, борода на заднице! — заорал он. — А то сообщение читать не буду!
Мы лихорадочно скрутились в блаженном ожидании.
— Ну, читай, Рубик, не тяни!
— Не буду! У Мяфы борода не там! Она где хочешь, но не там!
Мяфа быстро соединил лопасти бороды и, задыхаясь от натуги, просипел:
— Читай!
— «Поздравляю рождением все-таки тройни. Верный. Они пушистые и щекочутся. Липа».
— Ура! — завопили мы, раскручиваясь; — Кто-нибудь, может, и нам достанется!
В проем вступил Адонис, деловито приказывая начальственным басом:
— Рубик! Запроси, на кого похожи. Тем и раздадим.
— Уже запросил. Ответ читаю: «Похожи на лианы киви! Липа требует три велосипеда. Зачем лианам велосипеды? Верный».
Все с гомоном понеслись в рубку. Передали срочное сообщение: «Возвращайтесь на корабль с потомством. Готовлю оранжерею. Орел Третий».
Вскоре пришел ответ: «Вернемся после стойкого укоренения саженцев. Верный».
Рассевшись в кают-компании, мы стали переваривать новости.
— Непонятно все же, кто отец? — мыслил Орел.
— А ты, Мяфа, глубоко неправый! — радовался я.
— Вот хитрая морда Липа, все же растроился, да еще не знаю, с чем! — восхищался Рубик.
— Неправый я или правый — внуки рассудят. Ежели они птицей киви забегают, я согласен: ты прав, — недоверчиво отвечал мне Мяфа.
— Капитан, а зачем тебе тут детский сад? — вдруг ревниво вопросил подозрительный Бяда.
— Хи! Не сад, а оранжерея, — поправил Мяфа.
— Оранжерея, сад, кошмар! Мелочь по кораблю! — сухо сказал вернувшийся из странствий по планете инженер По-лыба.
— Любишь кататься, люби и саночки возить, — ответствовал аборигенным афоризмом начитанный Мяфа. — Саночки — это средство передвижения, для непосвященных поясняю!
— Вот и повезешь саночки в рейсе, если эти лианы нас всех тут запутают! — проскрипел Полыба.
— Так. Разговорчики. Я сказал — обсуждению не подлежит. — Орел мечтательно улыбнулся. — Ну кто еще сможет изобразить Венеру, как может наш Липа?
«Да, — подумал я. — Позабыли все, кроме соискателя. Он-то свою выгоду не забудет! Слава Великому Объединителю, этот сезон размножения последний. Пару Этапов проведем 6 чистой невинности!»
По сообщениям Верного, лианы никак не хотели укореняться и постоянно висели на Липе, который хихикал, загорал с ними на солнышке и даже ухитрялся их как-то различать. Липа также требовал от нас родительской заботы в виде велосипедов, начисто отвергая идею укоренения. Прибытие всего сумасшедшего дома несколько задерживалось по медицинским показаниям, а хитрый Орел закупил трехколесные велосипеды, но оставил их на корабле, как приманку для Липы. Оживленные переговоры с Верным прерывались скупыми сообщениями вросшего в образ Всученого, который отирался на планете возле ящиков с яйцами киви.
От ужасающей скуки меня спас Мяфа.
— Вот что, Подареный, — сказал он. — Я считаю, что тебе следует заняться практическими изысканиями. Я тут у себя на материке присмотрел зоологический паноптикум: экспонатов уйма, и почти все живые. Язык я уже немного знаю, так что сойду за иностранца и что-нибудь смогу узнать для тебя. Ну, хоть таблички почитаем да посмотрим зверям в глаза, а не на картинку! А то ты врос щупальцами в сиденье, толстеешь, из формы выходишь, да и Стажера тебе давно пора менять на Спеца. Засиделся! А какой ты Спец — по краденым книжкам?
Ну, экипировались мы. Мяфа — со своей бородой раздвоенной, я в красный окрас перелился, глазки выпучил, пузо благоприобретенное убирать не стал: и так хорош, солиден и серьезен.
Прибыли мы в этот «Зоопарк». Ну, скажу вам, до чего аборигены разные! Я бы мог и щупальца оставить — не заметят. А среди них — звери. Причем так зверей затоптать пытаются, что служители их, бедных, сеткой окружили. Вот это агрессивные гуманоиды! Одних только зверюшек покрупнее за ров с водой спрятали, так юные аборигены прямо в этот ров рвутся! Кидают туда что попало, причем сначала надкусят, заразят пищу своими паразитами, а потом зверю в ров бросают: мол, привет от моих паразитов твоему желудку!
Ох, ну сюда Орла вывезти! Тут такие запахи, какие Орел сильно обожает, особенно возле тех, которых зовут зубробизонами. Он бы тут своих Венер разом позабыл и поселился бы навсегда.
В общем, веселился я с крупными зверушками, а Мяфа отыскал свою любовь: он, оказывается, любит красных, ну и, тоже, активно благоухающих. Стоим возле клетки, а там такая красная, с ушами и хвостом, глазками косит. «Лисица» написано. Рядом ребенок орет:
— Мама! Лисичка! А где петух?
— «Лисичка», — блаженно шепчет Мяфа, — это ласкательное от «лисица». Как красиво! Скажите, — и этот идиот начинает наше приключение, — а где живут лисички?
Дитя сурово смотрит на него и говорит:
— В лесу. И она таскает из деревни куриц и петухов, а потом их ест!
— Так! — Мяфа тащит меня по зоопарку. — Ищем кур и петухов!
Нашли. Курицы — наглые толстые разноцветные птицы. Петухов не нашли. Мяфа, прикидываясь иностранцем, стал спрашивать про петухов.
— Ну, дядечка, это же самцы кур, — ответил длинный подросток.
— А что такое самец? — продолжал выяснять Мяфа. Подросток покраснел.
— Самец — мужчина кур. Да вот он, с длинным хвостом!
— А, ясно, — поспешил я успокоить сердитого подростка, — у них, Мяфа, два пола: самец — петух, а… — я срочно вспоминал язык моего континента, — простите, э… сэр, а кто — кура?
— Не кура, а курица. Она — самка, как и я! — грубым голосом ответил подросток и удалился, колыхаясь от злости.
— Вот кого ест моя лисичка! У нее прекрасный художественный вкус, — умилился Мяфа. — Хочу такую!
— Мяфа! Здесь выкрасть не удастся, народу много. Идем-ка домой, с щупальцами на скамеечку. Повеселились — и будет!
— Хочу такую! Хочу в деревню, в лес!
— Вы, гражданин, случаем, не старовер? — подозрительно спросила старая аборигенка, отиравшаяся поблизости.
— Ну… — замялся Мяфа, — старым я верю. В основном. За редкими исключениями.
— Так что же вы Бога-то гневите? Зрелища, одежда несуразная! Ну взгляните, где вы такую бороду и волосы увидите? Только у себя в деревне. Не грешите, старый, ступайте-ка домой!
— Да я хочу, но не знаю, куда. Иностранец я. Ищу деревню, где староверы живут, — заблеял Мяфа с надеждой.
— Так. Я тут всякой мерзости нагляделась и еду домой. Могу подвезти до нашей деревни, а уж там ты сам объясняйся. Ты куда? И этого хлюста с собой повезешь? Он тоже старовер?
В машине мы долго знакомились, выясняя, что такое «Зять», который вел машину, и «Шурин», к которому нас везли. Мяфа совсем обалдел от языковых изысканий, а я спал, выключив рецепторы — очень уж вонючая и громкая у них машина.
У Шурина Мяфа сразу стал выяснять, как ему достать лисичку.
— Лисичек? — поправила его самка Шурина. — Да я вам их хоть сейчас покажу!
И Мяфа поволок меня в лес, как он выразился, на практические занятия. В лесу были лисички. Много. Такие же красные, но — грибы!!!
— Это — лисички? — удивился Мяфа. Они с самкой Шурина понимали друг друга с трудом, и он мог бормотать что угодно — все одно непонятливый иностранец.
— Лисички, это точно. Так будете собирать?
— Ой, будем! — И Мяфа шепотом сказал мне: — Ясно, это зародыши моих лисичек.
— Мяфа! Это грибы! — возмутился я.
— А Великое Научное Открытие?
У меня не нашлось слов. Возвращались с «ведром», наполненным зародышами лисичек. А навстречу — старая аборигенка с пустым «ведром» (ведро — коническая емкость с ручкой). И эта аборигенка всплескивает руками и кричит:
— Ой, зайчушки уже пошли!
— Как — зайчушки? — волнуется Мяфа. — Это лисички. И куда пошли? По-моему, они тихо лежат!
— Ну да, лисички, а еще их у нас зайчушки называют, а то еще — петушки.
— Мяфа! — говорю я очумело. — Это зародыши и тех, кто ест, и тех, кого едят — всех разом, чтобы лисички, когда родятся, не голодали!
— Ох ты! — веселится самка Шурина. — А ты юморной, рыжий! А «пошли» — значит «появились».
За выяснением значения слова «юморной» проходит оставшаяся дорога. Рыжий — это цвет моих волос, то есть красный. Тут ясно все.
С ведром пошедших зародышей возвращаемся на корабль. Там ждет сообщение Всученого: «Нужна температура кристаллизации воды». Я больше не могу! Какие зародыши могут развиваться в таких условиях? Но грибы мы кладем в термостат, установленный на эту температуру.
Мяфа готовит обиталище для зайчушек, кур и любимых лисичек. Я тупо жду. Всученый невнятно сообщает: «Линзы на глазах — не деталь строения, а предмет одежды. Девушки просят снимать. Вышел конфуз». Мяфа выяснил: девушки — это молодые самки.
Спустя пару дней Всученый является на борт в возвышенном состоянии духа и с книгой «Актинидия китайская. Культура и промышленная переработка плодов». Оказывается, яйца киви — это просто плоды, киви — торговое название плодов, и при температуре замерзания воды их хранят, чтобы не бродили! При брожении образуется спирт, и его пьют, когда хотят «отрубиться». Всученый провел практические изыскания в месте «отрубания», называемом «бар». А птица киви к лиане никакого отношения не имеет. Зато Всученый теперь имеет связи в научной среде (разумеется, через самок, то есть девушек).
Конец мечте. Я подавлен. Всученый полон планов переработки киви. Мяфа составляет словарь названий одного и того же предмета. Например: лицо, рожа, ряха, будка, циферблат, харя, морда. А также предметов с одинаковыми названиями вроде лисичек-зверей и лисичек-грибов. Я добавил ему «бар»: место отрубания и единица измерения давления. Мяфа издевается над нами по вечерам со своими загадками.
— Вот, например, объясни мне, Подареный, что такое «Пожарник разматывает кишку»?
— Ну, значит, клоп… Эй, разве у них такие длинные кишки? И зачем им их разматывать?
— Нет, это значит: «Тушащий огонь разматывает гибкую трубу для воды»!
— Ой.
— Вот тебе и ой! А ты, Полыба, объясни, что такое: «Ступай на все четыре стороны».
— Это неприлично! — сердится Полыба. — Четное тиражирование — патология, генетика путается!
— Ну, у них генетика путается давно, у них два пола, — вмешиваюсь я. Мяфа продолжает:
— Полыба, имеются в виду стороны света.
— Слушай! Физик я или нет? Четыре стороны у света — что-то новое!
— Ага! — торжествует Мяфа. — А у них стороны света определяются по полюсам и экватору и определяют координаты. Сторона света Восток — это где звезда всходит. И так далее. Понимаешь, звезда! А они — свет! Какие могут быть ко мне претензии, когда я перевожу? И отстаньте от меня со своими заданиями.
Мяфа носится с идеей развести на корабле грибы лисички, и уже завез целый отсек лесной земли с деревьями, закопал лисички и теперь ждет. Он решил стать биологом.
Я, честно говоря, увлекся языком. Вот, например: червяк — это животное, а также, Полыба сказал, специальная металлическая штука, обеспечивающая передачу в механизме. А рожа — это лицо и болезнь красной ноги. А ложе — там лежат, а в ложе — сидят; ложный — неправильный, а изложить — пересказать! Как их, аборигенный, мудрец говорил: «Главное, чтобы все было зыбко, непредсказуемо». Зыбко мне!
Орел все понял и уводит корабль к следующей планете. Пусть здесь ломаются посторонние девятки. Увозим лисички, контейнер замороженных яиц киви и ящик с продуктом их переработки в прозрачных сосудах. Мяфа говорит, что Шурин призывал его «раздавить бутылочку» и долго смеялся, когда Мяфа выяснял, как ее давить. Вторую, нераздавленную бутылочку (прозрачный сосуд с продуктами переработки киви) мы оставили Шурину на прощание, перед отлетом. Последний привет тебе, ХО-1077!
Всё! Тоска закончилась. Прибыли! Впереди Липа, позеленевший от удовольствия, в патронташе для горшков, весь увитый мохнатым потомством и сияющий. Сзади — голубой от злости Верный. И чего злится? Погулял на родине, погрелся на солнышке, даже загорел, а сам — сплошное недовольство.
Пока устраивали потомство в оранжерее под верещание Липы, я отвел Верного в уголок.
— Ты чего голубой? — прошептал я с интересом.
— Нет! Ты подумай сам! Родил — и живи дальше — так нет. Этот идиот Липа сохранил материнский инстинкт. Всё у нас не так. Ведь Липа начал размножение! Что, если мы все такие ненормальные будем? Вот другие, знакомый мой, Ляпа, тоже музыковед, родил себе, подрастил слегка и бросил деду — не таскать же дитя с собой в рейс! Да и молод еще. А Липа вцепился в эти лианы всеми щупальцами, носится вокруг них… Нет, ты представляешь, я их в горшки высажу, только спать уйду — он уже у них: выкапывает и таскается, весь опутанный, по гостям — хвалится! Как же их можно укоренить? Липа, говорю, лианы должны расти. А он твердит, что они очень живые, поэтому укорениться не могут, но вот на велосипеде научиться наверняка сумеют! А? Не пойму, на чем он тронулся — на велосипедах или на детях, но Липа явно не в себе. Едва уговорил его укоренить бедняжек, но только когда патронташ придумал. Теперь, вот посмотришь, будет сидеть в оранжерее и квохтать. Глаза бы мои его не видели! Я, конечно, семейный врач, но семья — это не только Липа с потомством. Ты не представляешь, как я там извелся, волнуясь за вас!
Я вдохновил Верного на подвиг: настучал ему на Мяфу с Всученым, которые осваивали передовые технологии: Мяфа солил выращенные лисички, а Всученый гнал «самогон» (аборигенный термин для грязного спирта с запахом тухлых плодов) из запасов киви. Потом они вдвоем занимались дегустацией в химической лаборатории, поочередно давя бутылочку и поедая лисичек. Их песенный репертуар оставался неизменным, каждый день деревья гнулись и шумел камыш. Это могло повредить нашим деревянистым потомкам, а уж если Липа услышит, как они поют без его руководства, у него может случиться нервное заболевание: ведь он еще такой возбудимый после родов! Верный отправился ограничивать, запрещать, останавливать и переориентировать, то есть заниматься своим делом. Зато теперь он не синий.
А я, дождавшись истощения первых эмоций, выждав время, когда одуревшие папаши расползлись по каютам, отправился навестить Липу. Липа радостно бросился в мои объятия. Горшки с лианами стояли под живительным потоком лучей специально устроенного Рубиком искусственного солнышка; патронташ висел на специальном крючке — Верный прав, Липа угнездился.
— Подареный! — всхлипнул Липа от избытка чувств. — Ты на своего-то посмотри, он тебя заждался!
— Как — своего? — изумился я.
— Ну посмотри, видишь, как он листики складывает? Совсем как ты.
— Я? Листики?
— Нет! Ты — щупальца, а он — листики.
— Ну да… — с сомнением сказал я. — А другие не так складывают?
— Да ты взгляни: этот — Орла, видишь, ствол какой разлапистый, и листья торчком. А этот — мой, сразу растроился и теперь тремя головами растет.
Вообще-то я не видел такой уж большой разницы в лианах, но мой вроде бы и посимпатичней, и как-то родней, что ли. Я погладил его рукой. И впрямь, мохнатый и щекочется. Вот! Обвился вокруг руки!
— Не пускает! — объявил Липа. — Чует родную кровь. Ты его полей — отвлечется, тогда и удерешь, а то так и будет держать. — Он подал мне сосудик с водой.
Ну, полил я. Точно! Развязался и стал пить.
— Ты, Подареный, его теперь поливать должен, — озабоченным басом сказал Липа. — А то он зачахнет без любви родителя. Трижды в день изволь сюда, на кормление! И мне полегче будет. Я своего кормить буду, а Орел — своего.
— И как Орел? Согласен?
— Ну! Он-то горд! Поливать будет, а не то мы с малышом мигом в патронташ — и в рубку!
— Нет, Липа, ты этого не сделаешь! Полыба удавится.
— Еще бы. Ему-то не досталось. Идем, сделаем семейную фотографию на память. Какие-то еще они вырастут?
Какие вырастут? — Это уже видно. Ну, пополивал я своего всего-то несколько периодов, так он бутоны выбросил!
— Липа! Гляди, бутоны!
— Ой! Подареный, неужели они выросли? — заверещал Липа. — Вот это да! А я ведь только через неделю бы родил, если бы не растройлся! А теперь у меня и детишек трое, и отцов сразу два! Ты посмотри, и у этих бутоны: вот, у тебя два, у Орла — два, а у меня — целых три бутончика! Скоро волосатые яйца будем собирать.
Я расстроился.
— Знаешь, Липа, а ведь из яиц птицы киви не выводятся. Это просто плоды. Всученый теперь из таких самогон делает. Ну, ту жидкость, для веселья, помнишь, мы тогда плодов наелись? А в термостатах яйца хранят только для того, чтобы не бродили и не портились.
— Что? Это из ваших яиц птицы киви не выводятся, а мне внуки нужны! Из наших яиц — выведутся! Не дам их в термостат, пусть сами лианы разбираются, плоды у них там или внуки! А Всученого я теперь и на порог не пущу. Как он смеет наших родственников превращать в самогон?
Оказывается, Всученый мечтал. Его запасы были арестованы бдительным Верным, и Всученый очень рвался в оранжерею: посмотреть на урожай. А урожай уже образовался: маленькие коричневые мохнатые пупырышки. Лианы стали поспокойнее, не цеплялись за руки и задумчиво пили воду. А я поражался. Ведь актинидия — растение двудомное! А у нас на всех трех — плоды! Кто же теперь отец?
Мы с Липой стерегли лианы постоянно: Всученый, похоже, не мыслил жизни без наших внуков.
Верный гонялся за ним, давал бесконечные лекарства и загружал общественно полезным трудом. Это было нетрудно: мы наконец добрались до планеты. Она оказалась не для нас с Всученым — какая-то из геологических. Рубик с Орлом сидели там без отрыва, и Орел забросил своего. Пришлось нам с Липой его поливать, но он не обиделся, принял меня в отчимы и даже погладил листиками.
Всученый метался с корабля на планету с инструментами: Орел увлекся, решил приспособить планету для колонизации нашими потомками и производил необходимые изменения: почву строил, водоснабжение и прочее, а брюзжащий Полыба пыхтел над изменением звездной температуры, чтобы излучение соответствовало звезде ХО-Ю77 и не вредило деткам. Гуманитарии, оказавшиеся без работы, использовались как чернорабочие: Мяфа наращивал биомассу почвенных организмов (всунул туда своих лисичек), а Бяда строил монументальные колонны для лиан — чтобы было что обвить.
Плоды созрели. Семь волосатых больших яиц. Сплю, значит, я, снится мне Великое Научное Открытие, и тут влетает Липа.
— Подареный! — кричит. — Они шевелятся! Птицы киви вылупляться начали!
Бежим в оранжерею по коридору — дверь открыта.
— Ой! Подареный! — шепчет в ужасе Липа. — Я, честное слово, ее закрывал!
Ну конечно! Всученый залез в оранжерею и сорвал одно яйцо. Морда виноватая, борода торчком… Держит. А яйцо ходуном ходит — то ли это Всученый нервничает, то ли птица киви. И голос такой, нахальный до ужаса:
— Ты, предок! Знаю я твои штучки. Не лезь раньше срока. Я из-за тебя на целый грамм меньше весить буду! — И лезет через дыру внучек: морда нахальная, борода торчком, щупальцами Всученого хватает — ну, копия!
— Ох, Липа, ты даешь! — говорю. — Мало нам одного Всученого, так ты вместо киви второго сделал!
Тут и другие из яиц полезли: из Орлова сынка — двое, Всученый с Орлом; у меня — мой, паршивец, и маленький Мяфочка; а у Липы аж три — Липочка, Бяда и Рубик. Полыба донылся! Один сиротой у нас — пусть дальше злится.
Нас-то трое. А этих, микроскопических, много! Носятся кругом, верещат, как Липа, за щупальца хватают… Всученый про перегонку забыл, на нем потомок прыгает. Понесся счастливый дед остальных созывать. Я — к сыночку: как он там, после плодоношения? А он затих что-то, воду не пьет, листиками не дрожит, вянет даже. У меня кровь по сердцу!
— Липа! — говорю. — Что с детками?
Липа как оглянулся — и давай рыдать:
— Бедные вы мои, ласковые, мохнатые, не умирайте!
Мелочь вокруг веселится, а лианы на глазах увядают. Верный прибежал, воду льет, плачет.
— Я ли вас не сажал? — говорит.
Две лианы откачали — мою и Орла. Лиана Липы завяла. Тут и Орел заявился. Что, говорит, за гам? Его внучек сразу на него залез, сынок в горшке закачался — рад, прибыл блудный папаша! Как внуки по дедам расселись, сразу видно стало: двух не хватает — Полыбе и Верному. Ну ладно Полыба. Он на них ругался. А Верного-то за что обделили? Он белый стал, потом посинел и вопит:
— Ты, Липа, не знаю чего наворотил! Ты сегодня родить должен был. Себе. Чтобы по щупальцам трескать. А ты доугождался: семерых произвел! Мог бы и девять — так нет! Не приглянулся тебе Верный!
Орел про внука забыл, сыночка разглядывает.
— Вот! — говорит. — Есть еще бутон. Переношенный. Ждите. Может, еще кто родится.
Полыба с Верным толкаются — бутон разглядывают, спорят, чей внук. А я в уголочке со своими уединился и посмеиваюсь: мой-то сынок тоже бутон утаил, так что поживет еще лиан мой мохнатый! А Полыбе с Верным не скажем — пусть дерутся вокруг Орлиной лианы. Я-то знаю, чей у нас внук — Полыбу я терпеть не могу, значит, Верный. Пусть пока покипятится, еще успеет нарадоваться.
Жаль Липова сынка. Он всех сразу родил. Наверное, всё: отплодоносил и умер. Как агава.
Перевезли горшки на планету. Маленькие Верный и Полыба сидят на дедах. А сыночков, бедных, хороним.
Сидим ночь у костра, как положено. Горшки вечером закопали. Вспоминаем. А наутро из горшков лианы киви полезли. Лианы как лианы, только не ласкаются. Растут — и все. Вот оно! Это — детишки киви, ведь лиана теперь в наш генотип встроилась.
Всученый улетать не хочет — ждет урожая. Верный разрешил небольшую задержку для наблюдения за лианами. Ага! Мой и Орлов — мужчины, и Липин — женщина. Все нормально. Планету им приготовили. Растите, внучкй!
Улетаем. В корабле сумасшедший дом. По трое на велосипедах по всем отсекам носятся внучки. Ой, Липа!
Сегодня Орел на летучке весомо сообщил:
— Подходим к последней звезде запрещенного сектора. Планета, похоже, населена. Прошу особой осторожности.
И эти все задумчиво так кивают. Мыс Всученым переглянулись. Населена! Значит, у нас снова есть работа. Какая тут осторожность? Вперед!
Ну, добрались до планеты. Это же надо! Прямо как у нас — и звери, и растения все знакомые. Но аборигены!
Вечером докладываю в кают-компании:
— У аборигенов всего три пола.
— Как три? — спрашивает Верный.
— Так. У них всего два щупальца.
Тут Орел совсем посинел.
— Доигрался я с границей, — говорит, — влезли все-таки на материнскую планету. Предков обнаружили, Бету.
— Да каких предков? — спрашиваю. — У них сразу трое рождаются, а не один, как у нас.
— У нас? — ехидно улыбается Верный. — У нас тоже трое, преобразующиеся в девятку: гляди, вон, под сиденьем прячутся.
— Что прячутся, знаю — они мне все щупальце оттоптали, но нужно же им квалификацию получать?
— Погоди, Подареный, — озабоченно влезает Всученый. — Так что там про предков?
Верный трясет бородой на капитана, Липа синеет и волнуется.
— Ну ладно, — отвечает на их безмолвные призывы Орел. — Расскажу. Это, знаете ли, секретная информация командного состава, вам ее знать не положено, но мы уже столько запретов нарушили… что одним больше, одним меньше — наказание мне одно. У наших предков было только три пола. Они рождали сразу троих, часто неоднократно, так что заполонили свою планету и стали сильно тормозиться в развитии. Тогда самые интеллектуальные тройки соединились и покинули материнскую планету. Они обосновались на Окте и стали разрабатывать новую особь: так, чтобы развитие ускорилось, интеллект возрос, а численность — нет. Они заблокировали ген многополюсного деления в наших половых клетках, и в яйце остается только набор генов вынашивающего яйцо родителя, а остальные гены уничтожаются.
— Постой! — возбудился я. — Значит, у Мяфы разблокировался ген мультиполярного деления? И он родил троих: Липубядурубика; Орлаполыбувсученого и Подареноговерногомяфу?
— Тут хуже, — вступил Верный. — Липа растраивался, вот и ухитрился сохранить трижды три генома, и родить нам этих безалаберных, на каждого по штуке.
— Я не штука! — завопил Орленок и ущипнул Верного за обширный зад, свисающий со скамейки. Верненький выскочил из-под сиденья, защищая честь прародителя, и клубок снова укатился под меня, шипя и дерясь. Все растрогались.
— Важно другое, — прервал идиллию Орел, — чтобы не разрушить систему ценностей Окты, сектор, где находится материнская планета, запрещен. Населению Окты не следует знать о возможности деблокады гена — иначе начнутся психические срывы и появится мечта о множественном тиражировании.
— А чего это нас сюда запустили? — удивился Всученый.
— Вот это — не твоей должности дело, — веско ответствовал Орел и удалился.
Посиделки расползлись. У всех появились дела, даже клубок потомков куда-то делся. Остались мы с Мяфой, как во времена вынужденного простоя. Мяфа поблескивал глазами, угнеждаясь поудобнее.
— Ну, хитрый, давай продолжение! Наверняка уже все вынюхал, — потребовал я.
— Ты, Подареный, уже почти Спец. Да и потомством благодаря глупости Липы обзавелся. А вводить в курс дела у нас положено отцу. Так что тебе должен рассказывать либо дед, либо… я. Все, что знаю, расскажу.
— Вот тянет резину! Неужели не можешь без патетических вступлений? Я уже привык к сиротству, оно меня не печалит уж так-то. Не бойся.
— Ты знаешь состав экипажа корабля твоего отца, Подареный?
— Ну откуда? Он же погиб на планете, один! Так что других имен в посмертном сообщении нет!
— Так вот. Наши родители составляли девятку.
— Как, Мяфа? Это же запрещено! Каждое поколение меняет состав экипажа, чтобы усилить интеллектуальный поток! Твой отец и мой попали в одну девятку?
— И твой, и мой, и Орла, и Всученого, и других. И деды наши были в той же девятке.
— Но это же торможение развития. Зачем?
— Мы — опальная девятка. Нас нельзя вводить в состав других девяток — гены подпорчены.
— Какие? Ты имеешь в виду Липу?
— Липа — наш апофеоз. А начали деды.
Умеет Верный появляться: едва я поголубел, а он меня уже за щупальце хватает.
— Достаточно, — говорит, — он и от этого синий. Эй, Подареный, тебе что, с нами плохо?
— Нет, — пищу я, — хорошо, но…
— А вот «но» оставим, — решительно рубит Верный. — Все и всегда имеет «но», но… зачем о нем страдать?
Пробегающий мимо Всученый советует отрубона из киви, Верный с ним ругается, Мяфа хихикает.
А ведь я их люблю!
Да, планета — загляденье. Правда, мне делать почти нечего — разве что изучать метод их Объединения и тиражирования, тряхнуть знаниями, полученными от деда: вот и они пригодились. Зато все другие мои приятели в восторге. Липа весь почернел: туг есть расы, окрашенные по-разному. Так Липа теперь поет и пляшет зажигательные танцы в кругу угольно-черных предков. Сетует только, что меняться почти не надо — только щупальцев убавить да ручные придатки отрастить. Тройки у них непостоянные, сходятся — расходятся, всегда можно изобразить одиночку в поиске. Липа цветет — у него нет отбоя от предложений, вскружил там черные головы предков, кокетник. Или кокетун? Мяфа никак не найдет подходящего слова в богатом языке Шурина. Всученый же окрасился в красный, будто все время стесняется, носит умопомрачительные одежды — весь в бахроме, стекляшках и цветочках. И — перья в бороде! Как не чихает — ума не приложу. Орел занят шпионской работой — копирует важных лиц и посещает странные места, где много машин для уничтожения троек. Это уму непостижимо. Орел говорит, когда перепроизводство троек, всегда возникают военные (термин засекречен правительством Окты).
Ну, Бяда носится везде с разбегающимися глазами. Нашел место для Орла: целый храм со скабрезными изображениями троек. Совершенно неприличная картина. Бяда счастлив — первобытное искусство.
Рубик что-то там мудрит — измеряет параметры атмосферы. Зачем? А вот Мяфа и Полыба скучают — Мяфа имел доступ к древнему языку еще на Окте, и ему делать нечего, а Полыба сказал, что их механизмы — объект не для него, а для Бяды — пусть тот этой археологией занимается. Так что мы втроем пустились в развлечения. Всученый тоже стал присоединяться, и Липа, когда уставал от танцев или прятался от нескромных предложений. Вот развлечения — это то, что нам совсем неизвестно. Какой, скажем, прок сидеть в кабине, которая крутится вокруг своей оси, и визжать? При этом надо обязательно есть что-нибудь очень ядовитое, яркое, липкое, сладкое или горькое и трещащее. Еще можно напялить что-нибудь безобразно разноцветное, принять отрубительного (!!! Предки-то знали, гнали самогон из кукурузы — только мы такие невинные на Окте выросли) и плясать всю ночь с такими же недоделанными. А то — сидеть в темном большом гнезде и смотреть на помост, где одна двойка страдает от любви, а третий им изменил! Потом все плачут, обнимаются и дарят друг другу цветы, которые специально выращивают, чтобы срезать и подарить. Ну, масса нелепых бесцельных действий!
Нашли. Это нам нравится. Называется тотализатор. Это значит так: бегут, к примеру, тройки наперегонки. А еще лучше — один, остальные «болеют». И, «болея», обещают деньги за то, что он выиграет. Если он выиграет, ему дают деньги, им отдают их деньги и деньги тех, кто считал, что выиграет другой. Или что-то в этом роде. В общем, навар, как говорит Мяфа на языке нашей любимой смутной и непредсказуемой планеты, где это развлечение, оказывается, тоже есть. Мы решили сделать все: и выиграть забег, и получить навар. А на полученные деньги купить Орлу подарок: набор неприличных статуэток из храма, найденного Бядой. Там, в храме, их тиражируют и продают желающим. Бяда в курсе, Орлу не говорит — денег ждет.
Собрались мы, бездельные, в кают-компании, план составлять. Под щупальцами, куда ни вытяни, — велосипеды, а еще мячи им Липа раздобыл цветные — здоровенные. Внучки на них катаются. Ну, и мы, если под щупальца не смотреть. Зато мелочь вроде бы запропастилась — небось где-нибудь на задворках готовит какую-нибудь пакость. Тихо. Благодать.
— Здесь главное — выглядеть натуральнее, — замечаю я. — Одно дело в толпе толкаться, а другое — когда все на тебя смотрят. Липа, только ты у нас такой мастер.
— Ой, — смущается Липа, — значит, меня все поздравлять будут, цветы дарить…
— Ага! — выскакивает Липочка. — И я пойду смотреть, а потом цветы понесу!
— И мы! — сообщают остальные, появившись, можно сказать, из воздуха: это они на Верном приехали. И он решительно говорит:
— Нет! Детям выход запрещен, и трансформация — тоже!
Липочка рыдает, что дедушка побежит без него. Приходится пообещать, что побежит не его дед, и зареванного Липочку уносит Верный.
— Ну вот, видите, я не могу, — с облегчением вздыхает Липа. — Так кто же…
— Нет, Липа, погоди, — грозно говорю я, — что у Липочки с волосами?
— Ох, ну это…
— Почему его волосы заплетены в косички с бантиками? Ты уже совсем спятил, дедуля? Зачем уродуешь потомка?
И тут в мое щупальце впиваются зубы Орленка. Приходится его отшвырнуть, и он страдает в уголочке. Остальные внучки, насупившись, изучают меня с вызывающим видом.
— Ну, что за восстание? — вынужден спросить я.
— Наша Липочка не урод! — сердится Полбочка. — Она — красивая девочка!
— Кто? — потрясенно спрашивают все деды хором.
— Девочка — это дитя-самка, Мяфа сказал. Так их называют на ХО-Ю77, — объясняет Мяфочка.
— Но откуда самка, когда мы все — мужчины? — изумляюсь я.
— Ты, дед, сам не видишь, что ли? Она слабее, и нежная, и восторженная, и мы все о ней заботимся. Как вы о Липе. А кто наших отцов родил? — философствует мой.
У меня нет ответа. Ничего себе! Мало мы наизобретали, так и разделение полов сюда приплелось? Значит, Липа — самка? А вообще, я не прочь. Самому рожать — морока. Пусть уж лучше Липа.
— Липа, — задушевно спрашивает Всученый, — а ты почему без косичек с бантиками?
Бедный Липа злобно синеет.
— Перестаньте издеваться! Я — мужчина, а кто там Липочка, пусть решают они. Попозже, когда подрастут. Просто ему идут косички, вот я и заплел! Вон, и Всученый — тоже с косичками!
— Я в образе! — вопит Всученый. — Я — натуральный самец!
Тут вернулся Верный за остальными потомками. Только подмигнул — и все покорно поплелись к выходу. Педагог! Да я ему не скажу: наш самый маленький, Всучок, за моим щупальцем усидел, не сдался. Пусть посидит — умный больно, нужна для ума и пища.
Решили послать на забег Всученого: он у нас тоже талант. Поменьше, чем Липа, но все же. Тренером при нем поручили быть мне. Тренер — это такой предок, который свистит и гоняет своего подопечного целый год перед соревнованием, чтобы тот бегать научился. Ну скажите, зачем целый год на два щупальца? Они что, и двумя еще владеть не научились? Действительно, отсталые у нас предки!
Полыба сказал, что еще надо ставить, то есть дать денег в гнездо, где потом навар дадут. Ставить будет он сам — денег он наделал в нарушение закона и никому их доверить не может. Одно дело — экспедиционные расходы, а другое — развлечения. Ну и ладно. Как будто мы уже не заначили из его экспедиционных. Бюрократ! Зато свои целее будут, может, купим малышам игрушки с двумя щупальцами, ванночкой, домиком и комплектом одежды и мебели — пусть развлекаются.
Договорились и разошлись. Мы с Мяфой, как всегда, там остались — привыкли вроде в кают-компании до ночи болтаться. Тут из-под моего щупальца Всучок и вылез. Глаза горят, трясется весь.
— Дедушки! — говорит. — Вы должны нам помочь!
Здравствуйте! Мы мало с ними маемся, а теперь еще и должны? Мы с Мяфой сделали суровые морды, бороды веером, глаза выпучили — строгие, значит. А он — хоть бы хны. Мяфу дергает, скачет, и лопочет, как Полыбины машины.
— Мы, — говорит, — тоже бежать хотим. И навар.
— Да ты что? — возмущаюсь я. — Вам трансформироваться рано. А то что вам там Липочка родит? И где вы массу возьмете?
— Вот потому я и прошу! — вопит Всучок. — Нам всем на массу соединяться придется — а у нас нет тренера и кто ставит!
— Как? — поражается Мяфа. — Вы Объединение в юном возрасте ради тотализатора собираетесь делать? Через мой труп! — цитирует он любимого Шурина.
— Нет! — прыгает Всучок. — Какое Объединение без самки? Липочку мы тут оставим — Орлу на проверку. А сами только на трансформацию силу направим. Идет?
— Кошмар какой! — синеет Мяфа. — Вот так, просто, без смысла, будете сливаться?
— Как без смысла? Для дела, — влезает появившийся откуда-то Орленок. — Вот, погляди!
И эти паршивцы, схватившись за щупальца, изображают мячик! Покатались туда-сюда, расцепились… Вроде целы, дышат нормально. На извращение не похоже.
— Ну, Мяфа! — говорю. — Ничего не знаю, пока сам не проверю!
Мяфа смотрит так, подозрительно.
— Ты не извращенец, Подареный?
— Я — экспериментатор! Давай щупальца!
Мяфа весь издергался, но щупальца дал.
— Кого делать будем? — спрашиваю.
— По массе? Гм! Орла!
Ну, сделали. Внучки по нам лазают, веселятся. Полыба заглянул.
— Эй! — говорит. — Ты же на инспекции?
Вляпались. Я взял инициативу в свои щупальца.
— Кое-что захватить забыл. На минутку, — хрипло сказали мы с Мяфой. И Полыба съел!
— Ну-ну, — сказал Полыба и ушел.
Вот это да!
В общем, Мяфа тренером будет, а ставлю я. Свои, 540 кровные, что мы с Мяфой от экспедиций скопили.
Ладно уж. Все равно на внучков думали потратить. Велели внучкам спать перед испытанием, а сами волнуемся. Как получится?
А получилось так.
Мы совершенно упустили из виду, что бегунов взвешивают. Просто не знали: все манипуляции с тренерами велись в гнезде, а не на публике. Взвесив, как положено, Всученого и получив его номер, я поспешил к Мяфе: наши внучки, хоть и вместе, нужного веса не потянут. Всучок сначала расстроился, а потом придумал гениальный план. Мне пришлось убежать, то есть, стыдно сказать, ушагать к Всученому, поэтому процедуру взвешивания я упустил. Слышал только, что начались крики. Дальнейшее знаю по рассказам Мяфы.
— Вы что привели на состязание подростка? Здесь взрослые, — возмущенно заорал жирный предок, приставленный к весам.
— Где подросток? Где вы видите подростка? — возмутился Мяфа. — Я его уже два года тренирую. Мелковат, не спорю, но бегает.
— У него веса не хватает.
— Не может быть! Только что взвешивал. Ну-ка, дайте я.
Мяфа взвешивает — вес гораздо меньше, чем тот, что только что записал толстый: Всучок сидит у Мяфы под щупальцем.
— Да у вас весы не в порядке! Они каждый раз разное показывают!
Они взвешивали внучков вместе раз десять. Все показания были разными: то один, то другой внучек, а то и вместе скрывались за Мяфой. Совсем одуревший толстый махнул рукой и дал им последний номер. Отлично! Теперь я успевал сделать ставку.
А у нас уже начинался забег. Всученый имел вид расслабленный и истощенный. Ставили на него плохо. Старт!
Ой, супермен! Ой, любимец публики! Он с ходу вырвался вперед и понесся к финишу. Судьи привстали и зашушукались. Ну, принесся он. Ну, первый. И его сразу отправили на гормональную проверку: оказывается, они, чтобы лучше бегать, что-то там лекарственное себе вкалывают. За это их снимают с забега — выиграл, не выиграл — и гонят в шею. Но они-то вкалывают эту дрянь — слабаки! — а Всученый сам такой. Гормональный. Они, эти гормоны, из него везде сочатся. А как докажешь? Отобрали у нас нашу ставку — и вышвырнули. Вот тебе и побегал. И выиграл. Полыба синий, злой, аж жуть. Всученый домой ушел, спать с горя.
— Полыба! — говорю. — Успокойся. Не все учли. Многое не знали. Посиди, поболей, отдохни душой. Липу утешь.
А сам — вниз, в гнездо, ставку делать на внучков. Морду только скривил, чтобы не узнали. Внучки с Мяфой всю эпопею видели. Мяфа расстроился. Внучки подпрыгивают: готовятся. Всучок с Орленком что-то замыслили. Ну, старт. И наши… ползут позади всех. У меня дрожь в щупальцах — что за день такой? Все не так. Но они так, потихоньку, одного обошли, другого… Уже финиш виден, а они все ползут.
Первые пришли. На полщупальца. Все нервы мои измотали. А на них и вовсе никто не ставил — все мы загребли. Обнялись втроем — ну, вроде любящая тройка, и к Полыбе с Липой под бочок. Липа разозлился, от чужого отодвигается, обиделся, взревновал… А мы этого чужака с собой тащим. Липа и вовсе дар речи потерял. А Полыба даже остановился.
— У вас, — говорит, — все в порядке с головой?
Тут Полбочка из-под его щупальца лезет, деньги протягивает.
— Вот, — говорит, — наш выигрыш. Нам по игрушке, и вам останется.
Пришли. Орел встречает, довольный.
— Я, — вещает, — с детьми в прятки играл. И так хорошо прячутся — только Липочку и Всучка разок нашел.
— Меня? — вопит Всучок. — Меня?!
— Тебя, тебя, — успокаивает его Липочка. — Ты у нас прятаться не умеешь. Надо же — под стол залез! Никакой фантазии!
— И как ты с ними управлялся? — интересуюсь я. — Не очень донимали?
— Ой. Устал. И как Верный с ними целый день? Не зря спит сейчас, как расслабленный. Главное, выскакивают из-за угла и сразу забираются на шею. Особенно твой, Подарочек.
Подарочек посинел, но смолчал. Липочка невинно дергал себя щупальцем за косичку. Ну все! Теперь нам из этой тайны не выкарабкаться. Они нас теперь во все свои делишки засовывать будут.
А Полыба хмыкает так и спрашивает:
— А Полбочка не хулиганил?
— Ну да! В рубку полез. Я его оттуда за шкирку выбрасывал.
Да. Липочка — девочка. Тут не возразишь. Одна заменила восьмерых мужиков — и даже дышит нормально. Правы внучки. Девочка он. Липочка то есть.
Орел ушел спать. Внучки покатились за ним. Полыба посмотрел на нас с Мяфой, хихикнул и говорит:
— Так что вы там в кают-компании для инспекции забыли? Скамейку?
И что я его раньше не любил? Ума не приложу.
Ну вот! Мечты, мечты… Только Всученый с Бядой за коллекцией для Орла собрались, входят внучки с букетом.
— Вы с ума сошли! — кричит Бяда. — Сколько денег ухлопали! Зачем? Откуда деньги?
Мяфа быстро нашелся:
— Наши деньги. С Подареным. Им на игрушки.
— А кто за цветами ходил? — визгливым фальцетом вопит отоспавшийся Верный. — Вам запрещено!
— Я ходил, — сухо шелестит Полыба. — Дети хотят цветы вместо игрушек. Это их право.
— Зачем? Они же завянут!
— Нет! — сердится Орленок. — Мы их в корзинке купили. Они потом еще поживут. Зачем, зачем! — Липочке. В подарок.
— Липочке? — сникает Верный. — А нам?
— Ну что — нам? — сердится Бяда. — Зачем мужикам цветы?
— Смотреть! — поет торжествующим голосом Липочка. — Нюхать. Радоваться.
— Это у них растительное происхождение прорезывается. Никак отца-лиану не забудут, — решает Всученый.
Из-за его плеча высовывается любопытная морда забежавшего Липы.
— Ой! Цветочки! — ахает он. — Чьи?
— Мои, — гордо говорит Липочка.
— Дай понюхаю. — Липа закрывает глаза и погружается в букет. — Ты их поставь в прохладе, чтобы дольше цвели. И поливать не забудь. А этот, красненький! Ой, а желтенький!
Когда воркующий Липа увел торжествующих внучков в оранжерею, опустевшую после сыночков, Полыба вздохнул.
— И нам придется. А с Орлом-то как?
Орел обошелся одной статуэткой. Зато самой неприличной. Пришлось хранить ее в рубке, подальше от внучков. Хорошо, что не целую коллекцию — ее-то куда мы дели бы?
И наш Липа получил букет — в пику внучкам в нем было много-много меленьких цветочков. Зато как пахнет! Тоже в корзинке, так что теперь в оранжерее весело: везде цветы, и пахнут. Может, и мне девочкой стать?
Орел зашел, понюхал — и расчихался.
— Я, — говорит, — микросматик. Верю вам: они пахнут. Но мне надо чего-нибудь покрепче.
Не статуэтку ему надо было дарить, а того зубробизона из зоопарка.
Вредно общаться с предками. Всученый теперь без бус из каюты не выходит. Весь гремит, бренчит и светится. Говорит, любовные амулеты. Ему его гормонов мало?! Пора улетать. Врастаем корнями. Скоро щупальца путать начнем.
Сидели мы тихо с Полыбой в кают-компании. Устали от развлечений — нужен тихий час. И, разумеется, вваливается Мяфа, распевая громким голосом любимого поэта со «Смутной и Непредсказуемой» в личной обработке.
— Слеталися к ЗАГСу трамваи. Там красная свадьба была… ЗАГС — место регистрации девяток, — назидательно поясняет он свой отвратительный скрип. — А свадьба — первое Объединение.
— А трамвай? — спрашиваю я. Полыба тужится и вспоминает:
— Это древняя машина на рельсах. Очень громко звенит и пускает искры.
— Так кто слетается пускать искры? — Вот я о чем!
— Сейчас Рубик всех приведет и объявит. Сидите тихо. Ох, искры посыплются! — Мяфа плюхается на скамью и расчесывает щупальцем бороду надвое — смотри ты, снова образ вспомнил!
— А ты щупальца мыл? — спрашиваю. — Нет в тебе никакого уважения к процессу!
Мяфа обижается.
Борода — наружный признак. Она и так вся грязная. Вон, пыльцы полно — и он чихает! Тоже микросматик? Ну да, судя по любимой лисичке…
Мяфа смотрит на меня подозрительно.
— Какие подлые мысли зреют в твоем головном конце?
Ах, даже так! Ну, получай!
— Если ты от цветов чихаешь, надо подарить тебе Афродиту. Ну, или Диану. Хочешь Диану?
— Я — это я, — сурово говорит Мяфа. — Я люблю цветочки и стихи.
— Ну да! Про трамваи. А Липа про цветочки поет. Про соловьев и про несчастную любовь. И плачет. Вот ты — плачешь?
— Да. Когда Полыба дежурит по кухне. Или если мне по шее дадут.
— Странный ты, Мяфа. И Диану не хочешь, и косички не плетешь. Ты кто — самка или самец?
— Я, — сердится Мяфа, — мужик. Как и все. Перестань подначивать. Досливался, извращенец! Скоро управу на тебя найду! — И он торжествующе задирает щупальца на скамейку.
Набегают остальные. И Верный приходит с детками. Повернуться негде. Опять щупальца истопчут.
— Ты? — удивляется Орел, увидев Полыбу в кают-компании. — Ты что тут делаешь?
— Сижу вот. С Подареным. Мяфу слушаем. Стихи. Про трамваи.
— Все, — говорит Орел. — Я уже и не знаю, на каком я свете. Может, Великий Объединитель уже забрал меня к себе? Полыба слушает стихи! Про трамваи! Эй! Полыба! Концентрируйся. Ты сейчас наша надежда. Стихи подождут. Все здесь?
Пересчитываемся и киваем.
— Орел Первый секретной связью передал: все планеты, с которыми связаны наши исследования, подлежат ликвидации. Мы с вами — тоже. У нас четыре оборота на все дела. Дед предлагает собрать планеты в систему LQ. Оттуда растащим и построим звезды тремя кораблями. Если решаем так, мы — изгои. Если нет, мы — мертвецы. И Бета, и ХО-Ю77, и наши лианы.
— Почему? — удивляется Всученый.
— Потом. Сначала решаем и действуем. Изгои — или мертвецы?
— Откуда три корабля? — спрашивает Полыба.
— Орел Первый и Орел Второй.
— Они сохранились?
— Как видишь, отцы и деды не дремали. Ну так?
Тянуть с решением не стали. Изгои все же лучше. И планеты жалко. Уходим. Полыба рванул в рубку.
— Ты! — Верный тыкает щупальцем в Липу. — Это ты до-хвастался лианами на Окте!
— Успокойся. — Орел задубел от злости. — Я тоже давал сведения в Центр: и где, и что… Как положено. Даже про Бету доложил. Вот они и озверели. Ну, я пошел. Вести-то надо три планеты, Полыба один не потянет. Не кисните: теперь нас целых пять поколений, да еще предки на Бете: живем! Отдыхайте пока, еще потрудитесь. Цветочки там понюхайте, стишки почитайте.
— Нахал! — Мяфа аж поголубел. — Будто он один отец наш родной!
— Сейчас они вдвоем отцы, — обнял его Верный. — А потом… Может, и ты отцом станешь. Потерпи, Мяфа, не прыгай.
Запрещенный сектор покидать не стали. Они сюда теперь не полезут. Хитрый Полыба подставил камуфляж и вместо планет, и вместо корабля. Видели мы, что стало бы с нами, не уйди мы вовремя. Спасибо Орлу Первому.
Обидно. И так ведь откололи нас от Окты — мы и не бывали на ней после детства. Ну, летали бы себе по своему сектору…
Сейчас Орлы растягивают планеты. Решили, что сохранять их возле одной звезды опасно. Полыба делает звезду для ХО-Ю77. Все, что называется, сначала. Только навещать их запретил — говорит, опасно.
— Ты, — говорит, — лучше пока детей воспитывай. А то упустим.
Вот, сижу. Читаю «Книгу для родителей» доктора Чпока. Со времен моего детства книга явно потолстела — последний Чпок страдает графоманией и повышенной активностью. Мне книгу приволок Верный, сообщив извиняющимся тоном:
— Тебе, Подареный, придется изучать ее от корки до корки. Мы ведь внучкам и за отцов, и за дедов, нам их скинуть не на кого: ближние родственники — прадеды! Поди выпроси у них посидеть с ребятишками… Пошлют. И заняты там все, планеты растягивают. А я один. И время проявления наследственных свойств на носу. Не справляюсь. Изучай.
Вот и изучаю. Даже социальную адаптацию. Теперь-то какой у нас социум? Не виден еще. Наши отцы… Моего там нет. Да деды. Дедуля мне, конечно, поможет, но когда еще встретимся? Сейчас они далеко.
Так, биологию размножения я, спасибо деду, изучил, это — его конек, могу и пропустить… Но сам-то я — не Спец! Из-за гибели отца я не получил квалификацию межпланетного биолога, вот и сижу в стажерах, пока сам не выучусь. Все Липа своими родами напутал: мне по должности сын не полагается. Так что отдуваться теперь нам с Подарочком: мне получать Спеца, и ему тоже учить больше — через геном-то он квалификационный минимум не получил! У Всученого и того хуже — его предки никак профессию не выберут, мается бедняга лаборантом. Ничего, глядишь, раннее отцовство его остепенит, и станет он первым Спецом в роду Всученых. А Всучок?! Не должен он быть лаборантом! Умру, Чпока наизусть выучу, но будет Всучок Спецом! Найдем ему профессию. Это же гениальный младенец!
Ладно. Вперед. «Сравните манеры вашего сына (внука то есть — он мне не сын) с вашими. Чем больше сходства, тем легче передается по наследству приобретенная информация».
Закрыл я Чпока, лег на пузо и стал смотреть, благо Подарочек с Мяфочкой, Орленком и Всучком около меня копошились. Знать бы мне свои манеры! Сам-то себя не больно разглядываешь…
— Э! Э! — кричу я своему. — Ты что это щупальца на скамейку задрал? У Мяфы заразился?
— Так гораздо удобнее, дед, — ответствует мой. — Ну посмотри, как ты сидишь! — Он опустил щупальца, глаза скосил, одно щупальце под задом. — Так ты все щупальце задом отдавливаешь. И другие устают. От притока крови.
Оп! Про приток крови — это у него моя квалификация прорезалась. Как там, у Чпока? «Обращайте внимание на высказывания сына (внука то есть) по вашей профессии. Объем информации, переданной через генотип, определяется по формуле…» Ну, до формулы дойдем в свое время. Считать фразы надо. Это — один. Запишем.
— Да перестань ты, Подарочек! — Оказывается, Орленок задрал щупальца на скамью и остался недоволен результатом. — Какой такой приток крови? Щупальца должны быть свободны и активны, а на скамье тесно, их переплетать приходится. Где уж тут быстро реагировать?
Ну вот. И у Орленка — один. Профессиональная фраза. Постой, постой… — У меня екнуло сердце. А откуда эксперимент? Начальству экспериментировать не положено. Командовать надо, а не доказывать. И мой сидит, как Мяфа…
— Правильно думаешь, дед. — Всучок уже залез на меня, смотрит в Чпока. — Сидит, как Мяфа. Ты на Полбочку бы посмотрел! Вот он сидит, как ты. А начальству экспериментировать положено. Наш Орел будет экспериментировать! Скажи, Орленок!
— Буду, — говорит Орленок. — Я сейчас. — И убежал.
— Стоп. Всучок. Я этого не говорил. Я это думал.
— Ну и что? Ты думал, я — слушал. Интересно же! Когда думают.
Значит, так. Первое. Всучок знает, что мы думаем.
— Не все! Только иногда, когда сильно думаешь!
Я отмахнулся. Второе. Полбочка сидит, как я. Третье. Мой сидит, как Мяфа.
Всучок хихикнул.
— А Орленок моет щупальца перед!
— Ну и что? — возмутился вошедший Орленок. — Этим я демонстрирую уважение к процессу.
Ох! Четвертое. Орленок экспериментирует… Как я, Всученый, Мяфа… Как все, кроме Орла! Пятое. Орленок моет щупальца… Фраза о процессе… Мяфа!
— Что мы родили? — потрясенно говорю я.
— Лианы киви, — нахально отвечает Мяфочка и растопыривается Орлом, грозно глядя в мои глаза.
Поскольку я посинел, возникает Верный. Я машу щупальцем.
— Принимай пополнение. Всучок телепат. — И отключаюсь.
Сознание приходит постепенно. Слова… Крики… Фразы…
— Я сказал! Обсуждению не подлежит! — визжит Липочка, прыгая на Верном. — Я буду за ним ухаживать! Он одинокий, бедненький, брошеный… — Липочка заливается слезами.
— У него папа умер, — всхлипывая, подпевает внуку Липа. — У нас у всех папы есть, а у него нет!
— У нас тоже папы умерли! — сердится Орленок.
— Ничего не умерли. Они теперь на Гамме растут. Мы их навещать поедем. — Мой Подарочек пытается поднять
— Я ему сейчас искусственное дыхание сделаю. — Вернень-кий плюхается мне на пузо толстым задом и начинает подпрыгивать. — Раз-два! Раз-два!
И ему — один.
Пока Верный усмиряет зарвавшегося внука, входит Орел.
— Что за гам? Всем по местам согласно церемониалу! Стыкуемся с Орлом Первым, а у вас тут форменный бардак! Подареный, ты уже не синий. Вставай, дед приехал.
Дед приехал! Ура! Я уже не один! Проблемка-то получилась у нас с ним общая. Я бегу!
Церемониал. Впервые в истории Окты — церемониал Встречи кораблей одного рода! Ведь по церемониалу положено Спецу встречать Спеца своей профессии. Когда корабли обычные, это нормально. А у нас! Я встречаю деда с внучком на руках. И так — все. Три копии мал-мала-меньше выстраиваются на отведенных для спецов местах. Нас-то я не вижу, но рядом — два Верных с Верненьким и Всученые с Всучком. Это обалдеть можно!
Орлы с Орленком маршируют вдоль наших рядов, мы парадно растопыриваемся и вопим каждая тройка свой девиз.
«Здоровье!» — Они прошли Верных. Наша очередь — «Жизнь!», Всученые.
— «Помощь!», Мяфы — «Связь!», Рубики — «Материя!», Полыбы — «Сила!», Бяды — «Память!», Липы — «Любовь!». Орлы останавливаются и гаркают, выпучив глаза: «Единство!»
Эх, хорошо! Мы все подходим друг другу. И дед тут, веселый!
Но поговорить не удается. Подарочек повис на прапрадеде и отпускать его явно не собирается. Тот вроде не возражает. А я уже отвык, что на мне никто не сидит. Ревную, наверное. И деда, и внука — обоих понемножку. Ничего, Верных теперь два, школу организуют — внучки подолгу пропадать начнут. Дед мне достанется!
Обед и культурная программа. О! Социум. Не то кисли бы в кают-компании. Обедаем в приемном зале. И — Мяфа, хитрец, тащит соленые лисички, а за ними, за уши, вытягивает и историю нашего Великого Научного Открытия. А Липа было собирался всех развлекать! Но… Обед незаметно перешел в оперативное совещание. Всучок сбежал от предков и переехал на меня. Я, сказал он, думаю громче.
— То есть как — лианы? — подпрыгнул дед. — Почему я не знал?
— А нас к Липе засунули, в санаторий. Там зато все знали, — оправдывается Верный. — Ну чем было хвастаться? Мало — лиану родили, так еще три сразу! Я там никого на осмотр не пустил — мое право. Если бы не Липа, и не знал бы никто.
— Так у вас вместо девяти — десять партнеров вышло? — совсем зашелся дед. — Четное число?
Вот оно! Молодец, дед! Это во мне бродило, но никак не рождалось на поверхность. Четное число. Генетика путается. Ой, папочки! Что мы наделали!
— Да, — говорю, — и генетика спуталась.
Наши все загалдели.
— Ты что, Подареный, разве не видишь, вот наши внучки — и Верный, и Рубик, и… и…
— И спутались, — говорю. — Я потому в обморок и упал. У них позы чужие, и фразы тоже. Орленок экспериментирует.
— Орленок экспе… — растерялся Орел Первый. — Как?
— Ну, дорогие, — влез дед, — это сейчас полезно. В сложившихся обстоятельствах.
Орленок гордо растопырился.
— Зато Всучок — телепат! — победоносно сказал я.
— Ну, это мы знаем. Всученый Первый принял приказ о нашем уничтожении. Хорошо, Орлы поселились в кораблях — нам осталось только собраться, — кивнул дед.
— Всученый… — сердито прорычал я. — Ты что, тоже телепат?
— Растрепался! — Всученый грозно взирает на внучка. — Лаборантом быть не захотел? А как ты обстановку в коллективе изучать будешь?
— А я не буду! — рассвирепел Всучок. — Шпионом для Окты, чтобы они в нас снова стреляли? Я буду Телепат!
Всученый — шпион? Я посинел. Орел взбесился.
— Ах ты, дрянь ползучая! А я на Полыбу грешил! — вопил он, потрясая щупальцами.
— Стоп! — Орел Первый растопырился на внука. — Ты что, не слышал, кто нас спас? Кто вас спас? А твой Всученый, Слава Объединителю, девяткой рожден. Он наследник! Был бы он в Штабе — он бы всех спас!
— Ладно. — Липа расстроился. — Но теперь тебе, Всученый, надо все же профессию выбрать. Теперь шпионы не нужны. Может, тебе Психологом стать?
— Я буду Психологом! — запрыгал Всучок на моей шее. — У меня и девиз уже есть: «Дружба!» И я уже себе правила написал, какие мысли можно слушать, а какие — нельзя. А то мне никто верить не будет. Мы с Орленком уже их завизировали!
— Да ну! — восхитился Орел Первый, доставая какую-то бумагу. — Орленок, давай сверим. Посмотрим, что там у вас перепуталось! — И они склонились над бумагами, фырча и переругиваясь. Наш Орел совсем посинел и беспомощно посмотрел на Всученого. Тот дрогнул и вытащил свою бумагу. Орел прочитал, быстро подмахнул и полез к деду и внуку — сверять.
— Так ты кем будешь? — спросил я Всученого.
— Психологом-межпланетником. И межвидовиком. То есть планетарная зоопсихология. Можно Зоофитопсихология. Согласен. Ты думаешь, как я тебе информацию добывал? В образ вживался? То-то. И девиз «Помощь!» я не меняю. Всучок не мой, он перепутанный.
— Ах, девушки с очками? Собачьи мужчины? — хихикнул Липа. — Ты не Психолог, ты сексопатолог какой-то, Всученый. Покажи предку свои амулеты, порадуй!
— А ты косички заплети! — рассердился Всученый.
Липочка зарыдал, а Липа совсем сник.
— Вот! — провозгласил я, указывая на них деду. — Еще одна проблема. Пола. Нас вы родили девяткой, ничего не путали, а с полом что-то не то: Орел и Всученый — мужики, а Липа все-таки на самку смахивает. Мы все, остальные, какие-то средние.
— А я — девочка! — твердо сказал Липочка. — Обсуждению не подлежит.
— Что там обсуждению не подлежит? — Верный Первый сделал стойку.
— Что я — девочка.
— А откуда командирский голос? — Верный Первый в ужасе. — Перепутался?.
— Угу. — Я-то это уже слышал. — Девочка у нас командует. Ну, не всегда. И за восьмерых мужиков отдувается: формой владеет феерически. И интеллект! Общий. Цветочки любит. Нюхает — и радуется. Липа ему косички заплетает. С бантиками. Понятно?
Всученый наконец успокоился и начал вживаться в Липочку.
— А что? — говорит. — Хорошая самка. Хозяйка дома. Опора и надежа. И поговорить есть о чем. Мечта идиота.
Орленок отвлекся от командирских бесед.
— Моя Липочка — самое лучшее и нежное создание. Попрошу не оскорблять. Идиотов тут нет!
Старшие Орлы как-то застеснялись.
— А мы подарили Липе цветы, — шепотом сказал наш Орел.
— Как мы не додумались? — Орел Первый загрустил.
Липочка забрался к нему под щупальце и таинственно
сказал:
— У нас уже отросточки есть. Скоро зацветут, вот вы и подарите.
— А сейчас, — зашептал Всучок, — попросите у них культурную программу, порадуйте. Они так любят выступать!
О! Они выступали. Втроем — с танцами черных предков с Беты. Липа Первый с Церемониальным Придворным Хоралом: рассемерился! Наш Липа — с танцем маленьких лебедей и Первым Концертом Чайковского, для которого пришлось расчистить стол: масса Липы не бесконечна, оркестранты вышли как детали сервировки — с солонку. А Липочка (ей, напомню, запретили тиражирование) спела «Соловья» Алябьева и исполнила собственноручно придуманный танец «Скачки», подогрев подозрения Верного в том, что они бывали на Бете вопреки запрету… Дети, дети! Еще слишком открыты, чтобы серьезно обманывать. Верный сверлил нас подозрительным и мстительным взглядом — как же, сообщники! Мы невозмутимо, но пристально разглядывали концертирующую Липочку, умиленно улыбаясь и не замечая осуждения Верного. Легко краснеющий Полыба загородился внучком.
После выступления Орленок торжественно усадил Липочку рядом и тяжеловесно сообщил:
Для промывки вашей глотки,
За изящество и негу,
Хвост сельдя и рюмку водки
Преподносим мы Олегу!!!
И положил ей еще лисичек.
Мяфа отпал — и кинулся ощупывать Мяфочку.
— У тебя ничего не пропало? — волновался он. — Чьи стихи он читал?
— Олег Баян от счастья пьян, — утешил его Мяфочка. — Эй, кто там шагает левой? — Правой, правой, правой! Маяковский. Правильно?
Мяфа почти успокоился — перевирает Мяфочка, но не очень, — потом пришел в восхищение.
— Значит, у меня двое?
— Ага. Как же. Мой сидит на скамейке, с ногами. Да! А Орленок моет щупальца перед. Из уважения к процессу.
Дед начал хохотать.
— Я-то думал… — рыдал он, хихикая, — я Творец! Я-то думал, один Великий Эксперимент… А мы все тут в таком эксперименте увязли по уши!
— Вот! — свирепо сказал Орел Первый, тыча в него щупальцем. — Вот корень всех бед! Со Своим Великим Научным Открытием! Творец! Убивец! Мы бы сейчас сидели на пенсии, умирали бы со скуки… Так нет! Втравил нас, сделал изгоями… — Орел тоже зарыдал сквозь хохот. — А мы тут породнились неизвестно с чем, проблем куча, Орленок экс-пе… экспе… опыты ставит. Жизнь бьет ключом, и мне совсем не скучно! Это грустно. А? Потомки? У кого еще такие Липы есть? Вот перетасовали бы вас — и никто из вас Липу бы и не увидел. Или Мяфу. С хвостом сельдя. С лисичками. С Шурином. Жуткая жизнь… Изгойная.
— Да, — проскрипел старший Полыба. — Без такого оптимиста в командирах мы бы в эту кашу не залезли.
Мяфа Первый пристально разглядывал Полыбу. Тот сердился.
— А врее…мя, — пропел Мяфа. — А время кто прессовал?
Тут наш Полыба как-то скукожился. Я начал его подозревать.
Вступил дед.
— Точно. Если бы не твои игрища со звездой, на 1077 еще одноклеточные бы плавали! Ты же сам влез: эволюция времени требует! Изменим спектры! Дадим охрану! А? И никто бы не стал вникать, что я там наделал — клетки и клетки.
— ХО-Ю77? — с придыханием спросил я.
— Ну. Мы там эксперимент провели, — удивился дед. — А какая разница?
— Лисички оттуда. Шурин оттуда. Маяковский. Чайковский. Алябьев. Лиана киви!!!
— Не было там такой! — сердится дед. — Я там был недавно. Отца твоего искал.
— Зачем? Почему там? — Я обалдел.
— Пусть Бада Первый объясняет. Я не в себе. — Дед забормотал и отключился. Мыслит. Всучок сразу на него запрыгнул — интересуется.
— Да мы вашим родителям обряд инициации там сделали. Устроили Эпоху Богов. Сначала в Индии поиграли. Ну, Липа тогда вытворял! Он там у них женой был, а мы, отцы то есть, ее в карты выиграли. Он обиделся и уходить не захотел. Его за сари тянут, а он, мерзавец, массу спускать начал в тряпку. Крутится, а все одетый. Не можем же мы его совсем смотать: убьем. А он хитрит. Пришлось оставить. Не убивать же!
— Постой-постой. — Наш Мяфа, как гончая, дрожит. — Уж не Пандавов ли они изображали?
— Смотри ты. А ведь Окта заблокировала вам все воспоминания о наших нарушениях.
— А зачем воспоминания, если легенды есть? — улыбается Мяфа.
— А Бхимой кто был? Орел? — волнуется Бяда.
— Естественно.
— А Юдхиштхира? Старший? Кто в карты Липу проиграл?
— Неясно? Ну, кто? Один такой. Всученый. Хотели, чтоб Спеца заработал, назначили старшим.
— Но их там было шестеро! По легенде.
— Угу. Народец считать-то не умеет. Много, но не очень — вот тебе и шестеро. Девятка их была. На девятку нашу. И куча испытаний.
— А мать?
— Да брось! Легенда тебе и мать, и отца, и дядю пришьет.
— Ну да. Вы-то ведь Кауравы. Отрицательный персонаж. Вас сотня, и поубивали миллионы.
— Обязательно поубивали. В шахматы резались. Фигурки подвижные, в рост. И не Кауравы мы были, а их военачальники.
— Ясно. — У меня забрезжила мысль. — А неприличные статуи? Это вы сотворили? Храмы их?
— Кое-что там Орел показал народу. Из сокровищниц Беты. Они сразу пришли в восторг и взяли на вооружение.
Наш Орел вынимает статуэтку из-за пазухи и прячет в щупальце (от детей).
— Такое?
Бяда Первый удивляется.
— Вы были на Бете?
Тут наш Орел совсем обалдел.
— Ведь это ее вы только что отвезли и солнце ей построили! Что, не полюбопытствовали?
Снова подключился дед.
— Стой! А вы тогда кого устраивали?
— ХО-Ю77. — Орел возмущен: как так? Отвезли, устроили, и не узнали?
— Слава Объединителю! Я за нее боялся. Это я их гнал — чтобы эвакуировать семьдесят седьмую. А третья ваша планета?
— Гамма, построенная для лиан — наших сынков.
— Надо слетать, поглядеть.
— Кхе… — мнется Полыба. — Мы тут с Рубиком спектры звезд меняли… Как вы на 1077. И для Гаммы, и для Беты. Они, конечно, пробыли там недолго, но я не знаю, что теперь. Эволюция требует времени… А на Бете атмосферу почистили и убрали излишки металлов, а то хлама там много.
— Так что? Сынков уже нет? — возмущаюсь я.
— Ну, поколений пятьсот уже прошло… — Полыба чувствует себя виноватым, поэтому, как всегда, сердится. — Это наш Эксперимент! Спецы мы или нет?
Все Орлы сидят, открыв рот. Наконец наш тоже сердится:
— Ты не сказал, что ускоряешь время! Сказал — стабилизируешь звезды.
— Но звезды и были нестабильными. Все живое бы погибло, ничего не успев! Они же наши дети! И наши предки!
Полыба и Рубик Первые встают на защиту.
— Ты бы все равно разрешил, — говорит Полыба Первый.
— Ты рожден девяткой, — подпевает Рубик Первый. — Зато теперь у них наверняка никакого оружия нет, без металлов-то!
Наш Орел машет рукой..
— А, дело сделано.
— Так что там с моим отцом? — восстанавливаю я прерванную тему.
— А это… — торжественно говорит дед, — не при детях. Мы с тобой вдвоем еще долго будем разбираться. Потерпи. Поешь лисичек.
— Хвоста сельдя…
— Эх, раздавить бы бутылочку! — мечтает Всученый.
Все Верные переглядываются и бросаются в бой.
— Так как получилось с отцом? — Я поймал деда после ужина, когда все расползлись отдыхать.
— Дело в том, что он был Арджуной. Помнишь миф?
— Ну, стрелок из лука. А ты?
— Я тоже. Карна — тоже стрелок. Не сбивай. Липа был Кришной Драупади. Кого она выбрала в мужья?
— Арджуну? — предположил я, путаясь в этой кошмарно длинной легенде, которую Мяфа долдонил мне несколько оборотов.
— А потом его колесницей управлял Кришна-бог. Голубой от волнения.
— То есть Липа?
— Ты понял? В поколении отцов Липа любил Подареного. И все! Больше — никого. Парная любовь. А Подареный любил Липу.
— То есть… — Я засмущался. — Я что-то не сказал бы такого про нас с Липой.
— Твой отец сам внес изменения в ваш генотип: и твой, и Липы. Потому что там они в результате разругались все. Биологом был отец. Он корректировал Липу, но не стал изменять себя — просто после рождения последних детей ушел на 1077 наблюдателем. Сказал, что это полезно для биологии. А мы дали сведения о его гибели. И даже Всученый прикрыл глаза, тем более что он сыграл не последнюю роль в склоке. А твой отец исчез на планете, как не было. Мы так и не знаем, жив ли он и скрывается или все же погиб. Он поспешил с размножением, чтобы уйти, и не стал сдавать минимум — вот и не досталось тебе Спеца через гены. Потому ты и стажер. Думаю, надо его разыскать. Тем более ради тебя. Думаю, я сумею справиться с записью информации в гены. Это, конечно, тайна аттестационной комиссии, но у нас есть Всученый! Наверняка знает, что и как. И Вторым без Подареного плохо.
— Всплыла проблема Беты? Одинокая восьмерка?
— Не язви. Девятка существует не только для размножения. У них не осталось девиза «Жизнь!». Разве неясно, что это искажение?
— А каково ему будет снова смотреть на Липу, корректированного, нормального?
— Время прошло. Страсть уходит. Приходит Любовь — Липа. Отец твой сейчас ее лишен.
— Как искать будем?
— Очень просто. — Лезет из-под сиденья Всучок. — Я его выслушаю. И мой дед — он ведь наш специалист по парной любви.
— Ну вот, — говорю, — и Телепаты вместо Шпионов стали Детективами.
— А, одна работа! — машет щупальцем Всучок.
— Постой, дед! — До меня наконец дошло. — Что значит — страсть уходит?
— А то. Родили детей — и все.
— Так что, мы уже не Объединяемся? Конец?
— А тебе еще потомство нужно? Рожать захотел?
— Но нас же теперь так мало…
— Когда решим про будущее, тогда и будем снимать блоки Окты. Сейчас у вас уже работает блок. Вы — деды! Какое Объединение? Не смеши.
— Ладно. Пока забудем. А Великое Научное Открытие?
— Да посеял я там кое-что…
— Нет! — вопит Всучок. — Не ври, пращур! Ты ему квалификацию не порть!
Дед хватает его за тощее щупальце.
— Тебя приглашали? Что ты тут делаешь? Иди вон. Невоспитанный.
Всучок обиженно удаляется.
— Жизнь на 1077 посеял я, — признается дед.
— Как? — поражаюсь я. — Клетку сконструировал?
— Я тебе не бог. Свою родную яйцеклетку засеял. Тиражировал — и засеял. Только мультиполярное деление сменил на деление пополам. Вот у них и два пола, понял?
— И нам твой эксперимент аукнулся появлением полов? Проблемой отца и Липочкой с косичками? — возмутился я. — Ты размножался после?
— После. — Дед кивает. — И еще, подумай! Яйцеклетка-то оплодотворенная была. Вся 1077 — наша родня. И ваша лиана киви. И Шурин. И лисички.
— Вот наворотил! — Я уже пугаюсь. — Что же с нами теперь будет? Внучкй-то уже без Липочки сливаются для трансформации в одну кучу. Что же мы намешаем?
— Жизнь, внучок. Ее и намешаем. Эволюцию. Не из пробирки, а так, на воле. Будет что изучать.
— Экспе… экспе… ставитель опытов! — сержусь я.
— А вы зачем киви Липе скормили? Много думали?
— Вообще не думали, — признаюсь я. — Пахло вкусно.
— Понял теперь, почему мы опальные? Мы сначала делаем, а потом уже думаем. Когда поздно. И каждое наше поколение вносит вклад. Думаешь, идея Игры Богов в качестве инициации наша? Нет, наших сынков, ваших отцов, с подачи Господа Нашего Мяфы Второго. И теперь ваш Мяфа с Бядой изучают результаты этой игры. Ведь религии определяют культуру! А мы там носились, как слоны, играя в солдатиков. Орел похабщиной хвалился! А у них теперь — Тантра. Эволюция Орловых статуэток. Махабхарата! Я там себя в пяти богах насчитал, а уж Всученый во всех религиях наследить сумел. Ведь они это все безобразие творчески осмыслили. Выводы великие сделали… Вы почему на 1077 влезли? Кто дал задание?
Из-за открытой двери вдвинулись все Орлы.
— Интересная беседа. Поучительная, — зверским голосом начал наш Орел. — Мне туда Всученый предложил лететь. Когда я ему в шахматы проиграл.
— Всучок! — воплю я. — Вылезай, зови предка.
Тот независимо лезет из-под моего щупальца и молчит.
— Ну, зови!
— Да идет уже. — Всучок смущается. Краснеет. Хорошо, совесть есть.
Всученый входит с рассеянным видом.
— Вот он! А я его обыскался. Слышу — зовет.
— Ты лучше скажи всем, как ты 1077 выбирал, — советует Орел. — Мне не поверят.
— А! — оживляется Всученый. — Я по карте шарик пустил. Договорились: где остановится, туда летим. А что? Плохо выбрал? Хвост селедки, а?
— Ладно, — говорю я. — А как мы попали на Бету?
Орел сияет.
— Полыбу зовите.
А тот на гомон сам вылез.
— Что орете? — спрашивает. — Дед спать лег.
— Почему мы пошли на Бету? — спрашивает его Орел.
— А какая разница? Планета и планета. Нам же не определяли, какие изучать. Она мне понравилась.
— Почему? — пристает Орел.
— Потому, что все остальные планетные системы, что я видел, лежали ближе. А я должен был успеть тебя обыграть. Вот и поставил на цель ее, чтобы хоть четыре оборота покоя. А то полезете на планету, и ты потом забудешь, где партия прервалась, и потребуешь начать заново. Знаю, какой ты хитрый! А что? Разве плохую планету выбрал? Предки! Тотализатор! Цветочки!
— Эй! — гаркает Орел Первый. — А кто у нас 1077 выбрал?
— Верный, — говорит дед. — Он сказал, что яйцеклетку надо брать срочно, и садиться надо на ближайшую планету. Ну и сели.
— А Бету я сам помню, — веселится Орел Первый. — Бету выбрал Рубик. Там ему не понравилась грязь в атмосфере. Сказал — рука цивилизации, надо смотреть.
— А чего ты веселишься? — поражается наш Орел.
— Полыб созывай с Рубиками. Они тебе объяснят.
Вынули из койки деда Полыбу, призвали Рубиков. Все сели думать.
— Это называется «в масть», — высказался Полыба Первый.
— И совсем не выглядит случайным, — добавил дед. — Неужели я не Великий Творец?
— Куда тебе. — Рубик-пращур думает. — Всученый, а как ты попал в Штаб?
Всученый Первый, подтянувшийся в ходе беседы на призывы потомков, что-то прикидывает.
— Да ладно! Скажу. Я там сдавал минимум на корабль.
Орлы синеют.
— На наш? — скрипит Орел Первый.
— Да нет, что ты. На внешнюю разведку. Еще поразился, зачем меня от вас убирают, разбивают девятку. Они же всегда пожизненные! Ну и стал слушать.
— Тебе было назначено время? — интересуется наш Полыба.
— Да нет, по выбору. В течение года, как всегда. А я бросил кости — шестерка. Ну и пошел в первый же день.
— Так ты Спец-Командир? — поражается мой дед.
— Шпион сдает все профессии. Остальные я уже сдал. А эта явно была лишней. У нас же не разведкорабль.
— Ничего себе! Будешь ценным кадром.
— Только от командирства меня избавьте. Психолог, и ладно.
— Значит, кости, шахматы, шарик, созревшая яйцеклетка и атмосфера… — восхищается дед. — Я знаю, что это!
— Ну? — Все хотят знать.
— Это — Творец! Нашими руками, за нашей спиной. Я уверовал.
— Да перестань, — кипятится Орел Первый.
— Хочешь эксперимент?
— Не хочу!
— Я хочу! — кричит Орленок. — Какой?
— Все чертим на картах будущую трассу. Каждый — сам. Хочешь — кости, хочешь — шарик, хочешь — щупальцем. Трассу можете ломать, менять высотные срезы — что хотите. Потом посмотрим, сверим. Идет?
Все включили проекторы, заправили карты и сели играть. Потом… сверили. Все трассы были разными, но пересекались в одной точке.
— Что делаем? — спрашивает дед.
— Заканчиваем дела, ждем Вторых и летим, — хором отвечают Орлы.
Вот, собственно, и все. Моего отца не нашли. Девиз «Жизнь» остался на ХО-Ю77. Они — наши потомки. И лианы. И предки тоже благодаря Полыбам, вообще говоря, наши потомки. Улетаем туда, куда привели нас кости, и щупальца, и экспе… экспе… опыт. Вам, потомки, остается запрещенный сектор. И где-то — Окта, боящаяся вас как огня. Я бросаю свои записи в пустоту. Когда их найдут, это и будет — Время. Ну, потомки! Сделайте Опыт. Мы вас ждем.
«Жизнь!»
Подареный Третий.
P.S. Я, Всучок, все думаю. Может, Подареный Второй ушел во Время?
И придет к нам с вами! «Дружба!»
P.P.S. И тут влез. А может, он-то нас и ждет в той точке? Подареный Третий.
Екатерина Некрасова
СОЛО БЕЛОЙ ВОРОНЫ
Кому хеппи, а кому энд.
(…И все-таки я напишу этот рассказ. Авось заплатят… Нет, ну почему бы какому-нибудь издательству не купить мой фантастический рассказ?
Так что сами понимаете.)
«…Меня зовут Юка. А если полностью, то Юлия — поднатужившись, можно догадаться. А если совсем полностью, то Юлия Батракова, но это к делу не относится.
(Рассказ. Так вот и начать: «Это все было на самом деле…»)
Это было. Хотите верьте, хотите нет. Тем более что из главных действующих лиц двое ныне в Германии (на ПМЖ), одна в Канаде (временно, по контракту) и один в могиле (тоже своего рода ПМЖ… хм). Так что я осталась единственным свидетелем. Бедная, маленькая, невинно претерпевшая Юка.
На «рабочем столе» компа у меня живет анимированный гиф: мультяшная девочка, обиженно хлопающая глазами. Могу считать его своим гербом.
(…Итак, блин.)
Сорок километров от Питера, полтора — от ближайшей деревни Устье; лес и луг. Ничего особенного.
В народе это место считали проклятым.
Названия у луга нет. Сельскохозяйственным угодьем он никогда не служил, хоть и числится за местным колхозом «Красные Зори»; еще год назад чуть ли не единственными забредавшими сюда людьми были археологи, копавшие неподалеку некое поселение домонгольского периода.
Бедные археологи; глухой ночью, пугая светом фар лесную живность, промчался по шоссе армейский «газик» — и долго еще потом, крестясь и воровато озираясь, честные колхозники из деревни Устье растаскивали брошенные впопыхах остатки экспедиционного имущества.
Собственно, никто так и не объяснил, что вдруг обратило в паническое бегство два десятка взрослых людей с несколькими палатками. Из участников той экспедиции я знакома только с одним — прибившимся любителем, и как раз он не застал финала — уехал двумя неделями раньше. (На самом-то деле он начальник отдела продаж в какой-то фирме, торгующей иномарками. Все равно, наверно, много интересного мог бы рассказать — судя по тому, как морщился и отмалчивался.)
Нет, то есть и остальных можно было бы найти — экспедиция была официальной, от универа, и все эти люди по сию пору где-то там работают и учатся… но на фиг это надо, если подумать? Мне что, больше всех надо? Кто что-то видел, тот не расскажет, и собственный мой пример с недавних пор служит тому подтверждением.
…А если честно, то ходили слухи: не то всадники в древнерусской одежде выехали из тумана, не то еще что-то в этом роде… И лично я с тех самых недавних пор над подобными историями не смеюсь.
Лугу без названия не повезло. То есть, конечно, вряд ли найдется в мире земля, где бы не случалось ничего и никогда, — но это место…
В тринадцатом веке монголы разрушили здесь русское поселение — и, как показали пресловутые раскопки, чуть ли не поголовно вырезали жителей. Насчет более позднего средневековья толком не скажу — не знаю… но ничего хорошего, по моим сведениям, как-то не было — кто-то кого-то резал, чума ходила пандемиями… И даже в 1918 году эпидемия «испанки» отличилась рекордной по области смертностью.
В девятнадцатом веке здесь неосторожно проложили железную дорогу — и все время своего существования (сначала довоенная ветка, прямая, через луг, а потом и обходная, заброшенная только в семидесятые) она уверенно лидировала в статистике крушений по стране.
В гражданскую войну здесь воевали. В Отечественную воевали так, что еще несколько послевоенных лет здесь не росла трава — перенасыщенная фосфором земля, говорят, СВЕТИЛАСЬ ночами. Слабым таким синеватым светом. Желающих здесь гулять и прежде было немного, а уж в те годы они, надо думать, повывелись начисто.
…В местном лесу немцы вешали партизан. Полгода спустя здесь же советские солдаты перестреляли сдавшийся немецкий отряд — сто с чем-то человек. Все они где-то здесь и зарыты. Точнее — и они в том числе.
Тут никогда не пасли скот. Не собирали грибы-ягоды, не косили траву — уж не знаю, как пережил дореволюционный предрассудок советско-колхозные времена. Из здешних деревьев не строили — считалось, что в таком доме не оберешься беды.
…Кстати, многострадальная деревенька Устье держала в районе первенство по числу врожденных аномалий у детей и животных — при полном отсутствии видимых мутагенных факторов. Ни тебе АЭС под боком, ни тебе целлюлозно-бумажного комбината, ничего такого, а дети то слепые, то глухие, то слабоумные — чуть не через одного…
…Это проклятое место, сказал герой. Стоя над костром — в огненных бликах. Здесь одна за другой на протяжении столетий случались беды — и давние создавали предпосылки для новых, потому что отрицательная энергия все накапливалась… Я не знаю, с чего и когда это началось, говорил он. Наверно, все-таки случайно. Наверно, сначала было просто несколько случайных совпадений — а потом… Мне представить страшно, какая здесь аура, сказал он. Здесь же дышать невозможно, неужели вы не чувствуете?
Мы смеялись, я помню. У нас вяли уши. Мы все время смеялись над ним… блин, ну как тут не смеяться?
Мы же не знали, что он станет героем.
…Долговязая жердь, увенчанная очками. Смешной и где-то милый. Страшненький. Широкая улыбка — а зубы вкривь и вкось. Он так искренне радовался мне — а я…
Кажется, я ему нравилась. Кажется.
Меня мучает совесть, вот.
Его звали Ваня, и до своего шестнадцатого дня рождения он не дожил ровно месяц. Смешно?
…Родинка на носу. Желтая футболка и модные огромные джинсы — ширинка чуть не у колен… Младший брат моей подруги Галки Пичакчи — и во всех компаниях, куда ей случалось его привести, к ней вскоре начинали относиться с сочувствием, переходящим в соболезнование. Последний раз фанфары и литавры громкой славы в узких кругах грянули, когда братец заявил страдающей в тяжком похмелье Машке Никоновой, что из нее сосут энергию космические вампиры, и в качестве способа лечения предложил ловить вампиров в космосе. Несчастная старшая сестра прилюдно разрыдалась — а потом с криками от Машкиной квартиры до самого метро гналась за Ваней по ночной улице и лупила его сумкой…
Бывает.
Мне он не нравился. Мне вообще нравился Эдик. Тот самый отсутствовавший в ночь знаменитого бегства участник экспедиции — темная личность, бывший, по слухам, десантник и по совместительству бывший жених нашей Пикачу.
Бывает…
Был август. В знойном мареве настаивались цветочные запахи; мы жарили шашлыки на месте бывшей стоянки археологов.
Нас было пятеро. Плюс к самой Пикачу — ее, так сказать, преемник на боевом посту Эдиковой личной жизни. Русые волосы до плеч, внешность фотомодели и имечко — Рогволд. Типа старославянская экзотика. Как это сокращать, никто не знает — потому и не сокращают.
Насколько я поняла, именно сменой сексуальной ориентации Эдик нанес Пикачу самую крупную в ее жизни моральную травму.
…Помню. Шампуры с кусками мяса, которое Пикачу за неимением уксуса замариновала в кефире. Бутылки на разостланных салфетках. Вино льется в пластиковые стаканчики. «Это проклятое место! Эти беды все… это как цепь! Одно за одним… Надо разорвать…» — «Так выпьем же за то, что счастье есть!»
Так получилось — у всех нас было, что отмечать. Мы с Пикачу окончили институты: я — журфак, она — свой дизайн в своей Мухе. Получили дипломы (я — на две недели позже). Пикачу вдобавок выиграла конкурс на рекламный плакат для фирмы «Ливайс» — ее дизайн, ею же снятые фотографии; за все это — сколько-то в серо-зеленой валюте и контракт на работу в Канаде. Пикачу вообще талант, при всех своих многочисленных недостатках.
Рогволду вставили два передних зуба, выбитых в какой-то давней драке. Эдик, надо думать, отмечал ущерб семейному бюджету. А школьник Ваня прошел до конца какую-то навороченную компьютерную «стрелялку» — тоже повод.
…Гудело пламя. На сучьях в костре кипела смола и сворачивалась кора; крючились, сгорая, мелкие веточки, летели по ветру искры… Вещающему братцу Пикачу сунула бутерброд. Не помогло — жестикулируя надкушенным бутербродом, Ваня поведал, что в подобных местах («зонах концентрации потусторонней энергии») непременно должны случаться чудеса (пример — почитаемые храмы: там тоже веками копится энергия молящихся, и ведь происходят же чудесные исцеления, исполняются желания и все такое), и не важно, что здешняя потусторонняя энергия отрицательна…
Бывают ораторы, перебить которых можно только кирпичом по черепу.
…Бродили в золе огненные отсветы. Мы сидели на поваленном стволе — голом, без коры, сухом, выбеленном временем, похожем на гигантскую кость… Помню камни, которыми было обложено кострище, — обугленные, присыпанные седым пеплом. Помню, как Эдик смотрел в огонь — сцепленные на коленях загорелые, жилисто-мускулистые руки и застывшее, с каким-то очень странным выражением лицо.
— Ты меня даже не проводишь? — спросила Пикачу.
Он ей и понадобился в качестве проводника. Это ведь она, Пикачу, сначала рвалась ехать непременно под Новгород — фотографировать древнерусские церкви и прочую архитектуру, — а потом оказалось, что церкви ей, в общем-то, ни к чему, а неймется ей лицезреть главную достопримечательность здешних окрестностей…
— Я тебя провожу. (Ухмылка.) До края луга. А дальше — на твой страх и риск. (Развел руками.) Это же тебе надо, а не мне. Я за твое любопытство головой рисковать не буду.
— Злой ты, — капризно заявила Пикачу.
— Да, я очень злой, — ухмылялся Эдик.
…Похожее ощущение у меня было только раз в жизни — когда та же Пикачу вытащила меня погулять на мухинскую крышу (не ту, что стеклянный купол, а на двускатную, в другом корпусе). Я глянула вниз, села на гребне, вцепилась и сказала, что с этого места не сойду. И обратно до чердачного окна пробиралась на четвереньках. Главное, помню, как обидно мне показалось погибнуть: ну что, спрашивается, я забыла на этой крыше?
Ну что мы забыли на этом лугу?
(Мятая тетрадь лежит на столе — придавленная локтем; размашистые строчки синей пастой. Отложим ручку. Надо подумать.)
…Дальше… Дальше полагается описывать внешность. Я… ну, сами понимаете: ноги от ушей, темные кудри ниже пояса, голубые глаза, голубые шорты… (Нос вот только… ну ладно. Про нос ведь никто не заставляет. Не протокол. И вообще, копишь на пластическую операцию? Вот и молчи.)
…Пикачу. Они с Ваней прикольно вместе смотрелись: такой он, и она — маленькая, крепенькая, шустрая… Живчик. Пикачу, одним словом. В носу серьга, в пупке серьга, в ушах — по нескольку. Розовые волосы. Цвета некрепкого раствора марганцовки. И такое же розовое — один в один — в тот день было на ней платье.
Эдик когда-то любил таскать ее на плечах. Еще так и отплясывал на всяких концертах-фестивалях. Ему что — он амбал, а она — вся такая пуся, метр с кепкой, тридцать четвертый размер обуви.
…Эдик. Кто не знает, тот сроду не подумает. Метр девяносто, на мышцах футболка лопается… Симпатичный, несмотря на слегка перебитый нос. Темные волосы — очень густые, видно даже по ежику. И когда улыбается — продолговатые ямочки на щеках… Любимое словечко — «типа». По-моему, он так прикалывается. «Ну, типа с добрым утром, что ли?» Он все время прикалывается.
В общем, когда они с Рогволдом обжимаются, даже мне грустно смотреть в широченную спинищу.
…Из-под русых прядей — не по-европейски раскосые зеленоватые глаза. (А по паспорту он русский, кстати. Сама видела. Рогволд Игоревич.) Распахнутая рубаха, голая грудь под Эдиковой обнимающей рукой… Видны все ребра и все, по-моему, даже самые мелкие мышцы. Чуть ли не как каждая мышца крепится к кости. Рельеф. Можно анатомию изучать. Между прочим, это его Пикачу фотографировала для своей рекламы штанов — и вначале все решили, что она нанимала профессионального манекенщика…
И совершенно детское недоумение, с каким он слушал Эдика на раскопе, куда они в конце концов убрели, — Эдиковы исторические, надо думать, объяснения… У него вообще есть такая черта — он себя ведет временами, будто ему не двадцать один, а лет шесть. Что впору усомниться, все ли у него дома.
А временами — совсем даже наоборот.
Закуривай, в общем, подобралась компашка. Еще вопрос, у кого закидоны круче. Ваня по крайней мере был безобиден, а это дивное создание, хоть у Эдика оно и сидит на коленях, я бы не хотела повстречать в темном углу.
…Ваня тогда плюнул — громко. «Натурал» да плюс подростковый максимализм… Пикачу мигом услала его за водой — заливать костер. Во избежание.
Он упал в речку.
Были крики и плеск. Темная вода, зеленые ломкие стебли тростников; Ваня выбирался, неумело ругаясь, — весь обвешанный какими-то водорослями… Сбежались зрители. Рогволд, по-моему, решил, что ему показывают шоу. Фиг ли ему, у него великолепная координация. Человек, который идеально в ладах с пространством.
…Какое счастье, что воду больше не носят в глиняных кувшинах. Иначе, боюсь, мы не залили бы костра.
Шипели и дымили поливаемые угли — босой, в одних трусах Ваня прыгал вокруг костра с пепсикольной пластиковой бутылкой. Незагорелый, нескладный, узкоплечий, несуразный до изумления: плеснет и отскочит, плеснет и отскочит — боялся на горячее наступить. Или там что головешка отлетит… Пикачу давилась смехом, зажимая рот.
Помню, как он взглянул на меня — и жалобно улыбнулся.
А я смеялась — над ним. Тоже.
…Карие глаза. Нос с горбинкой. Скулы… Почему я не помню, как Эдик был одет? Что-то темное, кажется. Темносинее?..
Помню, как он шел — первым. У него своеобразная походка — все-таки видно, что он рукопашник или как там это называется. Очень точные движения. Скупые и точные. Чуть косолапит, чуть слишком широко расставляет ноги…
Был ветер, и гнулись травы, и раскачивались-мотались в небе верхушки берез. Над лесом белопенными горами громоздились облака. Ветер странно менял направление — широкое платье Пикачу заносило то вперед, то назад, то вбок, я видела перед собой то облепленную розовым спину, то плещущие розовые складки. Ветер трепал мои волосы — самые длинные волосы во всей нашей компании. Ветер казался одновременно теплым и холодным — в нем будто смешались разнотемпературные потоки воздуха. Как течения в воде.
Эдик слово сдержал. И на опушке, когда расступились деревья, сделал широкий жест в открывшийся простор.
Рогволд молчал. Смотрел. У людей с таким взглядом не спрашивают дорогу и не просят уступить место в транспорте. Пикачу моргнула и обернулась ко мне.
— Я тоже не пойду, — сказала я.
Не знаю. То ли это Эдик на меня так подействовал… Ведь есть же на свете и любители, скажем, гулять по двускатным крышам, или исследовать заброшенные катакомбы, или кидать в костер патроны, — но я-то тут при чем? Не пойду я туда, куда мне ни за чем не нужно и куда идти, по всему видать, опасно. Ей надо — пусть она и идет.
И она пошла. Подобрав подол, засеменила, поводя плечиками. И Ваня — за ней. Как был — в трусах.
А луг был белым от цветущей кашки. Жутковатой, между нами говоря, кашки — если это была она, а то вовсе я не уверена в породе этого растения, — высотой с хороший куст и с соцветиями размером в ладонь. Двое пробирались, раздвигая стебли, — Пикачу болезненно шипела, оберегая платье. На стриженом розовом затылке болталась алая косичка с привязанным фиолетовым помпоном.
— Би-и-ип, — сказал сзади Эдик, отстраняя меня.
Обзор я ему, что ли, загораживала… Я не могла загородить ему обзор, он на голову длиннее. Может, он все-таки хотел иметь возможность кинуться на помощь?
И я ответила какую-то соответствующую глупость — что, мол, надо не просто говорить «бип», а показывать поворот, а то я не знаю, в какую сторону отступать… И в этот момент Пикачу закричала.
И я рванулась. Эдик подставил мне ножку и поймал в полете.
Наверно, он все-таки лучше всех нас ориентировался в ситуации. И знал, что бросаться ТУДА не глядя — все равно, что нырять за утопающим в болото. Наверно.
Там было…
(Хм. Чтоб я знала, как это описать. Там…)
Пикачу сидела на земле и голосила. Ее и видно не было в этой, с позволения сказать, траве, у ног остолбеневшего Вани — когда мы таки подбежали, я едва не налетела на нее.
А перед ними…
Если принять пейзаж за полусферу — плоскость, накрытую куполом неба, — то внутри этой полусферы появилась еще одна. Вспучилась, как пузырь на воде. Нехилый такой пузырь — метров двадцать в диаметре. И метров десять в высоту. И в нем…
…Как спецэффект в кино. Кадр в кадре. И на границе между воздух дрожал знойным маревом. А там, внутри, тоже был луг — но другой. То есть географически, видимо, этот же самый, но…
Там ежилась осенняя жухлая трава. Стыло осеннее яркое небо. Оттуда, из сферы, «граница между мирами» не читалась — там открывались какие-то свои перспективы, там желтел и трепетал остатками листвы лес — только рос он гораздо ближе, чем «по нашу сторону», а сам луг был меньше, и торчали какие-то незнакомые кусты… А главное, там была — собственно, сфера «сидела» как раз на ней — и уходила в тамошнюю даль железная дорога. Та самая дореволюционная одноколейка, от которой давным-давно не осталось даже насыпи, даже следов, даже памяти.
— Это прошлое! — громко зашептал Ваня. — Мы смотрим в прошлое! Как эти… что слухи ходили… про Древнюю Русь…
— Заткнись, — сказал Эдик, и я испытала благодарность.
Бывают ситуации, когда лучше молчать. Жаль, что не все это понимают.
Пикачу завозилась и захрустела травой — поднимаясь, вцепилась в мой локоть. Кто-то из парней охнул, и в тот же момент меня сзади схватили за шиворот и швырнули на землю.
ТАМ, в сфере, были люди. Двое. Оба с какими-то ящиками в руках. Взялись откуда-то из тамошних перспектив.
Между прочим, бедная маленькая Юка так и не покрыла Эдика матом — исключительно ввиду понимания, что действовал он из лучших побуждений. Но ссадину на локте я тогда заработала.
…Мы все лежали. Как потом оказалось, напрасно — они не видели нас. Ни нас, ни «границы между мирами», ни нашего мира за этой границей. Смотрели сквозь. Мы их видели, а они нас — нет.
Трепетали на ветру застрявшие между шпалами палые листья. Деревянные шпалы — растрескавшиеся, почерневшие от сырости, в навеки въевшейся ржавой пыли… Помню ногу в кирзаче, наступившую на торчащую головку ржавого болта. По крайней мере Древней Русью от этих двоих не пахло. Впрочем, в Древней Руси не было железных дорог.
…Шинели. С двумя рядами пуговиц, с пуговицами на воротниках. С невыцветшими прямоугольниками на плечах — следами споротых погон. Двое одновременно грохнули ящики в траву — рядом с рельсами. Один присел над ними на корточки — замызганный, в коросте свежей и застарелой грязи край шинели лег на задники кирзачей. На плече, на месте погона виднелись даже следы швов — с торчащими нитками.
Рукой дотянуться.
— Чего это он? — растерянно спросила вставшая на четвереньки Пикачу.
Вдалеке — в ИХ далеке — раскатисто загремело. Канонада. Кажется. Не гроза же под конец осени?
Эдик поднялся. Рогволда я, вздрогнув, обнаружила за своей спиной — только что его там не было… Заикой сделает, черт бы его побрал.
…Ящики.
Неструганый, в заусенцах, забрызганный грязью дощатый бок. Движущиеся пальцы — короткие, волосатые, с чернотой под ногтями и сами черные от въевшейся грязи. Что-то тот тип там делал, у ящиков. Вот полез в карман шинели — за цепочку вытащил круглые часы, посмотрел…
Его времени я не разглядела.
Под распахнутой шинелью — защитная гимнастерка и галифе. С красными лампасами; теперь, когда вспоминаю, мне кажется, что даже лица у них были не такие, как у нас. Грубые черты. Не мужественные, а именно топорные. У того, что остался стоять, веснушчатый шелушащийся нос такой картошкой — куда там мне…
(Задумалась, подперев голову.
…Это не просто мое впечатление. Вот, например, этот старинный совет — беременная женщина, вздумавшая загодя связать шапочку киндеру, должна примерять ее себе на кулак — тогда, мол, не промахнетесь с размером… Какую шапочку можно связать на мой кулак? Или на кулак любой из моих знакомых? Даже не кукольную — на пупса… При том, что мы в среднем головы на полторы повыше, чем наши бабушки, к которым такие советы бывали обращены…
Изменились люди, чего там.
…У Рогволда, кстати, очень красивые руки, — вспомнилось к слову.)
…черты. И чуб из-под мятой фуражки — как в старом советском фильме. Рыжеватые усы — здоровущие, чуть не до ушей, закрученные, как у Буденного… Зато вместо сапог ботинки — и от ботинок до колен ноги обмотаны грязными портянками. А шинель перетянута ремнем — тусклый блеск желтой латунной пряжки. А на пряжке — двуглавый орел. И красная повязка на рукаве. И…
Переступив на корточках, сидящий оказался ко мне спиной — и еще ближе. Синевато отливала обритая голова, на одной пуговице болтался оторванный хлястик. Я ощутила даже запах — табачищем перло от мужика, потом и еще чем-то, вроде как псиной…
Гром. Теперь где-то слышались еще и выстрелы; под насыпью фыркнула привязанная лошадь, запряженная в телегу. С телеги криво свешивался брезент — им, видимо, были укрыты эти самые ящики, пока их везли сюда на этой самой телеге. Зачем?
— Типа гражданская война, похоже, — сказал Эдик — спокойно.
Зубчатый осиновый листок, рыжеватый в точку, замер в воздухе, прибитый ветром к невидимой преграде — к стенке «пузыря», границе между временами… Повисел, отвалился и ускользнул куда-то.
— Тимоха, — хрипло позвал другого тот, что стоял, вглядываясь вдаль.
Змеился по ржавому гравию белый шнур с разлохмаченным концом — другой конец уходил куда-то между ящиками. Возник спичечный коробок — маленький в черных заскорузлых пальцах; спички задувало ветром, шнур занялся не с первой и не со второй.
Потянуло гарью.
— Динамит! — ахнул Ваня за моей спиной. — Это ж они дорогу взрывают! Теракт!
Я хотела спросить — почему непременно теракт? Может, они ее при отступлении взрывают. И еще подумала — надо бежать. Если ОТТУДА доносятся запахи, то и взрывом может шарахнуть так, что мало не покажется.
Хрустя гравием, двое сбежали с насыпи…
(Сходила на кухню. Скипятила, заварила и напилась чаю; соорудила и потребила бутерброд с сыром, колбасой, майонезом и соленым огурцом.
Я всегда замечаю, как кто двигается. Поживи до восемнадцати лет, до операции, со зрением минус восемь на один глаз и минус пять с половиной — на другой, когда без очков вместо людей только смутные пятна, — поневоле начнешь замечать.)
…Походка, как у Рогволда — а тот верховой ездой занимался. Кавалеристы?
…Поезд возник, когда один уже прыгнул в телегу, а второй отвязывал лошадь от куста. Вечная беда железнодорожных аварий — поезда являются ниоткуда. По крайней мере почему-то всегда так кажется.
Паровоз. Черный цилиндр на колесах — с какими-то непонятными выступами, с дымом из трубы… Я оглянулась. Наши глядели завороженно — все, кроме Рогволда, который вообще тянул за рукав Эдика — явно собирался что-то спросить. А Ваня, не отрывая взгляда от паровоза, вдруг шагнул вперед. Обернулся, прощально махнул нам рукой…
Я вцепилась в него.
— Куда?
— Теракт! — крикнул Ваня, вырываясь. — Там люди!
Я висела на нем. Шнур тлел. Дымил. Вонял. Паровоз, приближаясь, тоже дымил — а еще гремел и лязгал. За ним шлейфом летели подхваченные ветром палые листья.
— Уходим, — сказал Эдик.
А дальше…
— Там люди! — отбивался Ваня. — Там… Пусти, я остановлю! Пус-сти… ты…
Слетели очки; он стряхнул мою руку. Эдик был от него дальше всех; с ног Ваню сбил Рогволд — как-то, мне показалось, даже профессионально. И в тот же момент опомнившаяся Пикачу прыгнула брату на спину.
Любой из них в отдельности свалил бы его в сторону. Но результат незапланированных совместных действий оказался парадоксальным — Ваня рухнул прямо в сферу. Провалился. Упал на четвереньки в полуметре от ящиков с взрывчаткой.
Двое в телеге скакали к лесу, нахлестывая лошадь.
Он перепрыгнул через ящики. Размахивая руками, rn-у бежал по рельсам — навстречу поезду. Его заметили — паровоз засвистел. Высунулся, неслышно в грохоте крича, машинист в фуражке.
И был плачущий голос Пикачу:
— Кретин! Вернись! Жертва аборта!
А ведь он слепой без очков, поняла я. Он не сумеет оценить расстояние до поезда…
Эдик держал бойфренда за плечи. И, увидев его лицо, я поняла — он НЕ ПОЙДЕТ. И Рогволда не пустит. И если нам с Пикачу вздумается совершать подвиги, нам придется заняться этим самим.
Мне нечем гордиться. А Пикачу, наверно, просто остолбенела от ужаса… Но мы бы все равно не успели. Никто бы не успел.
Грохот налетел с ветром. Черная клепаная морда — с чем-то, как мне показалось, вроде дверцы спереди, с какими-то железяками, смахивающими на поручни… Вой, свист, лязг, дым — черный, едкий… Дорога летела под колеса. Машинист кричал, срывая голос. Он тормозил изо всех сил, состав останавливался за десяток метров до взрывчатки, — но…
— Ваня! — тонко закричала Пикачу. — Ванечка!
Наверно, в последний момент Ваня сообразил, что затормозить перед ним машинист не успеет. Что давно покойных (с нашей точки зрения) людей он спасает ценой собственной жизни. И шарахнулся в сторону. Но тоже уже…
…Был удар. Был вопль Пикачу. Последнее, что я помню: догорающий шнур и брызги крови на невидимой стенке «границы». И как они медленно стекали — по воздуху, как по стеклу…
И как полусфера исчезла. Вдруг. Будто лопнул пузырь на воде.
Пикачу упала в обморок.
…Эдик бил ее по щекам. Пикачу открыла глаза — и мне показалось, что она сейчас даст сдачи. Но она просто смотрела на него. А он смотрел на нее — и угрызений совести не было у него ни в одном глазу. Он, видать, просто не считает, что подвиги должен совершать непременно мужчина. В конце концов это ведь не его брат, верно?
Шум идущего поезда донесся из-за леса — мы все обалдело завертели головами. Там, за рощицей, была, конечно, железная дорога — та самая обходная, построенная после войны и заброшенная в семидесятые…
Мы снова бежали через луг. И впереди, спотыкаясь, мчалась Пикачу, и легкое платье ее рвалось, цепляясь за траву. Там, за перелеском, электричка вопила, тормозя; электричка явно собиралась на кого-то или на что-то наехать…
Когда мы выскочили из-за деревьев, состав уже стоял. Обыкновенная современная электричка, зеленая с красными полосами — черт знает, как ее занесло на этот путь, по которому не ездили тридцать лет… где провода, правда, сохранились, но рельсы проржавели, должно быть, насквозь…
От состава, надрываясь матом, бежали люди в форме. А в нескольких метрах перед ними лежало то, что еще недавно было человеком в серых плавках — и рельсы, и бетонные шпалы, и проросшая между ними трава были залиты кровью.
(Бедная, бедная я… и так далее.)
Он просто был маленький. Глупый. Он еще не знал, что совершать подвиги — страшно и больно…
Мне нечем хвастаться. Но и стыдиться я отказываюсь. В конце концов, вздумай Ваня прыгнуть с крыши головою вниз — неужели моим человеческим долгом было бы сигануть следом и ловить его в полете? Уж если у Эдика ни в одном глазу — у Эдика, который МОГ с ним справиться и вытащить силой, чего обо мне, между прочим, сказать нельзя…
День веселого пикника с грустным финалом завершился в милиции.
…Электричка шла из Новгорода в Лугу. Как и зачем она попала на заброшенную ветку, машинист объяснить затруднялся. Нет, он помнил, как ехал, помнил, как ругал ржавые рельсы, — но зачем свернул на развилке (а автоматическая стрелка почему-то оказалась переведена именно так, что свернуть было можно, и виновных не нашли), сказать не мог. Пассажиры и вовсе ничего не поняли — только проклинали тряскую дорогу.
Тело лежало в шести с лишним метрах от головы состава. И состав не подъезжал к нему — на таких рельсах скрыть следы невозможно, да и пассажиры не помнили, чтобы электричка шла задним ходом. И труп не перетаскивали из-под колес. И машинист клялся, что заметил Ваню уже лежащим — а никакие другие поезда здесь в последние почти тридцать лет не проходили. А человека явно сбило поездом. И все тут.
И были еще мы, вравшие путано и вразнобой (шли все вместе, а он отстал и заблудился, а мы услышали шум поезда, прибежали — а он лежит…). На фоне общей невообразимости ситуации — сошло. В милицейском коридоре рыдающая Пикачу зашептала было, что расскажет правду, — Эдик холодно заявил ей, что она едва ли облегчит родителям горе от потери сына, поставив их перед необходимостью навещать дочь в сумасшедшем доме.
Правды никто не сказал. Рогволд, тот вообще держался так, словно развороченных железными колесами трупов на своем веку видал-перевидал. Сказано врать — врал. Да так, что ему в кино бы играть с такими способностями. А меня рвало в милицейском сортире, и пожилой мент отпаивал меня минералкой.
Выпустили нас только на рассвете. Пикачовская «девятка» катила по утреннему шоссе — сохнущая после ночного дождя дорога стелилась под колеса, рябила под солнцем и ветром лесная листва, и солнечные огоньки, как с горки, катались по давней трещине на ветровом стекле. Все боковые стекла были опущены, салон продувало насквозь; на переднем сиденье, рядом с Эдиком, плакала Пикачу. А на заднем, рядом со мной, спал себе Рогволд, подсунув под голову пикачовскую джинсовку.
…Помню: обрубок руки — чуть ниже локтя, и на окровавленном запястье — фенька, просверленный ружейный патрон на кожаном ремешке. Семейная реликвия, доставшаяся от прадедушки, ветерана Первой Конной, — из прадедушки реликвию вырезали в лазарете. Дурачок Ваня верил, что она приносит удачу…
Дурачок…
Почему мы все смеялись над ним? Он был хороший. Я ему нравйлась. Он был храбрый. Он совершил подвиг. Пятнадцать спасенных — разве это мало? Даже в большой-большой гражданской войне?
Белая ворона. Эдик с бойфрендом для нас вариант нормы, а он был — типа отстой.
Типа стыдно мне, что ли?..
Текст надыбала я. (Юка умная!) В Интернете (искала на «Новгород» и на «деревня Устье гражданская война»).
Фамилия белого офицера была — Колзаков. Тощую книжонку под названием «Записки русского», некогда изданную им во Франции, даже нельзя назвать мемуарами — так, воспоминания об огнях-пожарищах и друзьях-товарищах. Но в числе прочего там упоминалось, что однажды, в 1919 году, был он начальником охраны товарного поезда, везшего уголь из-под Пскова (с небезызвестной станции Дно) под Петроград, в войска Юденича. Неизвестные (скорее всего — красные, конечно) подложили взрывчатку на пути — но, как написал Колзаков, «Господь спас». Машинист клялся, что остановился, увидев на путях нагого человека, заступившего дорогу. От взрыва, грянувшего впереди, поезд не пострадал. Человек же, которого якобы видел машинист, исчез бесследно.
Там не было ни беженцев, ни солдат — как представилось, наверно, бедному Ване. Там были, видите ли, четыре вагона угля, а из людей — машинист с помощником, кочегар и двенадцать человек охраны.
Зачем Юденичу был этот уголь? Черт разберет.
…«Яндекс». Сайты, сайты — все какие-то мистически-шизофренические, с предсказаниями то конца света, то пришествия инопланетян… «Виндоус Коммандер», переведенный с английского лично Эдиком: «Ты что, правда хочешь удалить файл?» И варианты ответа: «На фиг», «Не фиг» и «По фиг».
И — над компом — приколотая кнопками фотография: Рогволд с аквалангом, с болтающейся на шее маской мотнул головой — мокрые, размазанные в движении волосы, летят брызги… Фоном — сочное, почти синее небо.
Эдик:
— Это Красное море. Египет.
А я-то целилась к нему поприставать.
Как же.
…Было девять вечера. Нас было двое в пустом офисе, от которого у Эдика были ключи. Эдик был весел и зол; среди прочего я узнала, что папа Пичакчи пропил деньги, отложенные на могильную оградку, а машинист отделался легким испугом — местные менты оказались осведомлены о репутации места происшествия. Машиниста всего лишь уволили с работы. Да вычли с него за нарушение графика движения. Следствие остановилось на варианте «несчастный случай». Как электричка в шести метрах от трупа.
— А вот интересно, — сказал Эдик — задумчиво. — Поезд уцелел, люди не погибли… Вот интересно — от этого еще что-нибудь в истории изменилось или нет?
…Он догадался первым — но тогда мы этого еще не поняли.
(…А я не Пикачу, чтобы со мной на плечах прыгать под какую-нибудь «Би-2». И не Рогволд, чтобы слать мне на мобилку эсэмэски «Privet solnichko» (своими глазами видела). И Эдик меня не любит. И так ему и надо, если я все напишу с настоящими именами.
Имена-то потом исправлю. Ладно уж. Все равно никто не поверит. Дописать бы…
Ладно. Сказано вам — фантастический рассказ.)
…Был конец октября. Воскресенье. Синий «опель» бибикнул мне возле площади Восстания.
— Типа у нас проблема, — с кривой усмешкой сказал Эдик, распахнув передо мной дверцу.
…В этот раз Пикачу не позвала нас с собой. Она уехала одна — на электричке, обрадовав ближайших знакомых электронными письмами. В случайно прочитанном он-лайн интервью с каким-то экстрасенсом она наткнулась на фразу о, видите ли, «закрытии» самой знаменитой паранормальной зоны России. Дышите глубже, граждане, — ДОБРОЙ зоны, места чудесных исцелений и вещих снов — где, если верить церковникам, чуть ли не святые являлись побеседовать с избранными…
Я сама уронила клавиатуру, прочитав эту статью.
…Торчала трава — мертвая уже, переломанная дождями, желто-зеленая. Над травой торчала голова — флюоресцентно-рыжая, позавидует любой апельсин. Пикачу перекрасила волосы.
— Они все врут, — заявила она, увидев нас. — Не может быть, чтобы это… Из-за того, что один дурак под поезд бросился… и история перевернулась, да? Было плохо — стало хорошо… Что, доброе дело сделал, да? — выкрикивала она, колотя кулаками по мокрой траве — летели брызги. — Поезд спас с углем! Ненавижу!
— Да, — сказал Эдик, беря ее под мышки — поднимая. — Типа думаешь, истории много надо? Скажи спасибо, что нас не задело… Вставай, пошли отсюда.
У нее были мокрые джинсы. И грязные — особенно на заду. Она поджимала ноги, норовя плюхнуться обратно. Трава хрустела, сминаясь.
— Он тогда гов… рил — разор… вать цепь, — бормотала Пикачу, заикаясь от слез. — Он разорвал, что ли, получается? И чего?!
— Он еще говорил — типа молиться тут надо, — сказал Эдик — непонятно, с насмешкой или нет. — Как в храме. А что? — вопросил он, ставя-таки ее на ноги — преодолев сопротивление. И вдруг крикнул: — Внимание, молитва! Хочу, чтобы у нас с Рогволдом был общий ребенок!
И сам, по-моему, смутился. Надо же — такое брякнуть… Странные шутки бывают у некоторых людей.
— Шуточки! — вырываясь, со слезами выкрикнула Пикачу. — Дураки!
(Зачем он это ляпнул? Просто. От балды. Просто…
Кому бы в голову пришло?!..
…Притом что у него вообще-то уже есть дочка — от какой-то знакомой, на которой он никогда не был женат. Вроде даже жила эта дочка какое-то время с его родителями — пока мать не забрала… Рогволд, сидящий на полу, обнимая маленькую девочку в несоразмерно больших джинсах — был у Пикачу такой кадр.
…Бросив ручку, снова выскочила на кухню. Хлебнула из-под крана; горели уши. Мало того не поверят — засмеют! Ой-й-й… Взялась за голову.
Ну и плевать.)
…плач.
То есть сначала мы не поняли, плачет это младенец или коты дерутся; переглянулись — одинаково круглыми глазами.
— Кошка, — неуверенно предположил Эдик.
— Откуда здесь кошки?
То есть теоретически кошкам, конечно, было откуда взяться — из деревни Устье; хотя говорили же, что животные этого луга избегают… Да и ребенку было, если уж на то пошло, — бросить младенца в ЭТОМ поле, где люди появляются раз в полгода и то короткими перебежками, в чем-то даже надежней, чем закапывать его в мусорный бак…
По-моему, больше всего Эдику хотелось дать деру. Но он все-таки двинулся на голос — шел, будто по минному полю. Бомбу искать с таким выражением лица.
И мы нашли. Он лежал прямо на земле. Голенький. Пацан. Не так чтобы совсем новорожденный, но явно близко к тому — пупок незаросший… И он орал — еще бы. Я бы на его месте тоже заорала. Октябрь все-таки.
…Круглое, красное, сморщенное плачем личико. Беззубый рот. Правда, были волосы — даже довольно густые. Светлые. Видимо, он был из тех детей, что рождаются с волосами.
Патетичность момента испортила я. Я спросила:
— Ну и что? Это что, зона действует? Или как?
И тут Пикачу, видать, опомнилась — и завизжала так, что заглушила младенца…»
— Я проверяла, — сказала Юка. — В сети, в библиотеках… об этом месте теперь исключительно положительная информация. Родники с целебной водой… чуть ли не целебные травки. А того, что мы тогда читали… нету того. Нигде. Те же сайты… — передернула плечами, — а статьи — другие…
Эдик молчал.
— Гуи! — кричал мальчишка в бирюзовом комбинезончике, барахтаясь в коляске — тянул ручонки в варежках к бродящим по двору голубям. — Гуи! Гуи!
— Мы сошли с ума? — спросила она.
Эдик сунул руки в карманы синей куртки. Смотрел — сверху вниз.
— Нет, — сказал он. Чуть усмехнулся — пролегли ямочки на небритых щеках. — Мы, по-моему, единственные, кто помнит… Это называется — влияние на историю. — Он вдруг болезненно оскалился. — Говорили дуракам — не лезь… — И — отвернувшись, в сторону: — Если бы ты знала, как я рад, что эта фигня схлопнулась. Вроде я ей и обязан, типа, — а все равно…
«Не факт», — хотела сказать Юка — но смолчала. Чего там «не факт», еще какой факт… Сколько бились всей компанией, в порядке эксперимента загадывая все, что приходило в голову; сколько экстрасенсов с рамками сновало по пресловутому лугу, какие сокрушенные статьи появлялись в газетах…
Потрескивал лед под ногами; седая и пушистая в инее, искрилась трава на газонах. Рогволд с коляской чувствовал себя, по-видимому, полным идиотом — но терпел.
Вот так встречаются люди, которых не связывало ничего, кроме общих неприятностей, — им больше нечего сказать друг другу.
Она шагнула; перед коляской присела на корточки.
— Здравствуй, Ромочка.
Мальчишка серьезно смотрел раскосыми, продолговатыми, как зерна, глазами — голубыми. Из-под козырька синей шапочки торчала прядь светлых волос.
Юка подняла голову. И — Эдику:
— На тебя совсем не похож.
Он не был похож на Эдика. Ни на дочь Эдика — кареглазую куколку с плотным облаком темных кудряшек. «Лидочка, а тебе Ромик кто?» — «Б’ат».
— Ну и пусть, — заявил Эдик, подхватывая сына из коляски — на руки. — Все равно красивый будет. Да, Ромка? (Теперь мальчишка оглядывался на Юку, прижатый к отцовскому плечу. Даже ресницы у них с Рогволдом были одинаковые — черные, стрелками…) Типа кто про желания трепал, а кому типа развлекуха…
Она нервно засмеялась; поднялась. Бедная, маленькая, третья лишняя Юка…
Глядя под ноги — на асфальт — вспоминала.
…Анализ ДНК им сделали в каком-то НИИ — по блату, за казенный счет. Для чего Эдику пришлось долго врать знакомому научнику (Юка в жизни бы не подумала, что у него могут найтись знакомые научники). Результат анализа оказался диким: ребенок общий. Сочетание вот этого набора генов вот с этим. Но главный прикол еще не в этом…
(Юка потерла лоб. Мысленно — в воображаемом тексте — вставила перед «еще» «оказался».
Придется перейти на научные термины — ничего не поделаешь.)
…оказался еще не в этом. Кроме ДНК, находящихся в хромосомах, у человека есть так называемые митохондрические ДНК. Они рассеяны в цитоплазме клеток и наследуются всегда от матери — только от матери. А у Ромки (к тому времени у него уже было имя) и этот набор генов оказался сборным — из тех же двух.
Матери у него не было. Если судить по анализам. Одно слово — Роман.
Знакомый научник клял изношенное оборудование. И недостаток госфинансирования. «Рюриковичи мы», — смеялся Эдик, показывая Юке схемы подкидышева генотипа. «Господи, — брякнула Юка. — А если из него монстр какой-нибудь вырастет?» «Монстра — убью, — ответил Эдик. Спокойно. И, помедлив, снова усмехнулся. — Но пока по всем данным это типа совершенно нормальный ребенок».
…А теперь прошел год.
Ноябрьское утро — солнечное, голубое, прозрачное, подернутое хрусткой ледяной корочкой… Перекатывался за зубами леденец от кашля — ментоловый; в свое время ей показывали даже Ромкино свидетельство о рождении. В графе «мать» — прочерк, в графе «отец» — Бирцев Эдуард Сергеевич. Должно быть, как более сознательный… или более материально обеспеченный?
Как им все-таки это удалось, интересно. Это на мать без отца ребенка запишут без вопросов, а на отца без матери…
— А мы уезжаем, — сказал Рогволд; она не сразу поняла, кто говорит и о ком.
Вскинула голову.
— Вы?
Под распахнутой курткой — узкий, по моде, двухцветный — точно пополам — свитер; правая половина в цвет волос, левая — болотно-зеленая, в цвет глаз. Чуть сощуренных, насмешливых глаз…
А ведь он понимает. Он далеко-о не дурак, этот вечно молчащий парень…
Эдик развел руками — шутовски-виновато; теперь она смотрела только на него.
— В Германию, — подтвердил он. — Втроем.
Зависла пауза — долгая, как жизнь.
— И что ты там будешь делать… в Германии?
— Я в Германии? Женюсь.
Она вытаращила глаза. Он ухмылялся. И тут до нее дошло.
…Она все-таки расплакалась. Нервы сдали. И Эдик все-таки обнял ее — прижал к себе, к своей куртке…
— Бедный Ванька. — Она всхлипывала, уткнувшись в шершавую, пахнущую морозной свежестью ткань. — Чужой уголь… — шмыгнула носом, — чужие дети… Зачем все это было?
Руки Эдика лежали у нее на плечах.
— Откуда я знаю?
…И все-таки она написала этот рассказ.
Галина Полынская
ПИСЬМА О KOНЦE СВЕТА
С самого утра я знала, что сегодня должно нечто произойти, нечто необычное, странное, возможно, непоправимое — неизвестно, с кем, со мной ли, с остальным ли миром, может, с нами обоими. Я не знала, откуда именно ожидать этого… сидеть в бездействии становилось невыносимо, и я решила спуститься вниз, проверить почту — уже долгое время ждала письма от небезынтересного во всех отношениях человека.
На руки выпала стопка газет и штук пять узких длинных конвертов. Рекламные бумажки полетели в специально поставленную для них большую плетеную корзину у окна, туда же отправилась и «Коммерсант» с «Властью» — господин, выписывавший эти издания, уже третий месяц как съехал с этого адреса, оставив меня в напряженном ожидании своего веского решения о дальнейшей судьбе нашей квартиры. Оставив только «МК-бульвар» и конверты, привычно поздоровалась с консьержкой и поднялась к себе. Два конверта оказались счетами за междугородние и международные переговоры, не имевшие лично ко мне никакого отношения, господин, наговоривший в общей сложности на шесть тысяч, более здесь не проживал.
Два письма были от одноклассниц, коих не могла назвать даже приятельницами. Узнав, что я перебралась из Краснодара в Столицу, вышла замуж за крайне обеспеченного мужчину, поселилась в огромной квартире, они умудрились раскопать через общих знакомых мои координаты и посыпались письма с южной родины.
Поборов искушение немедленно выбросить тонкие конвертики-пакетики с притворными гладенькими строчками, где за каждой буквой скрывалась ядовитая зависть, я отложила их в сторону и взяла последний конверт. На небольшом наклеенном квадратике компьютером был отпечатан неполный адрес: город, улица, номер дома, и все. Не любила я такие конверты, ничего хорошего от них ожидать не приходилось. Распечатав его, я думала увидеть плотный листок для принтера с сухим механическим текстом, должным известить меня о чем-либо наверняка неприятном, но с удивлением увидала листки тонкой, почти папиросной бумаги, испещренной аккуратными чернильными строчками. Развернув, прочла первое: «Дорогая Оюна…» Взяла брошенный на телефонный столик конверт — адрес мой. «Дорогая Оюна…» Присела на банкетку в холле и, не испытывая ни малейшей неловкости — надо же разъяснить недоразумение! — прочла письмо. Привожу его практически полностью:
Дорогая Оюна!
Сегодняшний день внес некую сумятицу. Представь себе, еще вчера я четко осознавал все положение вещей, сейчас же пребываю в небольшой растерянности и очень жалею, что тебя нет рядом.
Помнишь ли ты вишневое дерево у западного окна? Цвет оно сбросило, а вот ягоды так и не появились, хотя и погода, и уход были вполне благоприятными. Но не думай, дорогая Оюна, что именно дерево сбило меня с толку, вовсе нет. Утром я встречался с Г. Ц. в парке. Выбрали скамейку в тенистом безлюдном местечке, он, как всегда, говорил очень доступно, внятно, как вдруг мне показалось, что у него деревянная голова. Да-да, на лбу появился и исчез коротенький острый сучок, мелькнул за ухом бледный пожухлый листочек, сквозь дыры в заскорузлой коре долю секунды смотрели неподвижные травянисто-зеленые глаза, и наваждение исчезло. Представляешь, за это время я упустил нечто важное из его слов, долго потом не мог связать концы с концами, в результате многое недопонял. Когда Г. Ц. ушел, я долго бродил по парку, искал ту самую русалочью заводь (помнишь ли ты Гвенделин?), очень хотел ее найти и на всякий случай передать от тебя привет, но, к сожалению, заводь так и не отыскал, видать, бродил совсем в другой стороне.
И все же, Оюна, далеко не со всем я согласен, далеко не все мне нравится в словах Г. Ц. Например, его рассуждения о слишком быстро рвущейся мировой материи именно по причине того, что каждый из Них изо всех сил тянет «одеяло» на себя. Мне кажется, будь оно так, то довольно было бы и одного хорошего рывка, чтобы все разлетелось в клочья. Кстати, пока не забыл, обещанные тобой ягоды волконника я пока не получил и очень надеюсь, что они все же дойдут, ведь их настой как нельзя лучше помогал мне, если тебя не затруднит, вышли, пожалуйста, еще.
По моим подсчетам, с 20-го на 21-е тебе должен присниться очередной серебряный сон, не забудь подробно описать увиденное.
На этом, пожалуй, заканчиваю, пора бежать на встречу с Ли. С нетерпением жду твоего ответа, всегда твой Л.
В растерянности перечитала странное письмо несколько раз и все равно мало что поняла. Без сомнения, я случайно подсмотрела чью-то крайне необычную переписку, но как это письмо попало в мой почтовый ящик? Тщательно изучила конверт, но не нашла ни единого штемпеля, даже города-отправителя. Почему-то после прочитанного не создавалось впечатления розыгрыша или какой-то глупости, сочиненной неизвестным JI., чтобы повеселить незнакомую Оюну, напротив, душа присмирела, прислушиваясь к ощущению прикосновения к некой заповедной тайне. Аккуратный, тонкий, но без особых витиеватых закорючек, с правильным наклоном почерк JI., стиль письма, говорили о том, что это взрослый, образованный человек, возможно, даже пожилой и старомодный, раз писал чернилами, да и бумага явно дорогая, я даже не видела никогда такой… Зазвонил телефон. Я вздрогнула, приходя в себя, надо же, так зачиталась-задумалась и забыла, что до сих пор сижу в прихожей. Отложив письмо, побежала к аппарату.
— Алло?
— Тонька!
— Вы ошиблись.
Телефонный звонок разрушил мягкий таинственный ореол, созданный письмом, исчезла заводь с Гвенделин (русалка?), настой из ягод волконника, и Г.Ц. с деревянной головой, осталась залитая солнцем пятикомнатная квартира, сервированная (именно — сервированная, а не обставленная) неуютной, но дорогой, престижной мебелью, где я все время ощущала себя не в доме, а в каком-то музее нелепого современного искусства. Вернулась в холл, сложила тонкие папиросные листочки обратно в конверт и задумалась: куда же его спрятать? Очень уж не хотелось, чтобы письмо потерялось или того хуже — попалось кому-нибудь на глаза. В этом «доме» за пять лет совместной жизни я так и не заимела собственного потайного уголка, уютного местечка, поэтому, перебрав с десяток вариантов, спрятала письмо в маленькую театральную сумочку. Она всегда жила у нас с мамой дома, с самого детства, я даже не знаю, кому она принадлежала изначально. Когда-то сумочка была белой, густо расшитой прозрачными нежно-голубыми стразами, а потом как-то незаметно пожелтел атлас, а от плотных рядков сверкающих капелек остался десяток мутноватых бусинок. Эту сумочку, как единственное напоминание о детстве, как маленькую связь с собою в коротком клетчатом платье и вечно сползающих гольфах, я возила из города в город, никогда не расставаясь с ней, эта вещица стала для меня настолько личной, едва ли не интимной деталью. В ней хранился пустой квадратный флакончик моих первых в жизни духов «Мечта», носовой платок, собственноручно вышитый в первом классе, пара крупных синих бусин да кулончик-авторучка, давным-давно подаренный случайной иностранкой за то, что в скверике я сбила для нее падкой несколько грецких орехов в зеленой йодистой кожуре. К этим сокровищам я без раздумья добавила и письмо — единственное, что по-настоящему затронуло и заинтересовало меня за последние… лет пятнадцать, наверное.
Я пыталась заняться чем-нибудь, но все валилось из рук — письмо не шло из головы. Я даже рассердилась на себя и собственную впечатлительность, того гляди, стану покупать любовные романы и рыдать над ними! Но никакие увещевания не помогли. Безудержно хотелось взять письмо, снова перечитать его, рассматривая красивый почерк, и отыскать, наткнуться случайно на что-то незамеченное ранее. Поборов искушение, я села за компьютер, вошла в Интернет и в поисковой системе набрала: «Волконник». Яндекс не дал ни единой ссылки, спросив меня, не ошиблась ли я в написании?
Выключив машину, решила сварить кофе. Засыпав ложечку ароматного порошка в маленькую, рассчитанную всего на одну чашечку кофеварку, стала смотреть в окно. Мысли текли сами собой… Интересно, в каком городе находится русалочья заводь? Где живет Л.? Надо бы узнать у консьержки, когда обычно приходит почтальон, показать ему конверт и спросить… И тут я поняла, что не желаю знать, откуда оно взялось в моем ящике, не хочу расковыривать, допытываться, хочу оставить все так, как оно есть, и дальше додумать самой, придумать Оюну, Л., Г.Ц. и Ли… Но фантазия моя, заключенная в три небольших тонюсеньких листка, боялась сниматься с якоря и пускаться в незнакомое море, вдруг оно окажется океаном без берегов и встречных кораблей…
На следующий день я снова получила письмо, и не одно. Из почтового ящика выпорхнули два одинаковых конверта с наклеенными квадратиками и компьютерным адресом на них. Швырнув газеты в корзину, я, дрожа от возбуждения, шмыгнула в лифт, не обратив внимания на приветствие консьержки. Захлопнув дверь, бросилась в спальню, забралась на кровать, включила ночник и аккуратно надорвала с краю оба конверта. Нервный озноб, будто в предчувствии первого сексуального опыта… наспех просмотрев оба письма, взяла то, что по времени было написано раньше. Вот оно:
Милая Оюна!
Пишу тебе в этот же день, вернее, в ночь. Жаль, что уже успел отправить предыдущее письмо. Только что вернулся от Ли, народу было немного, человек пятнадцать, видел там Звенигорцева — представь себе, подался в актеры! К сожалению, он не смог внятно объяснить своего поступка, но создалось ясное впечатление, что не от блажи, а преследовал он большую цель, коей пока что делиться не стал. Ну да будет о нем.
Анникушин сообщил темную весть. Не хотел бы тебя расстраивать, но ты просила сообщать все без исключения. Умер Базилик, так скоропостижно, что я сам узнал об этом только у Ли. Говорят, лицо его в одночасье заросло роговым панцирем, точь-в-точь похожим на огромный ноготь большого пальца, а разводы на нем очень уж смахивали на древесные кольца. Отсоединить этот «ноготь» так и не смогли, похоронили быстро, в закрытом гробу. Предвосхищая твой вопрос, скажу: за могилой его, разумеется, наблюдают.
Теперь о более приятном. Наконец-то отыскал статуэтку-флакон, о коем ты меня просила. Он прекрасен, хоть всего-то век XV, да и сохранился изумительно! Если смотреть на яркий свет, видны следы на донышке, разводы на стенках. Ощущаю сильнейший трепет, представляя, что за содержимое могло храниться в столь прекрасном сосуде, и вообще связь времени чувствуется как никогда, стоит только взять в руки статуэтку. Чтобы случайно не пробудить ее силы, убрал в футляр, так что чудесный подарок ожидает твоего приезда, милая Оюна. Знаешь, как и прежде, частенько окружаю себя особо близкими вещами, но поднимать временные пласты без тебя, милая, не в удовольствие, порою — в грусть. Жаль, проводники эпох так быстро стареют и приходят в негодность, стояли бы просто так для красоты, продержались бы лишнюю сотню, а так… французские часы совсем плохи стали, пропускают со второй~третьей попытки, да и то ненадолго, и не дают былой свободы. По-прежнему радуют альбом с гравюрами, трость и бронзовый кубок, каждый раз приоткрывают новые ниши, вот только трость все чаще стала пропускать в опасные, темные времена, хотя они и не менее интересны. И сейчас хотелось бы взять ее, отполированную поколениями… но близится час быка, и рисковать не стану. Серебряное зеркало, что дарило нам столько приятных минут, совсем без тебя затосковало, его почти не трогаю, касаюсь только в особо грустные моменты, когда сильнее всего ощущается отчаянная пустота, возникшая с твоим отъездом. Милая Оюна, как же не хватает мне тебя, твоего голоса, смеха, твоего общества! Часто вспоминаю день накануне твоего отъезда, как мы сидели в гостиной прямо на ковре, и солнце, запутавшись в твоих волосах, пыталось выбраться, но этим лишь распушило черные локоны. Вспоминаю тебя, окруженную древностями, как верными слугами, как касалась ты их, истощенных временем тел, как оживали они и льнули к тебе. Как чудесны были эти моменты, как же я скучаю по ним! Из моей души будто в одночасье изъяли половину всего… Прости, милая Оюна, если был чересчур сентиментален, но в этот момент ты так необходима мне. Не докучают ли тебе столь частые письма? Боюсь, реже писать не смогу, мне кажется, что в эти моменты я прикасаюсь к тебе и дыханием, и взглядом, и ты слышишь меня. Вечно твой Л.
Прежде чем взяться за второе письмо, принесла из холодильника початую бутылку вина «Молоко любимой женщины». Выпила залпом целый бокал. Только после смогла перевести дух. Забралась под одеяло и, держась за бокал, как за спокойную дружескую руку, развернула тонкие листочки:
Дорогая Оюна!
Сомкнуть глаз так и не удалось — с рассветом прибежала Ниверин с крайне темной вестью. Берислав не смог вернуться, его не выпустил временной пласт! Прошу тебя, избегай персидской керамики! Возможно, паника моя излишня, но не лучше ли перестраховаться? Берислав пользовал небольшое блюдо персидской керамики, но даже не в этом суть. Мне известны факты, что именно керамика наиболее коварна. Да, она обладает прекрасной проводимостью, а шансы на возвращения через нее невелики. А стекло опасно вообще во всем своем проявлении, особенно если оно непрозрачно, заклинаю тебя, избегай любого стекла и посуды, не пользуй зеркал в одиночестве, с ними непременно нужна страховка!
Возвращаюсь к Бериславу. Ниверин заливалась слезами, и допытаться, что случилось, я долго не мог и просто пошел следом. Картина ужасна! Он сидел в кресле… вернее, не он, а его пустая оболочка, Берислав будто начисто был выеден изнутри мурашами, блюдо валялось на полу. Ты наверняка спросишь, не перепутал ли он сидений, не совершил ли роковой ошибки — двойного перехода? Нет, сидел он в своем кресле, обитом плашками собственноручно выращенного дерева, сомнений нет — его не выпустило блюдо. Я тронул Берислава за плечо, и он рассыпался прахом, даже хоронить нечего — пыль одна. Ниверин впала в истерику, я забрал ее к себе, напоил горячим вином с травами, уложил спать и засел за письмо к тебе. Одна трагедия за другой… не знаю, что и думать, я в полнейшем замешательстве. Сейчас оставлю Ниверин записку и пойду на встречу с Г.Ц., по возвращении опишу, как все прошло.
Вечер. Дорогая Оюна, встреча с Г.Ц. поставила меня в окончательный тупик. Он все внимательно выслушал, но не в пример мне остался спокоен, сказал, что не видит ничего экстраординарного, и объяснил это следующим: должно быть, кто-то решил преступить главное правило — не касаться будущего ни под каким предлогом, и решился достать оттуда какую-то вещь, в дальнейшем могущую служить проводником, что и повлекло за собой такие вот последствия. Но я никак не возьму в толк, как такое вообще возможно? Ведь получается взаимоисключающая цепь! Так же он сообщил приблизительный прогноз общей жизни, он крайне печален… печален настолько, что возник соблазн поставить слова Г.Ц. под сомнение, к сожалению, у меня нет на это ни единого основания. На сей невеселой ноте заканчиваю, глаза совсем закрываются, не спал почти целые сутки. Отчего ты так редко пишешь, милая Оюна? Твой Л.
Винная бутылка оказалась почти пуста, на донышке плескалось два светло-соломенных глотка. В голове болталась такая каша, что выбралась из кровати, пошла в кабинет Бывшего и достала из бюро пачку «Капитана Блэка». Терпеть не могла эти сигареты, но он курил только их. Когда же наконец заберет свои вещи?.. Закурив, пошла на кухню и извлекла из холодильника бутылку коньяка. Плеснув в чашку, выпила залпом, закашлялась, запила водой из-под крана, заодно умыла лицо. Открыла окно и закурила, затягиваясь привычно, жадно, будто и не было четырехлетнего перерыва. Присев на стул, наугад взяла какую-то тарелку, поставила на подоконник и стряхнула туда пепел. Все смешалось. Что же это такое? Чья это переписка? Что за обитатели потусторонних миров общаются между собою таким простейшим способом? В голове крутились строчки, эпизоды, а перед глазами, реальные, почти осязаемые, возникали картины… я боялась всматриваться в них, боялась задумываться, пытаясь осознать, догадаться, опасаясь, что видения эти затянут, захватят и не выпустят сюда, обратно в простой, понятный солнечный мир… или он прост и понятен только на первый, поверхностный взгляд? Вернуться в спальню я не могла, казалось, все пространство там заполнено чем-то неизвестным, пугающим и притягательным одновременно. Прислушаться — и прозвучит торопливый взволнованный шепот, потянет из-под двери зеленоватым туманом, поплывут тусклые огни…
Запугав себя до остановки сердца от случайного безобидного звука, я допила коньяк и вышла на балкон к солнцу, летнему легкому ветерку, к шуму машин и лаю собак, цепляясь за все это судорожно, отчаянно. Но, письма JI. зернами неизвестного волконника уже упали на благодатную почву моей души и, щедро орошенные воображением, дали буйные бледно-зеленые ростки. Душа моя уже заговорила языком Л., она ему уже принадлежала…
Сейчас он где-то пишет новое письмо, даже не подозревая, что Оюна никогда его не прочтет, что в такую личную переписку бессовестно вторгся кто-то третий… Вы только не переживайте, Л., я ни в коем случае не оскорблю пренебрежением ни строчки, ведь за каждой буквой кроется удивительная, порой жутковатая тайна, и такая… такая… — нет, не подобрать мне слова! — любовь к Оюне. Вы простите меня оба, видит Бог, не хотела, не специально выкрала, заполучила ваши письма. Должно быть, что-то произошло, случилось с вашей связью, и бесплотные, как тени, почтальоны с глазами цвета зеленых кислых яблок перепутали цифры, ошиблись адресатом… По-хорошему спуститься бы сейчас к консьержке и выяснить, не живет ли в нашем доме девушка (женщина?) с именем Оюна, но ведь не сделаю этого, по крайней мере сейчас, не готова я, простите меня. Ведь придется отдать ей все-все, по праву принадлежащее… нет, не могу пока… потом, позже.
Оказалось, в глубине квартиры давным-давно звонил телефон. Вскочила на ноги, сердце заколотилось испуганно, заметалось мелким жуликом, пойманным на месте преступления. Оказалось, кухня насмерть задымлена «Капитаном Блэком», коньяк незаметно выпит, а я сама уже в каком-то пограничном состоянии. Телефон звонил не переставая. Я тихонько, чтобы не потревожить лежавшие на кровати письма, прикрыла дверь в спальню, только потом пошла в зал и сняла трубку.
— Алло…
— Рита! — крикнул голос подруги Светы. — Слава Богу, дозвонилась! Что там у тебя, весь день названиваю, ты не берешь трубку!
— Наверное, не слышала. — Я присела на подлокотник безобразного белого дивана.
— Как ты, милая?
«Милая Оюна…»
— Рит, ты меня слышишь? Как ты?
— Нормально. Все в порядке.
— Козел не звонил?
— Пока нет.
— Вот сволочь, а!
— А чего ему звонить-то? — Я постепенно высвобождалась из объятий JI. — С квартирой, наверное, еще не решил ничего, как решит, сразу же объявится.
— Ты только смотри, не останься на бобах! Столько лет терпеть эту гадину!
— Ладно тебе, нормально мы жили.
— Ага, нормально! Да ему просто повезло с такой вот святой Марией-Магдалиной вроде тебя! Ну, у тебя-то еще будет все, слава Богу, до тридцатника далеко, а вот он со своим поганым сороковником… Другая уже б…
— Светик, родная, прости, у меня страшно голова болит…
— Это он тебя довел, я те кричу! Хочешь, приеду, переночую с тобой?
Шумная, яркая, такая настоящая Светка в моей спальне…
— Свет, давай в другой раз, я сейчас таблеток напьюсь и спать лягу, а на днях выберемся куда-нибудь, идет?
— Идет, — вздохнула она, попрощалась и повесила трубку. Я прислушалась, квартирное пространство едва слышно шелестело тонкими папиросными листочками. Милая Оюна, скажите, умоляю вас, как же его зовут? Леонид? Люцифер? Как?..
Писем не было целых три дня, за это время я передумала, перерешала столько возможных вариантов своей дальнейшей жизни без Л. и его тонкого почерка, но ни один не оказался реально приемлемым. Я действительно не могла понять, как мне существовать дальше. Когда мы с мамой лишились нашей краснодарской квартиры, потому что ее продала по фальшивой доверенности лучшая мамина подруга, которую я с самого детства называла «моя вторая мама», и мы оказались на улице, даже тогда я представляла, как жить дальше после такого предательства. Очутившись Нигде, без каких-либо иллюзий и надежд на все человечество в целом и каждого двуногого в отдельности; без вещей, предметов, знакомых с рождения, без ничего, в отвратительной пустыне, в которую мгновенно превратился мой спокойный и радостный мир, даже тогда я представляла течение своей жизни дальше…
Каждый полдень, боясь наткнуться на почтальона, я спускалась вниз, перебирала по листику рекламные газеты, в надежде, что конверт случайно затерялся среди истерично ярких страниц, и с холодеющими руками возвращалась обратно. Как одержимая бродила из комнаты в комнату, не расставаясь с одиннадцатью страничками, и опустошала бар, не отвечая на телефонные звонки. И стало мне понятно, что ощущает наркоман, не получивший вовремя необходимой дозы.
Милая, дорогая Оюна, — просила я утром, заклинала днем, умоляла вечером и угрожала ночью, — почему он так долго не пишет? Что мы сделали неверно? Почему он бросил нас? А может, не нас, а меня? Неужели тени-почтальоны с зелеными глазами исправили свои ошибки и письма снова скользнули к законному адресату? Дорогая Оюна, хоть знак подай, жив ли он, или трость, альбом, кубок и зеркало, пропустив его в смутные темные времена, решили не дедить ни с кем?..
Я бродила по комнатам, куря «Капитан Блэк», и разговаривала с ними обоими, объясняя, доказывая, что не могут, не смеют они вот так со мной поступать! Я ведь теперь тоже с ними, я такая же, я одна из них, и имею право знать, почему он не пишет?! Имею право знать, все ли с ним в порядке?!. Знаю, что не должна даже думать о нем в таком ключе… но кто-то же имел право дать мне эти письма! Ну вот, я уже обвиняю кого-то… никто, никто не виноват, просто пусть он напишет, хотя бы пару строк…
Письмо пришло на четвертый день, когда я уже готова была отыскать Оюну (отчего-то не сомневалась, что найду ее), готова была скулить и унижаться, сидеть на пороге, уткнувшись в дверь, умоляя впустить, вымаливая его имя, возможность прикоснуться к воздуху, пространству Оюны… — его пространству!.. Ослепла, увидев конверт, побежала по лестнице, никак не могла открыть дверь… после вспомнила о ключе.
Сидела на полу, прижимала нераспечатанный конверт к щеке и слушала, как бьется раскаленная кровь в попытке прорваться через кожу и прикоснуться к прохладной бумажной белизне.
Дорогая Оюна!
Прости, что не писал так долго, столько произошло событий — не было минутки взяться за перо. Пытаюсь собраться с мыслями, и кажется теперь, что вишня, так и не давшая завязи, становится главным знаком. Старенькое кресло из груши уже живо едва, а вишня не захотела родить, выходит, шесть лет ее роста — даром. Пока что думать даже не желаю об этом, Оюна, не укладывается в мыслях. И ведь закона никак не отменить, сиденья для переходов только из дерева, выращенного собственными руками, да минимум дважды плодоносившее… отчего я не посадил две вишни? Отчего я так самонадеян? Уверен, тебе совсем не интересны все эти стенания (знала бы ты, дорогая, как я сам себе сейчас противен!) и хочешь, чтобы я скорее перешел к новостям. Сейчас, дай только соберусь с мыслями. Видишь ли, я выпил целый бокал вина, и теперь во мне разлад, тоска такая, что не помещается в душу ни вдоль, ни поперек. Зачем я его пил? Только хуже сделал. Все, дорогая Оюна, теперь к новостям, постараюсь изложить их, не перемежая комментариями.
Третьего дня собирались у меня, не очень хотелось принимать общество, но Ли настояла, и как специально собралось не менее сорока! Даже Матюшин пришел, вот уж кого видеть совсем не хотелось. К середине неожиданно пожаловал сам Г.Ц., разумеется, все остолбенели. Никогда еще не видел его в такой ярости, уверяю, Оюна, у него действительно деревянная голова, не я один это заметил! Г.Ц. отвел меня в сторону и едва ли не набросился с кулаками, я же ровным счетом ничего понять не мог. Наконец он заметил мою растерянность, успокоился немного, почти извинился и сообщил, что некто все же преступил главный закон и поднял будущий временной пласт (как, Оюна, как?! не понимаю!), и будто даже взял вещь, могущую служить проводником, если я правильно понял, — это солонка. Я был в шоке, никак не мог поверить, что кто-то из нас способен на такую отчаянно губительную глупость. Что же теперь будет, милая Оюна, как все поправить? А главное, как изобличить глупца? Не представляю, какую кару придумает для него (нее) Г.Ц. В общем, остаток вечера был безнадежно скомкан, Г.Ц. ушел, хотя мы так просили его задержаться и поговорить с нами, оставил нас в растерянности и смятении. Мы неловко толклись в большом зале и были вынуждены подозревать друг друга, я с превеликой радостью подозревал бы отвратного Матюшина, но, увы, не имею на это, к несчастью, никаких более или менее веских оснований. Такие вот печальные дела, милая Оюна. Ну на кой черт кому-то понадобилось несчастное будущее? Что обнадеживающего и жизнеутверждающего он (она) собирался там увидать? Неужто мало спокойного, хорошо известного, полностью предсказуемого прошлого? Что же мы натворили, милая Оюна, что же натворили… Как же прав был Г.Ц, когда говорил, что человеческая натура жадна и абсолютно безответственна, что живет человек так, будто завтрашнего дня у него нет, а вчерашнего и не было. Нет, не буду вспоминать простоту и мудрость его слов, иначе маятник душевного разлада раскачается еще сильнее.
Спасаюсь воспоминаниями о тебе, дорогая Оюна. Частенько всплывает в памяти тот вечер у Мирграт, все были в светлом, легком, и только ты, как вызов всем и вся, в удивительном платье — тяжелом, как предгрозовое небо, такого глубочайше-синего цвета… не увидеть дна у такого цвета, сколько ни вглядывайся! И эта оборка, бесшабашными крыльями по плечам, груди, спине… и босые стопы с золотой цепочкой на левой лодыжке. Прости, быть может, неприятны тебе мои воспоминания, но картина эта как сейчас стоит перед глазами, и ни о чем кроме думать не могу. Как же сладко надорвалась душа, когда увидел я свой подарок, блеснувший на тонкой твоей коже! Живи вечно, милая Оюна. Жду писем твоих, как воздуха. Твой Л.
Господи, как же прыгает сердце… ну кому, кому я так понадобилась именно в этот момент?! Проклятый телефон! Вскочив с пола, едва удержалась на затекших ногах и, как на культях, доковыляла до телефона.
— Маргарита, — произнес тягучий голос Бывшего, — здравствуй.
— Привет. Ты не мог бы…
— Я займу буквально минуту. Рит, я продумал варианты и нашел оптимальный компромисс — я покупаю тебе двушку в любом районе, где пожелаешь. Разумеется, ремонт, обстановка, машина, к сожалению, не дороже «опеля», у меня сейчас временные…
Я уже ничего не слышала, оглохнув и ослепнув от ужаса. Мне придется уехать отсюда?!
— Паша!!!
— О Боже, не кричи ты так! В чем дело?
— Когда я должна уехать отсюда?
— Рита, ну я не стал бы формулировать вопрос именно так…
— Когда ты собираешься меня вышвырнуть отсюда?! Сколько у меня еще времени?!
— Ри…
— Просто скажи!
— Двух недель тебе хватит собраться?
— Возможно… дай мне месяц, прошу тебя!
— Рита, ты в порядке? Что с тобой?
— Все хорошо, Паш, все хорошо, просто мне тяжело будет расставаться с этим местом.
— Надо же… мне всегда казалось, что ты ненавидишь наш дом.
— Паша, пожалуйста…
— Ты напилась что ли? Позвоню в конце будущей недели.
Бросив трубку, я вернулась к разбросанным по паркету листочкам. Собрала их, сложила в конверт, ходила по комнатам, не выпуская из рук. Милая Оюна, отчего ты совсем не любишь Л.? Позволяешь себя любить, дозволяешь поклоняться цепочке на твоей ноге, такая самодостаточная, недосягаемая, незнакомая.
Вытряхнув на кровать побрякушки из шкатулки, выбрала из блестящего месива цепочку-браслет, застегнула на левой лодыжке. Совсем не то, вульгарно и пошло, смотрится не так, как на Оюне. Замочек открываться не хотел, пришлось дернуть, разорвать и смотреть, как крошечные желтые звенья орошают терракотовый ковер. Милая, милая Оюна… какое ты любишь вино? какому времени года, какой эпохе ты более благосклонна? длинные у тебя волосы или короткие? высокая ты или малышка? что ты хочешь, Оюна? впусти меня к себе.
К концу недели я получила пятое письмо.
Дорогая Оюна!
Отчаялся, дожидаясь весточки от тебя, не случилось ли чего? Ужасные дела творятся, милая, всё крошится, приходит в негодность. Солонку раздобыла Ли. Она приходила ко мне сегодня, перепуганная, растерянная. Умоляла не выдавать. Могла бы и не просить об этом, разве смог бы я выйти ко всем и сказать, что нас, всех нас, весь наш мир погубила маленькая сливочная Ли? Успокаивал ее, как мог, хотя чем можно утешить? Спросил, далекий ли пласт она подняла? Оказалось — нет, но увиденного хватило ей, чтобы растеряться и насовершать глупостей (взяла эту проклятую солонку). Оюна, мировая материя разрушилась, мы балансируем на швах, но и они вот-вот расползутся. Ли видела процесс распада, понимаешь, она не взяла солонку, она подобрала ее, а где, даже не хочу описывать, чтобы не расстраивать тебя, милая. Пишу эти строки, всячески оттягивая главное. Оюна, впервые в жизни я не знаю, как должно поступить. Теперь мне известен скорый и бесславный конец человеческой иллюзии, известен также и выход, спасение. Поделись я всеми этими знаниями и соображениями с нашими, пришлось бы выдать Ли, не предупредить — всех обречь. Но не беспокойся, выход я непременно отыщу, чуть позже, но обязательно отыщу.
Пока что выслушай меня внимательно и непременно поступи, как скажу. Мы уйдем, спасемся в прошедших временных пластах, везде предостаточно вещей, благодаря коим можно жить беспрепятственно где угодно, когда угодно. Пытаюсь вспомнить, что есть у тебя, а мысли путаются, и вроде бы наизусть известные предметы ускользают… ах да! Бархатная карнавальная маска, испанская, века XVII, если не ошибаюсь, она должна у тебя сохраниться, ты ведь так любила ее. Перейди через маску, чтобы не осталось пути назад, надень на лицо, не держи в руках. Я же непременно разыщу предмет той эпохи, той страны и догоню тебя, Оюна, жди меня в Риме, в «Королевском петухе», помнишь эту маленькую милую гостиницу? Я же попытаюсь обернуться скорее. Заклинаю тебя — не медли. Твой Л.
Сидя в такси, я смотрела, как торопится, вьется асфальт Ленинградского шоссе. Четыре года назад у нас с мамой был маленький участок с дачным домиком, ставший для нас новым местом жительства. Когда я вышла за Пашу, мы его продали. Неизвестно, жива ли до сих пор моя яблоня, спилили ее или радует она яблочками новых хозяев? Что я им скажу, как объясню свою дикую просьбу, я пока еще не знала, просто сидела в вонючем, засыпанным сигаретным пеплом салоне, пахнущая и выглядящая очень дорого. Мне казалось, что, зачуяв неподражаемый аромат денег, исходящий от эксцентричной девушки с разжиженными мозгами, хозяева участка пойдут мне навстречу. И я не ошиблась.
За триста долларов хозяин в неликвидных трениках с подтяжками на голое тело срубил мою яблоню, очистил от сучьев и веток, распилил ствол на три чурбака и погрузил в багажник такси. За всю обратную дорогу таксист не проронил ни слова.
Найти мастера по дереву, способного сделать стул со спинкой из такого вот материала такому вот сумасшедшему заказчику и вовсе не составило труда.
Теперь я обязана была разыскать Оюну, отдать ей письма и умолять, угрожать, требовать взять меня с собой.
Спустившись вниз, подошла к консьержке, с остановившимся сердцем задала свой вопрос. Да, Оюна жила в нашем доме, хотя что значит — жила? Просто царствовала во временном своем пристанище. Квартира 269, моя же 169, ее ящик над моим, вот, значит, как ошибся зеленоглазый почтальон. Стоя у ее двери, слушала, как крупная замочная скважина дышит сухим летним ветром. Мне никто не открыл.
За два дня, два вечера, утра и ночи изучила каждую черточку, каждую точку на синей дверной обивке, на косяке, на полу. Никто не открывал, ни малейшего движения — ничего. Должно быть, я окончательно лишилась рассудка, потому что пошла в магазин канцтоваров, купила коробку пластилина, сделала слепок с замочной личинки и заказала ключ. Внешнее богатство и отчаянное вранье позволили забрать еще теплый большой неуклюжий ключ через полчаса.
То, что осталось от милой Оюны, сидело в кресле, в центре огромной, почти пустой комнаты. Неровное дыхание ветра, доносившееся сквозь распахнутую форточку, оставило лишь невесомые, почти прозрачные плечи, полустертое туловище в чем-то светлом, голубом, спокойные руки, лежащие на подлокотниках, да ноги, без стоп и лодыжек. Тонкая золотая цепочка лежала на паркете, ее замкнутое колечко все еще зачем-то оберегало крошечный островок светло-серой пыли. Чуть поодаль — маленькая треснувшая кофейная чашечка. Тихонько, боясь потревожить Оюну, я присела на пол, сквозь ее руку золотилось пушистое московское солнце. Застегнув цепочку на левой лодыжке, я встала, рассматривая нехитрую обстановку: кресло, платяной шкаф, старенький письменный стол да кровать в углу, накрытая легким бежевым покрывалом. На столе веером брошены конверты, стопка бумаги, чернильница с пером да рамка с черно-белым снимком. Да, Оюна, ты действительно прекрасна — роскошные черные кудри, небрежно подобранные широкими гребнями, точеное лицо с бархатными глазами… рядом с нею, бережно приобняв за плечи, улыбался мужчина лет тридцати пяти — лучики в уголках глаз, взъерошенные ветром светлые волосы, счастливая улыбка… У чернильницы — листок письма: пара спокойных, аккуратных строчек:
Дорогой Левит.
Наконец выбрала время написать тебе. Ничего особенно у меня пока что не происходит. Сегодня решила испытать чашку лиможского фарфора, надеюсь, будет интересно. Вернусь, опишу все подробно. Пока не забыла, при случае передай привет Гвенделин, поцелуй Ли, Ниверин и обними от меня Берислава. Письмо продолжу сразу же по возвращении. О.
В платяном шкафу, на полках вместо белья, маек и прочих мелочей, теснились всевозможные старинные вещицы. Маска отыскалась почти сразу. Лиловая, бархатная, с раскосыми глазными прорезями. Во втором отделении жили платья, небрежно наброшенные на деревянные плечики дешевых вешалок. Длинное, из тяжелого шелка глубокого синего цвета с крылатой оборкой, пришлось мне почти впору — чуть свободно оказалось в талии.
Я спустилась к себе и вернулась с небольшим деревянным стульчиком да театральной сумочкой, как жаль, что нельзя ее забрать с собой. Оставлю ее у тебя, милая Оюна.
Заперла на ключ дверь, присела рядом с Оюной, сбросила туфли и удивилась, как спокойно, свободно дышит сердце. Левит… Левит… я повторяла, ласкала, перекатывала это имя, как мятную карамельку. Маска пахла чем-то очень знакомым, уютным, так в детстве пахнет клетчатый плед, под которым прячешься от всех ночных кошмаров. Помоги мне, милая Оюна, поддержи, ведь все у меня впервые. Сквозь раскосые прорези я смотрела, как солнечные лучи блуждают в невесомейшем прахе Оюны, пронизывают его, согревают… постепенно исчезли доносившиеся с улицы звуки, и их сменила полнейшая глубоководная тишина…
31 мая 2002 г.
Борис Зеленский
ЧЕРНЫЕ МЫСЛИ О БРЕННОСТИ
СУЩЕГО ХОРОШИ ТЕМ,
ЧТО ИМЕЮТ ОБЫКНОВЕНИЕ ПРЕКРАЩАТЬ ГЕНЕРИРОВАТЬСЯ,
КАК ТОЛЬКО УСТРАНЯЕТСЯ УГРОЗА ГЕНЕРАТОРУ
У стойбища было непривычно пусто. И на утоптанной площадке, где по вечерам собиралась, считай, вся популяция, включая детенышей и увечное старичье, и в конусообразных норах, и даже вблизи прозрачного лабиринта из вулканического стекла у подножия Замерзшего Гейзера — подарка земных ученых любопытному молодняку — нигде не намечалось хотя бы малейшего движения.
Заслышав шаги, единственный оставшийся хольг с вытертым и поблекшим мехом на загривке задрал слепые глазки к низкому небу с бегущими наперегонки фиолетовыми облаками и протяжно завыл. И столько горькой тоски было в его вое, и столько безысходности в перекошенном от натуги тельце, что у Валерия сжалось сердце и стало очевидным — разговаривать с ним сегодня о Предназначении Скитальцев бесполезно.
И еще.
Обидно, конечно, но получается, что зря он пер на своем горбу за пятьдесят миль уникальную аппаратуру. Ну если честно, то не совсем за пятьдесят — сорок две и четыре десятые мили (по спидометру на противоветровой панели) пройденного расстояния аппаратура проделала не на спине дипломированного ксенолингвиста, а в просторном кузове экоглайда, пока окончательно не спекся забарахливший еще на прошлой неделе инсект-движок мощностью в шестьсот двадцать псевдоульев, но все же. И вот все усилия впустую. Так что хочешь не хочешь, а придется вызывать Эрнста. Ибо во время немой грозы, этого предвестника куда более грозного местного явления — радужного смерча, будь он трижды неладен, мобильник способен пробить расстояние только до этого неугомонного энтузиаста Скитальцев, и то если он рыщет их где-нибудь поблизости, а. не сидит за праздничным столом, как подавляющее большинство обитателей Джиневры, любуясь синтетической елочкой и попивая шампанское. Дело святое — сочельник!
Одна надежда на то, что Эрнст Стернэ не изменил своей привычке восемнадцать часов в сутки, будни или праздники все одно, «зачищать» неосвоенные людьми пространства планеты в поисках следов перворасы Галактики. И ведь что характерно, будь кто другой на его месте, давным-давно вылетел бы из Камелота с треском, а ему все сходит с рук: Инспектора по Охране Досуга не глядят в его сторону, словно он человек-невидимка, Генеральный Коммондор отдал циркулярное распоряжение по всем базам ГСМ о предоставлении ему горючего для экоглайда в неограниченном количестве и даже главный космопсихолог на понедельничных планерках Совета Специалистов всячески стремится устраниться от обсуждения запросов других энтузиастов поработать недельку-другую без «ленивых дней» о систематическом нарушении коллегой Стернэ любимого детища Антуана Дювинье, «Закона о принудительном нормировании рабочего времени», и только яростно крутит свой рыжий чуб…
Ходили непроверенные слухи, что Эрнст чуть ли ни ставленник ВЦ СКНз, что у него лапа аж в администрации Всемирного Совета, что он внучатый племянник Ровесника Миллениума. поэтому, дескать, у него и карт-бланш, но Валерий знал, что все это байки, и считал, что его друг заслужил право мотаться по Джиневре куда и когда хочет своей неудержимой верой в ПОВТОРНОЕ ПОСЕЩЕНИЕ. А это, согласитесь, кого угодно заставит отступиться и не приставать с глупостями. Ведь пока встреченные в Галактике расы если и превосходили человечество в тех или иных сферах своей деятельности, то это отставание можно было легко устранить в пределах одного-двух последующих поколений, к тому же никого из ксенофренов нельзя было упрекнуть в присущей людям изначально агрессивности. Невозможно себе представить, скажем, кентвуша, этого эмпата-полиглота, за рулем стратегического бомбардировщика, всестороннего умельца лишевичюса в панцирном танке с силовой броней, а электромагнитного дремли-на, говорливого обитателя Розового Феникса, с кассетным аквастазером в руках… Впрочем, у дремлинов никаких рук в наличии не просматривается, ибо являют они собой всего-навсего разумные энергетические сгустки. А вот гипотетические Скитальцы — совсем другой коленкор!
Завершив свои непостижимые дела приблизительно несколько миллиардов лет назад, эта первораса покинула нашу Галактику. Зачем? На этот счет существовало столько мнений, сколько и людей, занимающихся этой проблемой. Но лишь один из всех, Эрнст Стернэ, верил, что Скитальцы вернутся. Причем гораздо раньше, чем человечество накопит такое количество знаний, которое позволит общаться с предтечами на равных. Потому и спешил Эрнст найти хоть какие-нибудь факты, свидетельствующие о миролюбии этих титанов прогресса, благо Джиневра — чрезвычайно благодатное поле деятельности, а если повезет — то даже останки одного из Скитальцев…
С Полюса Возмущения налетел необыкновенно противный ветер. Двойную доху (верх — эрзац-медвежья-шкура, подкладка — мономолекулярное сито, пронизанное сигма-канальцами) он выстудил насквозь в одну минуту, не грел Валерия даже терможилет «жар-пингвин», с которым — фирма-изготовитель гарантировала — можно забраться в морозильник хладокомбината и комфортно провести там хоть полночи. Видимо, местные возмущения атмосферы о разрекламированных достоинствах арктической спецодежды не подозревали.
Холодрыга настроения не подняла.
Ни на капельку.
Злясь на весь мир и на себя в особенности, Валерий не нашел ничего лучшего, чем переключиться с брошенного стойбища на что-нибудь другое и, желательно, еще более неприглядное. А что может быть непригляднее наглой лжи? Ксено-лингвиста жутко раздражали рекламные видеобуклеты, особенно те, которые трубили на весь цивилизованный мир по ЕГИС — Единой Галактической Информационной Системе, — что краше Джиневры местечка нет.
«ХОЧЕШЬ ЗАПОМНИТЬ ОТПУСК НА ВСЮ ЖИЗНЬ, ПРОВЕДИ ЕГО В КОМПАНИИ С ДЖИННАМИ» или «ПОЗАБУДЕШЬ ПРО СКУКУ, КОГДА У ТЕБЯ НАД ГОЛОВОЙ ПРОПЛЫВАЮТ ХРУСТАЛЬНЫЕ ОБЛАКА».
Что и говорить, и джинны, и хрустальные облака впечатляют.
Когда встречаешься с ними впервые.
Однако со временем ощущение новизны пропадает и тебе кажется, что подобные порождения Высотника окружали тебя всегда. К тому же и то и другое характерно для умеренной зоны планеты, а вот к чему привыкнуть невозможно, так это к погоде, свойственной приполярным областям второй планеты системы Короля Артура. Особенно если торчать в них безвылазно в течение двух с половиной стандартных лет, пытаясь расшифровать нечленораздельную речь полуразумных обитателей тундры.
Хотя можно посмотреть на проблему и с другой стороны: ну где, как не на Джиневре, изучать остаточные признаки доминантного вмешательства сверхцивилизации в ход эволюции? Что ни говори, а хольги, как, впрочем, и все остальные щелевые грызуноиды, — типичная тупиковая ветвь, и если бы не их соседство с открытым еще Иннокентием Мамонтовым выходом дельта-руды на поверхность…
Кстати, мелькнула зудящая комаром мысль, а что, если доктор Роджер Клинг прав и его гипотеза о вторичном наследовании условных рефлексов найдет реальное подтверждение? В таком случае псевдоречь хольгов можно рассматривать как некую резервную систему сохранения пока не до конца понятных данных, о которых сами носители информации ничего не подозревают. Собственно говоря, мозг хольга пока не достиг того порога сложности, при котором его обладатель способен что-то подозревать. Расшифровка же подобной белковой базы данных способна пролить свет на во многом таинственную деятельность перворасы Галактики. Мало того, это перевернет устоявшиеся представления землян о спонтанных поселениях Скитальцев в системах, аналогичных Камелоту, как уважительно называют между собой межзвездники систему из трех планет: опаленного мирка Мерлина, землеподобной Джиневры и внешнего газового гиганта Ланселота, вращающихся вокруг звезды земного типа — Короля Артура.
Да, ежась от пронизывающей сужи, продолжал рассуждать Станаев, ничего иного, как придерживаться стройной по всем параметрам клинговской доктрины, мне не остается, как только поддадутся минимальной дешифровке коммуникационные способности колонии, считай, заветное звание у меня в кармане. А тогда прости-прощай, Джиневра, новоиспеченного Контактера ожидает целая куча миров, где непочатый край работы.
Что ж, Валерий Николаевич раскатал губу не напрасно. За те неполные восемь лет, которые выпускник школы для особо одаренных детей в Крохалево (Восточный округ Срединного континента на Танкреде, планетная система Наконечник Электрода) потратил на приобщение к завораживающему миру академической ксенолингвистики (университет Астра-Штудио на Лазурной Громаде, полугодовая стажировка на Василиске-VII и успешная сдача доброй дюжины профминимумов профессору Польде), было открыто немало гуманоидных и негуманоидных цивилизаций. Допустим, гуманоидные под специлизацию Станаева не подпадают, их благородно оставим на разживу СПЭЛистам, пусть себе успешно и плодотворно развивают великое и могучее средство коммуникативности братьев не только по разуму, но и по физиологии.
Зато негуманоидные… один Шпильгезундхайт со своими весьма и весьма нетрадиционными обитателями чего стоит. Только попытайся себе вообразить, каким манером разумные верхние слои атмосферы этой в остальном весьма и весьма непримечательной планетки умудряются переговариваться между собой, и сразу поймешь, какие потрясающие сюрпризы в сфере нетрадиционного кодирования сигналов тебя ожидают!
А ведь в списке перспективных для вступления в ООРАН разумных рас числятся еще такие оригинальные цивилизации, как коленные блюдечники с Земли Клариссы или открытая буквально на днях культура шрапшей, которая тем не менее уже успела получить официальное название КСМЛП. Аббревиатура сильно отдавала экзотикой и нездоровой мистикой и расшифровывалась как Конгломерат Сбрасывающих Мертвые Лица Полночью.
Услышав подобное название, человек несведущий сразу начинал давать волю безудержной фантазии, в подробностях представляя жуткую процедуру, происходящую в кромешной тьме, однако на самом деле ничего похожего на «мертвые лица» культура шрапшей не содержит. Впрочем, как не содержит, собственно говоря, самих шрапшей. Просто более точного соответствия ритуалу, которому действительно на стыке каждых суток предается некое сообщество незримых общественных квазинасекомых, из одной лишь научной корректности обозначенное дефиницией «конгломерат», ученые Солнечной Федерации подобрать не смогли — трудно называть мертвыми существа, которые не существуют в общепринятом смысле этого слова и никаких лиц, да и иных частей тела, по всей видимости, не имеют, хотя результаты их бурного созидания растут как грибы…
Вот где безграничное поле деятельности для молодого, но удивительно перспективного, хотелось бы думать так, ксенолингвиста.
Валерий даже на мгновение перестал ощущать леденящий холод — что и говорить, мечты согревают душу похлеще патентованных химических грелок, тем более что он забыл забрать последние из брошенного в снегах экоглайда. Но грелки — это проза жизни, без них в конце концов можно и обойтись, а разве ксенолингвистика способна обойтись без утонченной, по преимуществу визажистской и куаферной, цивилизации почасовых призраков с Мистерии-Танго, не говоря уже о дивных ландшафтных полянах Альтаира-VI, где под мертвыми лучами плоских лун обожают водить нескончаемые хороводы р'фафидл-лы, больше всего похожие на трехногих плюшевых медвежат, и их постоянные спутники-антагонисты — паукообразные прыг-скокеры…
Ау, прыгскокеры и р‘фафидллы, шрапши и коленные блюдечники, призраки и атмосферные слои, слышите Валерия Николаевича Станаева? Тогда подождите немного, не раскрывайте всех своих тайн, оставьте и на его долю несколько, вот только разгребется он со своими хольгами и сразу возьмется за вас!
Дело оставалось за малым — понять, каким образом ухитряются общаться между собой местные землеройки, пробуравливая каждый раз в вечной мерзлоте по целому пучку параллельных ходов, смазанных какой-то пахучей жидкостью. Розалия Григорьевна Доц разразилась компетентной статьей на сайте «Проблемы сравнительного лингоанализа», предположив, что все дело в феромонах, но молодые, и среди них Станаев, придерживались иной версии, а именно аудивизуальной, ибо слух и зрение у хольгов были развиты сильнее, чем обоняние. В подтверждение своим воззрениям и приходится теперь мерзнуть за три тысячи миль от Столицы и за полсотни миль от уютного поста Искателей, где всегда к твоим услугам ионный душ, ароматная сигара, любовно свернутая кофейными ручками прелестниц с далекой Нежной, и славное пиво, сваренное в кратере вулкана Зев Преисподней, что, не переставая, клокочет в терминальной зоне раскаленного, как уголек, Мерлина…
Кто бы мог подумать, что хольги начнут миграцию в самый разгар предзимья? Не ровен час, начнется радужный смерч, а уж он как никто способен замести следы, тогда даже с меридианного спутника не засечь ушедшую популяцию…
Неожиданно Валерий ощутил какое-то копошение под ногами.
Слепенький зверек, о котором он и думать забыл, натужно потерся о пимы ксенолингвиста. Что ж, наверное, почуял тепло, просачивающееся через жилет, иначе с какой стати ему жаться к незнакомому предмету-движению?
Станаев аккуратно снял с плеча и поставил коммуникатор на землю, потом наклонился, ухватил хольга за холку и сунул за пазуху.
Не пропадать же бедняге на морозе.
Потом из внутреннего кармана дохи выудил телефон, подышал в мембрану, стянул рукавицу и ткнул негнущимся пальцем в зеленую кнопку вызова.
Как ни странно, аппарат отозвался протяжным гудком, свидетельствующим о исправности. Вот тебе и немая гроза!
Гудок подействовал на хольга, и тот опять завыл. Но уже без тоски и даже как-то миролюбиво.
«Вот же тварь, — ласково подумал Станаев, набирая на табло индкод Эрнста, — хоть и чуждая всему земному, а понимает, что наступает ответственный момент, от которого зависит спасение».
В принципе от того, как сработает дальняя связь, зависело спасение не только зверька, которого сородичи оставили умирать, но и судьба самого Валерия. Добраться до поста по тундре пешком, да еще в немую грозу, когда молчат все приборы, даже стрелка компаса, слишком большое везение даже для тренированных Искателей, что же сказать о человеке, который больше привык полагаться на голову, чем на свои нижние конечности.
Вообще-то только сейчас до Валерия дошло, что вся эта затея с несанкционированным визитом в стойбище — самая настоящая авантюра.
Причем от начала и до конца.
Правда, о конце думать пока рановато. Вполне можно вернуться к брошенному вездеходу и попробовать покопаться в сдохнувшем движке. Хотя как можно оживить инсект-агрегат, больше всего похожий на ноздреватую массу, составленную из множества правильных многогранников, Станаев представлял себе лишь в самых общих чертах. В конце концов он, как всякий фортпостник, периодически работающий за пределами жилого периметра, хоть и сдал на «четверку» материальную часть наземных транспортных средств, но принцип их работы так и остался для него тайной за семью печатями.
Прошло двадцать секунд, а телефон Эрнста все не отзывался и не отзывался.
— Ну давай, милый, — прошептал Станаев обветренными губами, — чего тебе стоит?! Я виноват, что никого не предупредил, сам теперь понимаю, но разве это повод лишать меня последнего шанса? Клянусь, больше никогда, ни под каким видом, в одиночку, на чужой планете…
Словно удовлетворившись самобичеваниями ксенолингвиста, раздался щелчок.
— На проводе индивидуальный код Эрнста Стернэ. Говорите внятно и только по делу, но вначале дождитесь двойного зуммера — хозяин не любит слишком торопливых.
Валерий с досады едва не хлопнул телефоном об землю.
И как он мог забыть, что Эрнст терпеть не может прямой связи, бережет сердце от потрясений.
Когда-то, еще на Земле, в один из пасмурных осенних дней, его, тогда студента Академии Проблем Контакта, прилежно грызущего гранит наук, ошарашили прямым текстом о катастрофе рейсового экобуса, в результате которой он в один миг остался без родителей и младшей сестры. С тех пор Эрнст никогда не берет трубку, предпочитает отфильтрованные сообщения индкода.
Двойной зуммер давно отпищал свое, прежде чем Валерий произнес в мембрану:
— Эрнст, дружище, придется тебе меня выручать. Я в дальней колонии хольгов, той самой, что вблизи Замерзшего Гейзера. По неизвестной причине мои подшефные покинули место постоянного обитания. Вездеход вышел из строя, так-что добраться до поста самостоятельно не получится. К тому же меня угораздило вляпаться в эпицентр немой грозы. Если можешь, поспеши. Сообщение передал индкод Валерия
Ксенолингвист подумал и добавил:
— Сообщи хозяину немедленно, иначе при встрече надеру уши.
Последнюю фразу он предназначил специально для индкода Искателя. Чтобы тот не вздумал беречь душевное здоровье Эрнста за счет Станаева — так и окочуриться недолго.
Как натура, в сущности, кабинетная и сугубо прикладная, он не любил соприкасаться с житейскими коллизиями и, когда таковые все же пробивались сквозь покрывающую его защитную скорлупу, обычно погружался в уютный мирок собственных рассуждений и уже тогда ничего не видел, ничего не слышал и ничего не хотел знать. Вот и сейчас Станаев оказался в комфортном окружении своего внутреннего мирка, который выглядел примерно так: да-а, Валерий, ну и влип же ты в историю. И какой только умник обозвал Джиневру Камелотской жемчужиной? Собственно говоря, наверное, имелась в виду комфортная зона средних широт, аналогичная земному Средиземноморью. Про приполярную тундру такого не скажешь — холодно и ветрено одиннадцать с половиной месяцев из двенадцати, бр-р-р! Пренеприятное местечко, что и говорить, и уж совсем непонятно, с чего бы это вдруг Скитальцам понадобилось устраивать здесь перевалочную базу? Да еще этот дурацкий лабиринт под полюсом… Хотя скорее всего это никакие не Скитальцы, а некая гуманоидная, судя по строению штреков и шахт, раса, проклюнувшаяся где-нибудь поблизости от звездной системы Короля Артура и возомнившая себя Главным Устроителем Дурацких Лабиринтов в Галактике?
Ох и беда же с этими гуманоидами!
Вспомнить хотя бы Инцидент Сто Сорок Второго года, когда настырные обитатели бродячей планетки Орзуле высадились на внешнем спутнике Сириуса, где у землян по договоренности с тамошним генеральным тельдом добрых три десятка лет функционировал испытательный полигон для так называемых ауральных структур. Объект высшей степени защищенности, двойной антиментально-осязательный контур и заклятие Святого Августина между оболочками, это вам не хухры-мухры, да и как могло быть иначе — общение с потусторонними силами не только не приемлет суеты, но и требует еще крайней осмотрительности. Внутрь путь заказан случайному нейтрино, не то что материальному объекту протяженностью чуть ли не в двадцать миль, а орзулы эти самые знай себе перли сквозь все эти тонкие и толстые мембраны-прослойки и чихать хотели на переменное тактильное поле, наведенные аудиодо-ровизуальные кошмары и божественную эманацию, предохраняющую от несанкионированного доступа…
Да, скандальчик в Совете был еще тот!
Надо же, под самым боком у Солнечной Федерации дозрел до самостоятельного выхода на Большую Высоту неизвестный народ, который прошляпили и Звездный Патруль, и Искатели, и даже пресловутый ВЦ СКНз. Отговорки же виновных ведомств, что, дескать, орзулы эти самые ни слухом, ни обонянием, ни зрением среди собратьев по разуму ничем особым не выделялись и даже наоборот, ибо из всех чувств воспринимают исключительно градиент магнитной напряженности, словно они и не гуманоиды вовсе, а какие-нибудь отдаленные родичи дремлинов с Розового Феникса, на строгих инспекторов не повлияли ни в какой степени. Так что досталось всем сестрам по сусалам: Кристиана-Анри Флермона сняли, Мешхеда аль-Гальма ибн Хирази закатали аж на Форпост-Кублайхан, а это дальше некуда, и даже непотопляемого Старика из ВЦ СКНз едва на пенсию не выпроводили, но курилка Пернатый и здесь выкрутился, доказав как дважды два, что после Персефоны у него в специальном отделении родимого сейфа не первый год пылится конверт с особым мнением, который он и предъявил следственному комитету как свое очередное прозрение и заодно стопроцентное алиби. Это уже потом выяснилось, что ни Флермон, ни Мешхед и уж тем более уважаемый Василий Данилович Сорока не виноваты, а всю кашу заварила, причем в одиночку, неугомонная Здена Миллерова, больше известная по прозвищу Орзуланская Дева, дочь небезызвестного Карела Миллера, легендарного основателя фонда «Генетическое Наследие Миллениума», и одна из так называемых супермладенцев в рамках пресловутого эксперимента «Пражская Зелень-33», а к тому моменту шестнадцатилетняя выпускница историко-социального факультета Сорбонны. Своенравная дипломница решила доказать своему учителю, академику и члену Объединенного Совета СФ Жану-Пьеру Гродье, что с помощью современных методов пси-внушения и ускоренных методов ген-обучения одна отдельно взятая цивилизация может перепрыгнуть из низшей исторической формации сразу в стадию Общественного Разума, каковой характеризуются все девятнадцать известных на сегодня звездных культур.
На своей одноместной «Королеве кариоке» она прошерстила чуть ли не весь юго-западный сектор Млечного Пути и в конце концов остановила выбор на кочующем планетоиде, в глубоких пещерах которого дрыхли впавшие в многовековую спячку троглодиты Орзуле. В свое время с их светилом столкнулась ПЧД — плавающая черная дыра. В результате катастрофы планету выбросило за пределы притяжения собственного светила и вот уже несколько сотен тысяч лет она, замерзшая и лишенная животворных лучей, дрейфовала на беззвездных задворках Большой Высоты.
Девушка, можно сказать, подросток, сумела не только пробудить от летаргии кемарящих аборигенов и внедрить в сознание подавляющего большинства понятие кастовой цивилизации типа термитника, но и благодаря пересаженным ей еще в период внутриутробного развития пси-хромосомам от Мате-ри-Киберы внушила им мысль, что они рождены для более высокой цели, нежели пребывать в анабиозе до скончания веков. Все это она умудрилась проделать за неполных два стандартных года.
Что и говорить, Орзуланская Дева натворила дел — одни веерные корабельные верфи чего стояли! Под ее руководством аборигены умудрились сварганить из самых неподходящих для такой цели материалов (атмосферный лед и местные гастрономические пристрастия к съедобным сланцам) звездоплавательный аппарат, весьма и весьма по сути примитивный, однако благополучно добравшийся до Сириуса и взявший, как уже упоминалось, все нерукотворные барьеры на раз.
Слава Высотнику, у Здены хватило ума поведать подопечным далеко не обо всем, о чем положено знать обладательнице экстра-диплома историко-социального факультета. В частности, она не стала рассказывать, чем именно занимаются на ауральном полигоне специалисты по тонким структурам. Во всяком случае, слабо верится, что у выпускницы Сорбонны имелся досадный пробел как раз в этой деликатной области образования. Так или иначе, но инфернальное воинство, только и ждавшее дальнейшего расширения темпоральной воронки, чтобы запустить в наш мир пресловутую Четверку из Всадников Апокалипсиса, в очередной раз осталось с носом…
Или взять нашумевшую одиссею Вероники и Феликса ван дер Троттенвильдштундтхайзеров (кк «Леприкон-Z», приписан к космопорту имени Джорджа Кондратенко, Нью-Черемушки), вошедшая в новейшую историю космоплавания под названием «Канонизация 139-го года».
Эта супружеская пара астрономов-любителей, вместо того чтобы после выматывающего шестилетнего исследования газопылевых облаков на окраине Галактики тихо-мирно наслаждаться в долгожданном отпуске зрелищем непериодических цефеид, то и дело проплывающих мимо их дрейфующей обсерватории (такое вот у дружной семейки ван дер Троттенвильдштундтхайзеров было веселенькое хобби!), взяла да и наткнулась на племя фитантропов, путешествующих по Большой Высоте, и на чем бы вы думали?
Ни за что не догадаетесь!
На гигантском древокорабле, чья крона использовалась для улавливания рассеянного света звезд, а корневая система — для создания активной реактивной тяги.
Фитантропы (иные названия дриадцы, лешье племя, сучьи сыны), от многолетних странствий отвыкшие от нормальной, то есть оседлой, жизни, долго не могли взять в толк, кто их беспокоит бесконечными наездами то с одной стороны ствола, то — с другой. А когда взяли, недолго церемонились с непрошеными догонялами — Веронику и Феликса приобщили к Великой Хлорофильной Мечте, заменив им циклы кровообращения на чисто растительные радости: зимнюю спячку, весеннее цветение, летнее буйство зелени и осенний листопад. Так бы и прозябали несколько следующих миллионов лет (фитантропы принадлежат к супердолгожителям) несчастные ван дер Троттенвильдштундгхайзеры, если бы не «Сцилла-Кси», патрульный корабль Искателей, и его бдительный Капитан Васильев-младший. Мало того, что он живенько и без помех взял древокорабль на виртуальный абордаж, но и умело допросил фитантропов из Боковой Ветви Основного Ствола на предмет наличия на борту («под корой») контрабанды. Наивные гуманоиды, не имевшие никакого понятия о том, что во Вселенной существует множество способов утаивании истины, тут же сознались в содеянном, регенерировали пойманных землян (не спрашивая у них согласия) снова в представителей фауны, а не флоры, и стали умолять Васильева не буксировать древокорабль к ближайшему аварийному спутнику, а отпустить их подобру-поздорову. Капитан пытался соединиться хотя бы с кустовым (планетарным) советом СФ, но со связью в этом секторе Галактики всегда было не очень. А фитантропы напирали и напирали, мотивируя свое нежелание входить в ООРАН динамическим образом жизни, дескать, сегодня тут, а завтра — за тыщи световых лет. Так и эдак прикидывал Капитан «Сциллы-Кси», но насильно мил не будешь: взял с фитантропов клятвенное («пока текут целебные соки по капиллярам, пока корневая система не повреждена жучистым древоточцем…») обещание не трогать корабли и поселения федералов, да и отпустил древокорабль на все шесть сторон пространства. Это уже потом стало известно, что прародина древокораблей входит в пресловутый список Харвуда, то есть в сферу интересов антагониста Солнечной Федерации — агрессивной империи Кахоу. Знай об этом тогда Васильев-младший, фитантропы не отделались бы одним легким испугом, но, как говорится, после драки…
Пахнул ледяной ветер.
Хольг за пазухой свернулся калачиком — этакий живой комочек, а Валерий инстинктивно повернулся спиной к порывам стужи. Тут же по дохе забарабанили снежинки, каждая весом в добрый фунт. Полюс Возмущения более не удовлетворялся одними порывами ветра.
«И где тебя только черти носят, дорогой товарищ Эрнст? А впрочем, понятно где. Пресловутые Скитальцы покоя не дают. Но если погода не утихомирится, а это вряд ли, то вскоре и мой вездеход, и меня самого накроют многометровые зеркальные сугробы и станет Валерий Станаев, надежда камелотской ксенолингвистики, вечным нерукотворным памятником своей непроходимой гордыни, коя заставила его переться за столько километров, не поинтересовавшись прогнозом погоды и данными орбитального метеоспутника…»
В этом месте ход рассуждений надежды камелотской лингвистики застопорился, поскольку ей, надежде, показалось, что за спиной прошумел основной винт грузового вертолета.
Валерий с трудом, из-за непрекращающихся дуновений боры, развернулся и, опустив с капюшона солнцезащитные светофильтры на лицо, задрал голову в зенит.
Конечно, никакого вертолета не было и в помине. Да и что ему тут делать — открытый выход дельта-руды отстоит от местонахождения колонии хольгов по крайней мере на три с половиной тысячи миль. Трудно понять, как его пилот по пути к космодрому Скай Виндов мог дать подобный крюк?!
Да, забавные штуки иногда преподносит немая гроза. Зеркальный снег, слуховые галлюцинации. А ведь Валерий мог побиться об заклад, что только у грузовых вертолетов типа «эстакада-шершень» несущий винт при перегрузе издает протяжный вой, как какая-нибудь допотопная сирена, вроде той, которую он слышал единственный раз в жизни в раннем детстве, когда силовой пузырь энергично застраивающегося тогда города Арминии на равнине Погасших Кострищ пробил нелимитированный поток исходящей из-под земли некробиоинформации… Из-за присущего им недостатка мощные «шершни» используются исключительно в нежилых районах осваиваемых миров, на Земле их полеты вообще запрещены.
Ксенолингвист прищурил глаза — в залившем полнеба ослепительном зареве, непременном спутнике начинающегося радужного смерча, плыли какие-то корявые запятые, мохнатые колеса и многолучевые звезды, но ничего похожего на вертолет.
«Эх, тянет Эрнст, — пришла далеко не спасительная мысль, — опаздывает… Должно быть, встречать сочельник в одиночку ему не в масть, значит, к девочкам-археологиням стопы направил, благо они вроде нащупали какой-то артефакт, а мне здесь по его милости погибель близкую принимать! Хотя, собственно говоря, почему по его милости? Эрнст — человек взрослый, самостоятельный, вправе принимать собственные решения. Ну отключил мобильник, ну не ответил на мой звонок, так что? Да, до чего же мы, люди-человеки, склонны обвинять в своих неудачах других людей, только не себя! Да не попрись я в стойбище, не было бы никаких стенаний — сидел бы сейчас у себя на базе за праздничным столом, лопал сациви под ркацители, заблаговременно припасенное Гогией, и в компании своих друзей пялился в радужную сферу видеома, аплодируя скабрезным шуткам «Клуба записных остряков поручика Ржевского». Нет, дернул же меня лукавый снять третьего дня показания с Вертячки и Глохи Шустрого — наиболее подходящих с точки зрения ксенолингвистики хольгов среднего возраста. Двое суток непрерывного анализа выявили высокую перспективность дальнейшего с ними общения с применением ментографа. А что мы имеем на данный момент? А имеем мы на данный момент опустевшее стойбище, престарелого хольга за пазухой и великолепные шансы превратиться в ледышку у основания Замерзшего Гейзера. Да стоит только поглядеть на это чудо Джиневры во всем его великолепии, взметнувшееся на четыре сотни метров, распустившее гриву застывших на лету капель, сверкающее миллионами прозрачных граней, — и сразу становится ясно, нечего здесь нормальному человеку делать. Да еще накануне сочельника. Да к тому же в преддверии радужного смерча, после которого не только меня, даже воспоминаний о бывшем стойбище не останется. Не зря же Искатели между собой называют радужный смерч «шилобреем». Ну разве не могли подождать откровения от Вертячки и Глохи до Нового года? Хотя с другой стороны посмотреть, где теперь искать мигрирующих хольгов, тем более что щелевые грызуноиды имеют пагубную привычку мигрировать не поверх наста, как все нормальные приполярные существа, а роют туннели под снегом. Так что путей их отхода ни с вертолета, ни тем паче с глайдера не засечь…»
Валерий поежился — ледяное дыхание приближающейся стихии пробивало даже патентованный терможилет. Верно говорили знатоки полярной жизни, на собственной шкуре испытавшие объятия лютого генерала Мороза, что к холоду привыкнуть нельзя. Они-то знали, что Белое Безмолвие не прощает опрометчивых поступков. Только теперь до ксенолингвиста дошло, что дело швах, который, как говорится, подкрался незаметно. В пору завещание негнущимися пальцами корябать:
В СМЕРТИ МОЕЙ ПРОШУ НИКОГО НЕ ВИНИТЬ.
ПРОСТИТЕ ВСЕ, КОГО ОБИДЕЛ. НЕ ПОМИНАЙТЕ ЛИХОМ…
Впрочем, как всякому здравомыслящему хомо сапиенсу, Валерию помирать вот так по-идиотски, посреди снежной равнины, чертовски не хотелось — ведь он так и не успел сделать окончательную версию Предназначения Скитальцев, которая должна была обессмертить, хотя бы в ограниченном кругу ксенолингвистов, его имя. Да, ему была нужна эта поездка в стойбище, как хольгу поисковый файндер. Честно говоря, на сей, скажем прямо, сомнительный подвиг его подвигла еще и поразительная самоуверенность. Дурак, решил доказать некоей нахальной особе, что полсотни километров по морозу на открытом вездеходе — сущие пустяки и что некоторые, не указывая фамилий, «спортсмены» и шагу ступить не могут без глайда или вертолета, не говоря уже о теплом ватерклозете.
Вот и доказал.
На свою голову.
Связи с базой из-за смерча нет, да и не успеть сюда на глайде до прихода стихии. Так что бывайте, друзья-приятели, надеюсь, кто-нибудь из вас, Георгий Карагулия, Дэн Лоуп, Сеня Малоканов, братья Васютины или даже эта задавака Юлька по прозвищу Фитюлька, закончит за меня исследования и сможет с уверенностью сказать, какую цель ставили перед собой эти непостижимые Скитальцы…
Станаев посмотрел под ноги.
Так-так, аппаратуру придется закопать, не пропадать же ей вместе с хозяином.
Поглубже.
Потом настроить автопеленг, чтобы после смерча нашли — ментограф вещь ценная, с персональной подстройкой, другой такой в системе больше ни у кого. Вот и отыщут ее рядом с моим замерзшим, но не потерявшим присутствия духа трупом.
Эх, до чего по-глупому гибнут лучшие представители молодежи Солнечной Федерации, ради спортивного интереса совершающие променады по заснежанным просторам Джинев-ры. Когда мое красивое и затверделое тело извлекут из-под зеркального снега, ребята насморочно зашмыгают, а Фитюлька, будем надеяться, даже всплакнет… Эх, черт! Лопатой мерзлый грунт не взять, а сейсмогранаты остались в багажнике, а переться навстречу ледяному дыханию смерча…
— Станаев! — раздался за спиной гневный окрик, в котором без особого труда можно было расслышать негодование человека, волей обстоятельств вытянутого из-за праздничного стола.
— Ну я Станаев, — процедил сквозь зубы Валерий, еще не веря в избавление, медленно поворачиваясь лицом к спасителю. — И где это вас, уважаемый маэстро, носило?
— В разных местах, — уклончиво ответил Эрнст, сдвигая ушанку на макушку, — но преимущественно в районе Большого Раскопа.
— Стало быть, мой друг гостил у Бабы Вали?
— Да, Валентина Николаевна милостиво разрешила мне взглянуть на свою находку.
— Небось наши героические бабоньки откопали гнездо праджиннов, — хохотнул Станаев. — И целую гору окаменевших экскрементов, на которых джиннологи школы уважаемого профессора Иокомоды с блеском защитят не один десяток диссеров.
В глазах у Стернэ на какую-то долю секунды вспыхнули огоньки.
— Не совсем гнездо, — буркнул он под нос. — Но об этом давай лучше поговорим на Базе, щупальцы смерча на подходе к Гейзеру. Еще минута-другая, и нам не удрать от передовых даже на крейсерской скорости.
Тьфу ты Высотнику, из-за непрестанного сияния, переливавшегося всеми цветами спектра и озарявшего уже полнеба, Валерий не видел приплюснутой туши экоглайда — любимого транспортного средства свободного поисковика Эрнста Стернэ.
Ксенолингвист взвалил ментограф на плечо, зашел со стороны багажника и уже хотел надавить на клавишу «открыто», но Эрнст придержал его за рукав дохи:
— Не туда. Давай в кабину.
Краем глаза ксенолингвист заметил сквозь неплотно прилегающую крышку какой-то проблеск, словно внутри лежал невыключенный искательский фонарь. Из тех, что входят в снаряжение Искателей. С кадмиевой батареей бессрочного использования. Такие фонари — предмет зависти любых экстремалыциков. Кстати, Валерий бы и сам от такого не отказался.
— Где взял? — кивнул в сторону багажника Станаев.
— Хорошие люди подсобили, — усмехнулся Эрнст.
Валерий с усилием открыл примерзшую дверцу и свалил прибор на кресло. Потом забрался в кабину. И только когда экоглайд, взметнув облачко сверкающей пороши из-под широкого днища, резво пустился в обратный путь, ксенолингвист не выдержал.
— Слушай, Эрнст, ну ты меня заинтриговал, прямо как гид на Пещере Лейхтвейса. Я не дотерплю до Базы. Сознайся, что, кроме «светлячка», прячешь в багажнике? — спросил он, пытаясь сквозь белесую муть рассмотреть дорогу. — Рождественские подарки?
— Точно, — сказал Эрнст, не поворачивая головы, — рождественские. Только никакого «светлячка» у меня нет.
— Что же там светит? — спросил Валерий, которого снедало любопытство.
— Светит? — удивился Эрнст. Причем сделал это весьма натурально. — Когда загружал, то он не светился.
— Позволительно ли будет задать вопрос, что именно ты загружал? И что это за он?
— Артефакт Скитальцев.
Он выдержал паузу, чтобы до Станаева дошло, и добавил:
— Предположительно.
И сколько потом ксенолингвист, сидящий как на иголках, ни умолял остановиться, чтобы он мог хоть на один миг заглянуть в багажник, Эрнст только молча крутил головой и показывал оттопыренным большим пальцем за спину, где ревел радужный смерч, силясь догнать добычу, чудом ускользнувшую от уготованной ей участи.
Юлий Буркин
ПЕНЬ, КАК ДЕНЬ. ШИЗАФРЕНЬ
Короче, у меня есть младшая сестренка, сейчас ей шестнадцать, то есть меня она младше на девять лет. А когда ей исполнилось только двенадцать, она ни с того ни с сего заявила предкам, что хочет жить самостоятельно. Родители были категорически против, но надо знать Лёльку: она подала на официальный развод.
Потому она такая и упрямая, что вся в отца: он еще более основательно уперся рогами в землю и отказал ей в содержании. Так что развод бы ей не зарегистрировали, если бы не я. Она уговорила меня оформить опекунство. Плакала, я не выдержал и согласился. А отец после этого со мной почти год не разговаривал.
Почему она ушла из дома, кто ее обидел? Да никто. Если бы предки не воспротивились и не лишили ее содержания, все было бы нормально: пожила бы месяц-другой в одиночестве и вернулась бы от скуки домой. А так — обратной дороги ей уже не было. Развод есть развод… Да еще со скандалом.
Догадываюсь, что некая опосредованная причина все-таки была. Само собой — несчастная любовь. Что-то кому-то она хотела доказать. Ну а потом это уже стало делом принципа. Я ее в этом демарше не одобрял, но еще меньше я хотел, чтобы ее «обломали», сделали «шелковой», чтобы раз и навсегда отбили охоту быть независимой, потому и помог.
Сперва свои опекунские функции я исполнял достаточно исправно: не только оформил автоматический перевод на ее счет положенных по закону тридцати трех процентов от своих доходов (после вычета коммунальных платежей и расходов на недвижимость), но и заходил два-три раза в неделю в гости. Но потом на меня свалилась слава.
Чуть раньше я помирился с отцом, а вот помирить их с Лёлькой уже не успел: началась такая катавасия, что стало просто не до чего. Но вроде бы все стабилизировалось, и я за сестру особенно уже не переживал. Девка с норовом, но самостоятельная, сама разберется. Чего хотела — свободы, — она добилась. И на меня ей грех жаловаться: она сделала удачный выбор опекуна и обеспечена на всю жизнь…
И вот наконец, впервые за столько времени, у меня выдалось свободное время. Наше обожаемое руководство, услышав наконец наши мольбы и стоны, объявило каникулы. День на третий, отдышавшись, я звякнул Лёльке, но наткнулся на ее навороченный ДУРдом[8], который сообщил мне, что хозяйка уехала на отдых и никаких мобильных средств связи с собой принципиально не взяла.
Это было так похоже на мою сестричку, что я ни капельки не удивился и не забеспокоился. Почему я понял, что Дом навороченный, так это по тому, как он со мной разговаривал:
— Я являюсь одновременно и полномочным поверенным в делах Елены Васильевны, и, если вы пожелаете, дам вам любую не закрытую ею самой о ней информацию. Вплоть до настроений и мечтаний. Тем более что вы, Сергей Васильевич, значитесь в ее личном реестре под номером один, и от вас закрытой информации почти нет.
Было лестно узнать, что мой статус в ее табели о рангах так высок, но вести задушевные беседы с сестренкой через полномочный поверенный ДУРдом мне показалось все-таки нелепым. И я оставил ей сообщение. Сказал в экран:
— Лёлька, я дома, у меня каникулы. Как вернешься, выйди на меня. Я тебя люблю. — Помахал рукой и сделал воздушный поцелуй.
Потом у меня случился небольшой скоропостижный роман, и я слегка потерял счет времени. Потом нас отозвали с каникул на одиночный, но безумно дорогой концерт в Мельбурне, и все мы только чудом не погибли там в гостиничном пожаре, а Петруччио приобрел себе не совсем обычную подругу жизни по имени Ева. Потом, наконец, я вернулся домой, и мой Дом передал мне кое-какие сообщения. В том числе и от Лёльки.
Она сидела на диване, забравшись на него с ногами. Она была красивее всех девушек в мире, а уж я-то их повидал неслыханное множество. И совсем уже взрослая. Наши семейнофирменные здоровенные губы, которые делают меня слегка придурковатым на вид, ей придают трогательность и невероятную сексуальность. (Фрейд, отстань!)
Когда она успела стать взрослой? Как-то это проскочило мимо меня, хотя время от времени мы с ней все-таки связывались. Поздравляли, например, друг друга с праздниками и различными победами: она меня — с успешными концертами, я ее — со сдачами тех или иных экзаменов (еще до окончания школы она поступила одновременно в два вуза — философский и художественный).
— Привет, Сережа, — сказала она. — Очень жалко, что мы не увиделись. А теперь уже не увидимся никогда. Но ты не пугайся. Все хорошо. Я жива, здорова и счастлива. Просто я уезжаю. Навсегда. Но куда — сказать не могу. Это тайна. Так что прощай. Я тобой горжусь. Ты самый лучший брат в мире.
И стереоэкран погас. А я сидел перед ним с отвисшей челюстью, и ощущение у меня было такое, словно у меня стащили сердце.
Во-первых, я сразу подумал о том, что все она врет: никуда она не уезжает, а собирается покончить с собой. Потому что куда бы человек ни уезжал, он не станет говорить: «Не увидимся никогда». Почему? Да потому что нет на этом свете таких далеких мест, чтобы не было возможности увидеться. Такие места есть только на том свете.
Во-вторых, я подумал, что во всем виноват однозначно я. Девочка проблемная, это с самого начала было ясно. А в шестнадцать и у обычных-то людей шарики за ролики заезжают. Если она кому-то и доверяла, то только мне. Был бы я рядом, я бы уж точно знал, что с ней творится. А я ее
бросил, конкретно откупился… Впрочем, возможно, она доверяла мне как раз потому, что я не лез в ее дела.
В-третьих… И только в-третьих я подумал: «Может быть, еще не поздно?!» И тут же пришел в неописуемое волнение. Я попытался связаться с ней или хотя бы с ее Домом, но выяснил только, что абонент снят с регистрации. Я позвонил родителям, наткнулся на отца и с ходу выпалил:
— Лёлька не у вас?!
Он вздрогнул и посмотрел на меня так, словно я дал ему пощечину. Разговоры о ней между нами табуированы. Я не стал объяснять, что сейчас случай особый, и сразу же отключился. Не хватало еще, чтобы ее полезли предки искать. Или, еще хуже, чтобы отец сказал: «Я так и знал, что этим кончится. Все к тому и шло…».
Впрочем, я явно не с того начал. Я вернулся к Лёлькиному сообщению и выяснил, что запись сделана… Сегодня утром! Значит, вполне вероятно, что она еще жива. И, кстати, зачем ей понадобилось снимать себя с регистрации? Скрупулезная подготовка к суициду с приведением в порядок дел и раздачей долгов несвойственна подросткам.
— Есть еще одно сообщение, — вдруг сказал мой весьма дисциплинированный Дом, который без крайней необходимости никогда не заговорит первым. — Оно касается вашей сестры.
— Давай! — рявкнул я.
На стереоэкране возник парень лет восемнадцати, и я не сразу его узнал… Какукавка! Сто лет его не видел и не видел бы еще сто!
— Чуч, — сказал этот шпендель очкастый, — ваша Лёлька в эльфийки подалась. — И все. Отключился.
— В какие эльфийки?! — заорал я, чувствуя, что меня отпускает. Раз «подалась», значит, умирать не собирается. — В какие эльфийки?! — Впрочем, это я сам с собой разговариваю. — Дом! — рявкнул я, — обратный адрес читается?!
— Вполне, — сообщил Дом. — Соединить?
— Давай! — запрыгал я от нетерпения на месте.
Вызов застал Какукавку на улице, видно, в каком-то плохо освещенном месте, поэтому он поднес браслет коммуникатора к самому лицу, и на моем стерео возникла его огромная рожа в тусклом мертвенно-зеленоватом освещении.
— В какие эльфийки?! — с ходу набросился я на него. Крови в прошлом он нам выпил немало, так что особенно церемониться я с ним не собирался. Да и ситуация не располагала.
— Тс-с, — прижал он к губам палец толщиной с мою руку, и я увидел, что он чего-то по-настоящему боится. — Я не могу говорить. Жду тебя в Джакарте. — И связь прервалась.
— Соедини снова! — потребовал я.
Дом помолчал, потом сообщил:
— Его коммуникатор отключен.
— Черт! — выругался я. — Черт и еще один черт! — Похоже, он ждал моего звонка именно для того, чтобы сообщить, куда ехать. — Что такое Джакарт? Это вроде город?
— Джакарта, — поправил Дом. — Город на острове Ява.
— Ё-моё! — запаниковал я. — И как туда добираться?! — Но мой умница-Дом (что бы я без него делал?!) продолжал, словно и не услышав мой вопрос:
— Еще сейчас так называют парк «Царские потехи». Молодежный сленг.
— Другое дело! — обрадовался я, натягивая кроссовки. — А почему?
— Потому что Джакарта — международный центр наркобизнеса.
Так. Что-то начинает проясняться.
— Слушай, может, ты и про «эльфиек» что-нибудь знаешь?
— Ничего такого, что подошло бы к случаю. Информации масса, но вся она в общекультурном слое, в русле германской, скандинавской, а позднее и англосаксонской мифологии.
Ну, это-то я и сам знаю.
— Ладно, и на том спасибо! — крикнул я Дому, выскакивая из него.
…Я мчался в экомобиле по вечернему городу в сторону названного парка, бормоча невесть откуда взявшиеся строчки:
День, как день…
Что за хрень?!
Без зазрень —
Шизафрень!
И сбивчиво думал о парадоксальности нашей жизни. Вот я — солист самой популярной группы, молодежный, блин, кумир — уже отстал от жизни и не знаю, что такое Джакарта… Меня вообще считают глуповатым. И на самом деле это правильно. Я и правда никогда не пытался быть умным, и в , _ голове у меня полная каша. Я предпочитаю быть учеником, а не учителем, так интереснее…
Но ведь вот почему-то стал я этим самым молодежным, блин, кумиром? Что-то я правильно чувствую, а потому правильно выражаю, что ли. Я никогда не был сторонником мажора или минора, я всегда уважал хроматизм. Это когда ноты не делятся на семь основных и пять вспомогательных, а все двенадцать равноправны…
Сейчас такое время, конец двадцать первого: есть все, и все перемешалось. И никто уже не скажет, где кончается добро, а где начинается зло, где кончается естественное, а где начинается искусственное или даже противоестественное… Лёлька моя Лёлька, во что ж это ты вляпалась, что с собой натворила? Чует моя селезенка, что-то скверное…
Так и прыгали мои мысли без цели и результата, пока их не перебила жена нашего ритм-басиста Кристина, выйдя на меня:
— Сержик, ты не в курсе, где мой?
Хороша. Тут уж не поспоришь… Но немножечко стерва. Эх, была бы она кого-нибудь другого женой… Тоже хочу жену-красавицу. И, казалось бы, от желающих отбоя нет, да очень трудно остановиться на ком-то.
— А в студии его нету? — спросил я вместо ответа. Ну не знаю я где ЕЕ.
— В том-то и дело, что нет.
— И не отзывается? Странно…
— Ну ладно, — сказала она и отключилась.
Действительно, чего со мной разговаривать, если я ничего не знаю… Богатым и знаменитым в вопросе создания семьи, как ни странно, намного сложнее, чем простому человеку. С сексом проще, а вот с серьезными отношениями — сложнее. Как выяснить точно, как быть уверенным, тебя любят, или твой имидж, или твои деньги? У простых людей таких проблем нет. Хорошо нашему мелодисту Пиоттуху-Пилецкому, он женился лет за десять до того, как прославился, а мне каково?
Экомобиль как раз в этот момент приземлился у главного входа в «Царские потехи». А вот и Какукавка собственной персоной. Так и кинулся мне навстречу из темного закутка между мини-маркетами. До чего же все-таки неказистый персонаж.
Однако грех мне его гнушаться, он ведь явно хочет Лёльке добра и помогает мне. Если бы не он, я бы, наверное, все еще топтался на месте, уверенный, что в это самое время она где-то умирает.
— Здорово, Чуч! — выпалил Какукавка, — наконец-то!
— Что происходит?! Где Лёлька?! Что значит «ушла в эльфийки»? Это что, наркотик какой-то?
— Тихо, тихо!.. — остановил меня он, испуганно огляделся и, ухватив за рукав, поволок меня туда, где до этого прятался сам. — Я тоже мало что знаю, — затараторил он, когда мы оказались, по его мнению, в относительной безопасности. — Тут один тип тусуется, все его зовут Гэндальф. У него синтетика самая дешевая…
— Наркотики?
— Ну да. И еще он сказочки рассказывает. Про какую-то игру в навороченный мир, с эльфами разными, гномами, и что это в сто раз круче всякой синтетики. Меня он как-то не убедил, а вот кто увлекся, тех я больше не встречал. Только раньше я не задумывался об этом. А недавно, я видел, Лёлька с ним долго разговаривала, а сегодня я от нее получил прощальное письмо.
— С чего это она тебе письма пишет? Кто ты ей? Любовник, что ли?
Боже упаси… Ну и вкусик тогда у моей сестрицы… Какукавка замялся:
— Нет… Я-то — да, а вот она — нет…
Спасибо хоть на том… Не очень все это мне понятно. Что за такой «навороченный мир»? Как в него попасть? Но ясно, что Какукавку об этом расспрашивать бесполезно, он знает не намного больше меня. Потому я сказал:
— Все ясно, — хотя мне и не было ничего ясно. — Веди меня к своему Гэндальфу. Где он обитает?
Снаружи на дверях игрового павильона висела табличка: «Закрыто на ремонт». Однако здоровенный, типа спортивного, зал был битком набит подростками. Одни стояли, другие сидели — кто на специальных походных ковриках, кто на наваленных тут досках и стройматериалах, а кто и прямо на полу. Чуть ли не поголовно все они смолили траву, благо, она с недавних пор легализована, и дым тут стоял такой плотности, что того и гляди торкнет, даже если сам и не куришь.
Что сразу бросалось в глаза, так это дикая неряшливость большинства или даже бедность: грязная одежда, рваная обувь, нестриженые засаленные волосы… Какукавка среди них выглядел просто Белоснежкой. Точнее, этаким юным клерком. И все они непрерывно разговаривали. Все одновременно. Разговаривали и хихикали. И я мог побиться об заклад, что в общем гуле друг друга они не слышали абсолютно.
— Где твой Гэндальф? — проорал я в ухо Какукавке.
— Его пока нет! — прокричал он в ответ.
Неужели вот эта неопряная, дурно пахнущая толпа — излюбленная компания моей утонченной, интеллектуальной Лёльки? Кое-кто из них, мельком глянув на меня, начинал излучать в мой адрес немотивированную (правда, взаимную) неприязнь, но вербально это чувство никто не формулировал.
— Что они тут делают?! — вновь прокричал я.
— Ждут Гэндальфа!
— Зачем?!
— Одни — купить синтетику, другие хотят в его волшебный мир. Он будет выбирать, кого туда взять. Но большинство просто тусуются.
Ах вот как. Выходит, в волшебный мир хотят многие. Но попасть туда может отнюдь не каждый. А моя умница-сестричка успешно сдала и этот экзамен.
— Эй, дедуля, а я тебя знаю! — прокричал мне в лицо вынырнувший из толпы пацан, глядя на меня осоловелыми глазами. Это кто «дедуля», я, что ли?! Выходит, что я… — Не знаю откуда, но где-то я тебя видел! — продолжал он.
— Я играю в «Russian Star’s Soul»! — сообщил я ему.
— А! Точно! — обрадовался он. — «RSS»! Отстой! Попса! — Радостное выражение его лица по ходу высказывания сменилось на неодобрительное. — Ну ты даешь, дедуля… Вообще… — И с этими словами он так же внезапно, как и появился, исчез.
— Придурок! — сообщил мне свое мнение Какукавка. После того, как три года назад он спер у нас со студии незаконченный альбом, передал на радио, и тот принес нам известность, он считает себя нашим крестным отцом.
Внезапно гомон стих, и тишину нарушали теперь только шепотки. Шепнул мне и Какукавка.
— Вон — Гэндальф, — указал он мне в направлении ко входу в зал. — Лысый.
Действительно, вошедший в зал в сопровождении двух дюжих телохранителей молодой низенький мужчина был лыс, как яйцо. Одет он был то ли в кимоно, то ли в светлую пижаму. Быстрыми шагами он прошел в центр зала. Подростки расступились, освобождая пятачок, а кто-то поспешно поставил посередине этого пятачка стул… Все это напоминало давно сложившийся ритуал, а возможно, так оно и было.
Гэндальф уселся, порывисто откинулся на спинку, вытянул ноги в светло-голубеньких хлопчатобумажных штанишках, широко улыбнулся и огляделся вокруг счастливыми сумасшедшими глазами. Один из его секьюрити положил перед ним на пол и раскрыл кейс, затем оба детины с непроницаемыми рожами встали по бокам. Не переставая улыбаться, Гэндальф внимательно вглядывался в окончательно притихших тинейджеров. Внезапно он дурашливо помахал им расслабленной ладошкой и выдал:
— Приветик.
Зал взорвался радостными воплями, но Гэндальф остановил крики жестом.
— Чего орать-то, милые? — спросил он риторически. — Давайте-ка лучше поболтаем. О том о сем. Вы не бойтесь, вы ведь знаете, я не страшный. Подходите, жалуйтесь, говорите, кому что нужно. Старик Гэндальф вас не обидит. Или у кого-то есть вопросы?
Вопросы были у меня, и я дернулся было вперед, но Какукавка опередил меня, ухватив за рукав и шепча:
— Тебе нельзя, он тебя узнает!
Резонно, вообще-то.
— Тогда иди ты, — шепнул я.
— Мне тоже нельзя, я ему деньги должен.
Вот, блин…
— И что ты предлагаешь?
— Подождем, пока он кого-то возьмет, а потом выследим.
Ладно. Какой не есть, а все-таки план. Хоть он мне и не нравится.
— Ну что, ребятишки, нет вопросов? — пожал плечами Гэндальф. — И никому ничего не нужно? — Внезапно улыбка на его лице сменилась сердитой гримасой, и ловким движением ноги он захлопнул кейс. Зал охнул. Тут же на пятачок поспешно выбралась бледная девочка лет пятнадцати и почти выкрикнула:
— Стандарт «блаженки»!
— Ну хоть одна смелая нашлась, — мрачно прищурился Гэндальф. — Подойди-ка…
Девочка нерешительно приблизилась.
— Что-то я тебя тут раньше не видел. Говоришь, тебе нужен синтетический квази-опиат?.. Да, да, милая, так это называется по-научному. А это низкое словечко — «блаженка» — забудь. Мы же с тобой взрослые люди… Целый стандарт? Это ведь десять доз. Деньги немалые…
— У меня есть. — Девочка полезла в карман.
— Стоп! — тормознул ее Гэндальф. — Ну что за манеры? Воспитываешь вас, воспитываешь, а вы все деньги да деньги… А ведь не все можно купить за деньги. Есть, например, дружба, есть любовь. Мне, представь, твои деньги вовсе не нужны. У меня их, милая моя, и без тебя много.
Он замолчал, испытующе глядя на девочку. Не выдержав, она, заикаясь, начала:
— Я… У меня… Больше ничего…
— А по-моему, есть! — торжествующе воскликнул он. В толпе заржали, и она, чуть не плача, закусила губу. — Но успокойся, — чуть заметно усмехнулся Гэндальф. — Я ведь волшебник добрый. Дай ей стандарт, — кивнул он одному из телохранителей.
Тот вновь открыл кейс, достал и протянул девочке коробку. Та схватила ее и опять полезла в карман, но Гэндальф вновь остановил ее:
— Я же сказал, милая, деньги мне твои не нужны… Оставь себе. На шоколадки. Но учти: в другой раз даром не получишь ничего. И за деньги тоже. Иди, радуйся жизни, прославляй мою доброту и решай, как будешь расплачиваться в следующий раз.
Девочка кивнула и попятилась.
— Эй! — поднял он брови. — А что надо сказать дяде?
— Спасибо, — пробормотала девчонка и юркнула в толпу.
— Пожалуйста! — обнажая лошадиные зубы, расцвел прежней широкой улыбкой Гэндальф. И тут же, один за другим, к нему потянулись покупатели и просители.
С кем-то он совершал простую сделку, с кем-то, с явным глумливым удовольствием, играл, как кот с мышкой, кому-то и отказывал. Коробочки и пакетики переходили из кейса в карманы подростков, а их место занимали денежные купюры. Но вот поток желающих иссяк, телохранитель закрыл кейс, поднял его с пола, и Гэндальф вскочил так стремительно,
— Ну вот и все! — бодро воскликнул он. — Но мы-то с вами, дружочки мои, знаем, что все это — детские игрушки. Лично я не одобряю ваш выбор… Вредно для здоровья и очень коротко в действии. Те, кто хочет кой-чего покруче, те, кто хочет попасть в настоящую сказку, в Игру с большой буквы, — за мной! Побеседуем отдельно. И кто знает, быть может, повезет именно вам!
Он проворно направился к выходу, а за ним, отделившись от толпы, поспешила кучка ребят человек в двадцать. Я рванулся к ним.
— Нельзя! — как и в прошлый раз вцепился в меня Какукавка. Но я дернул руку:
— Да пошел ты к черту! Мне Лёльку надо вытаскивать! Где я потом его достану?!
— Это опасно! — продолжал тот держать меня.
— Да отцепись ты! Что он мне сделает?!
Он еще что-то говорил, но я, не слушая его, все-таки вырвался и нагнал группу стремящихся в сказку. Поравнявшись с ними, я с удивлением обнаружил, что все они, и юноши и девушки, обриты наголо — или сверкают такими же лысыми черепами, как и Гэндальф, или прикрыли лысины головными уборами. В этот миг один из телохранителей заметил меня и негромко окликнул:
— Шеф!
Гэндальф приостановился, глянул на него, на меня, лучезарно, как старому другу, улыбнулся мне и коротко кивнул охраннику. Детина шагнул в мою сторону, и я уже приготовился что-то сказать, как в его руках мелькнул электрошоковый жезл и уткнулся мне в лоб. Сверкнул разряд, и я, ощутив во рту резкий железный привкус, провалился в небытие.
Мне брызнули в лицо водой. Сознание медленно возвращалось. Кто-то настойчиво тряс меня за плечи. Тряска отдавалось в висках тупой болью и давешними дурацкими строками:
День, как день…
Что за хрень?!
Без зазрень —
Шизафрень!
— Ну давай же, Чуч, очнись! — услышал я голос Какукавки и хотел сказать, чтобы он оставил меня в покое, но получилось только застонать.
— Слава Богу! — воскликнул он и принялся трясти меня еще интенсивнее. — Я же предупреждал: не лезь, опасно!
— Хватит, — прохрипел я, открывая глаза. Не скажу точно, что я хотел этим сказать: «хватит меня трясти» или «хватит говорить глупости».
Первое, что я разглядел в полутьме, было его склоненное надо мной перепуганное лицо. Я лежал спиной на газоне в двух шагах от дорожки, ведущей ко входу в павильон. Ближайший фонарь не горел, потому и было так темно. Покряхтывая, я перевернулся на живот, потом встал на карачки и наконец сел.
— Я знаю, где она, — обрадованно затараторил Какукавка мне в ухо, — мне ребята рассказали, которые помогали тебя тащить. Это за городом, километрах в двадцати! Там раньше был детский лагерь отдыха, «Зеленая республика» назывался. Я там даже был один раз, я знаю, куда ехать!..
— Знаешь, так поехали, — сказал я, вставая на ноги и чувствуя, что пришел в себя окончательно, если не считать легкого головокружения. — Долго я тут валялся?
— Да нет, минут десять, не больше! Только я растерялся, не знал, что делать! Поехали быстрее!
…Экомобиль мы отпустили, лишь когда окончательно удостоверились, что прибыли туда, куда надо: в свете установленных поверху забора фонарей над воротами были явственно видны следы от сорванных букв; надпись «Зеленая республика» прочитывалась без труда. Ворота были заперты.
— Полезли? — спросил Какукавка.
— Нет, постучимся, — съязвил я и глянул на часы. Ровно полночь. Самое время попасть в сказку. Через забор. Не в самую, по-видимому, красивую сказку. И мы полезли. Ворота в этом смысле оказались несколько удобнее, чем забор, здесь было больше деталей, за которые можно было уцепиться руками или поставить ногу. Однако яркий свет фонарей заставлял чувствовать себя чуть ли не голым.
Как говорит Пилецкий, когда с ним случается что-то досадное: «Нет, не люблю я такую романтику…» И сколько бы ему ни твердили, что «романтика» и «неприятности» — вовсе не слова-синонимы и что никому не по душе пожары, землетрясения, болезни, поломки, потери близких и имущества, он упрямо твердит: «Есть, есть люди, которым такая романтика нравится. Но я — не такой человек. Мне такая романтика не нравится…»
Я был готов к тому, что и ворота! и забор оснащены поверху тремя традиционными рядами колючей проволоки, чтобы никто не мог сбежать… Но ее не было. И действительно, это я веду себя так, как будто бы спасаю Лёльку из тюрьмы или из вражеского плена. А на самом-то деле я лезу туда, куда она отправилась сама, по собственному желанию, находясь в здравом уме и, по всей видимости, заплатив немалые деньги…
«Если хозяева этого места и опасаются чего-то, — подумал я, одновременно с Какукавкой добравшись до самого верха, — то уж скорее вторжения извне…» И стоило мне подумать об этом, как где-то поодаль взвыла тревожная сирена. Значит, я задел-таки какой-то датчик — какой-то жучок или проволочку-паутинку. Или нас засекли телекамеры, тепловые, инфракрасные, ультрафиолетовые или электромагнитные реле…
— Ты пока дальше не лезь! — бросил я Какукавке. — Спрячься и не дыши, мало ли что… — А сам поспешно перебрался на ту сторону и пополз вниз по воротам, цепляясь за выступы и перекладины… Сирена вдалеке все завывала и завывала. Внезапно совсем близко послышались чьи-то возбужденные голоса. Еще миг, и меня возьмут тепленьким. Возможно, меня уже увидели. А если нет, то единственный шанс остаться незамеченным — прыгать. '
«Блин! Я ведь в конце концов музыкант, а не разведчик какой-нибудь, — подумал я. — Я и спортом-то никаким ни разу в жизни серьезно не занимался, не то что с парашюта прыгать!..» — И, оттолкнувшись от ворот, я рухнул вниз.
Похоже, я даже ничего себе не сломал, максимум, растянул связки. Больно левую ногу… Но поднялся я быстро и, прихрамывая, поковылял к кустам. И тут совсем близко услышал возбужденный юношеский голос:
— Ты видел, Эорлонд?! Огнедышащий дракон преодолел Священную стену!
— Да, я видел! — вторил ему другой юноша. — Он приземлился там, возле кустов волшебной розы, и сразу же вполз в них!
— О да! И, боюсь, нам не поймать его там, ты ведь знаешь, Эорлонд, эльф, уколовшийся шипом волшебной розы, засыпает, и ничто никогда не пробудит его, а тебя, человека, яд этих игл и вовсе убьет насмерть!
Я уже раз пятнадцать укололся иглами этого проклятого шиповника, в глубь которого лез, но почему-то не уснул и не умер. Что я не эльф, я знал и раньше, но, если верить этим уродам, выходило, что я и не человек. Объяснение прозвучало тут же:
— Дракон с Чужих равнин покрыт алмазной чешуей, и шипы ему нипочем.
В полутьме я увидел две светлые фигуры, приблизившиеся к кустам, и замер. Сирена, кстати, смолкла.
— Талиаф, ты видишь его?
— Нет…
Зато я видел их довольно отчетливо, так как стояли они сейчас на освещенном месте. Парни были одеты в одинаковые светлые пижамки, а на их бритых лбах я разглядел круглые, как монеты, темные пятна. В руках они держали мечи. Вроде бы деревянные.
— Он затаился. В кустарнике он в безопасности, он ведь в курсе, что мы не можем войти туда. Но и выйти он не торопится, так как знает силу наших магических мечей.
— Мой Галандрил предназначен как раз для отрубания голов драконам! — крикнул один из юношей в мою сторону. — Это говорю тебе я — Талиаф Анайский, сын Лаорна, будущий король Незримых эльфийских скал! Ты слышишь, проклятый змей?!
Я прямо-таки не нашелся, что ответить. Собственно, ответа никто и не ждал. Потому что второй парнишка без паузы тоже обратился ко мне:
— А я, Эорлонд, хоть, как и всякий человек, не могу похвастать столь высоким и древним родом, но возвещаю: мои предки трижды обагряли кровью драконов меч Акмельдур, который ныне принадлежит мне!
Неприятность. Почему-то я уверен, что ежели славный Акмельдур обагрится и в четвертый раз, его хозяин даже не заметит, что моя кровь на нем — человеческая, а вовсе не змеиная. Хотя нет, как он обагрится, если он деревянный. Но быть битым палками каких-то сумасшедших мне тоже не улыбалось.
— Выходи, презренный, — вновь крикнул тот из парней, что называл себя эльфийским принцем. — Великий Гэндальф предупреждал нас, что рано или поздно дракон вторгнется в наши пределы. Если ты выйдешь сам, мы не причиним тебе вреда, твою судьбу решит мудрейший из волшебников.
— А если не выйду? — не выдержал я.
— А если не выйдешь…
— …Тогда!.. — наперебой стали выкрикивать, придя в неописуемое возбуждение, мои собеседники. — Тогда мы будем вынуждены…
— …Мы будем держать осаду, и мы дождемся, когда голод выгонит тебя из кустов волшебной розы!..
— И уж тогда тебе не сдобровать!
Внезапно где-то неподалеку раздалось топанье многих бегущих ног.
— Орки! — вскричал Эорлонд. — Несметное полчище! А нас лишь двое!
— Успокойся, — отозвался принц эльфов Талиаф Анайский, — ты забыл древнейшее заклятие? Есть лишь одно на этом свете, что должно заставить и эльфов, и людей, и гномов, и даже орков забыть все распри и сплотиться: вторжение с Чужих равнин.
— Ты прав. Поругана граница общая — осквернена Священная стена, и я не подниму оружие первым, при всем моем к ним недоверии. Я постараюсь временно забыть вражду людей и орков вековую и действовать совместно с ними.
— Но бдительности не теряй, — успел предупредить Талиаф, когда на освещенный участок выбралось человек двадцать ребят все в тех же светлых пижамках.
— Где он?! — вскричал один из вновь пребывших. — Где дракон-лазутчик?!
— Отсиживается кустах, — отозвался Эорлонд.
— А нежный эльф и мягкий человек боятся уколоться? — риторически произнес орк и хрипло рассмеялся. Остальные вторили ему. — Что ж, — продолжал он. — У орков шкура погрубее. Убирайтесь-ка отсюда подальше, ведь когда мы изловим дракона, заклятие будет снято, и я сам с превеликим удовольствием перегрызу ваши изнеженные глотки…
Вот же психи.
— Тогда и посмотрим! — дерзко отозвался эльф. Но я видел, что оба моих прежних ловца попятились.
— За мной! — крикнул орк, и вся группа ломанулась в кусты. Я ринулся прочь, но не продрался и пяти метров, как был сбит с ног и мои руки были связаны.
Со свистом и улюлюканьем гнали они меня по центральной аллее лагеря. Я пытался что-то говорить им, увещевать, мол, ребята, давайте потолкуем, но они только злобно смеялись мне в ответ, осыпали бранью и оплеухами.
Из неприглядных, давно не крашенных деревянных домиков нам навстречу высыпали все новые пятнисто-лысенькие в пижамках. Они кричали мне вслед оскорбления, плевали мне в лицо… Какие, однако, жестокие тут игры… Какая-то девчушка со всего размаха залепила мне в глаз комком земли. Было и больно, и обидно, но главное, я напрочь ослеп: земля попала в оба глаза.
Они гнали меня так минут десять. Затем мы поднимались по дощатой, судя по скрипу, лестнице. Потом они вновь сбили меня с ног и бросили на пол со словами:
— Великий Гэндальф, вот зверь, проникший к нам извне. Прикажешь нам его убить? Изжарить на костре и выдать на съедение моим воинам?
— Ступайте прочь. Вы выполнили долг, — услышал я знакомый голос. — Заклятие снято, и вам тут небезопасно.
Дверь хлопнула, снаружи раздались приглушенные крики и топот… А Гэндальф высокопарно произнес:
— Когда же наконец все эти твари с Чужих равнин оставят нас в покое?! Ужели непонятно, что погибель их ждет от наших сказочных народов?!
Несколько секунд длилась тишина, слышны были только какие-то чмокающие звуки. Потом Гэндальф совсем другим тоном обратился ко мне:
— Какой упрямый.
Я промолчал, а он скомандовал кому-то:
— Поднимите его, посадите на стул. Руки развяжите.
— У меня земля в глазах, — сказал я, — мне надо промыть их.
— Умойте бедненького, — скомандовал Гэнтальф, и кто-то большой и сильный подволок меня к раковине, сунул носом в струю… Руки мои были уже развязаны, я протер глаза, поднял голову… Рядом со мной стояли те самые два здоровенных громилы, которых я видел с Гэндальфом в Джакарте. Они хотели тащить меня обратно, но я отдернулся:
— Все, хватит, я сам пойду.
Они не стали спорить. Сопровождаемый ими, я прошел небольшим коридорчиком и оказался в просторной комнате. Раньше это, наверное, был кабинет директора лагеря. В кресле, закинув ногу за ногу и радостно ухмыляясь, сидел лысый Гэндальф. А на лысине его и на лбу я отчетливо видел красные пятна, как от медицинских банок. Слева от него на тумбочке стоял навороченный нейрокомпьютер, помощнее, пожалуй, нашего студийного. Гэндальф указал мне на стул:
— Садись, мил человек. Поговорим. Есть тема. Я ж тебя узнал. Ты — музыкант. У нас тут сестренка твоя. Да?
— Да, я за ней и пришел.
— Кто же так приходит? Ночью, через забор… А ты у нее, кстати, спросил? Ее никто сюда силой не тащил, сама попросилась.
— Что туг у вас вообще происходит? Игра, что ли, какая-то, военизированная?
— Ага! — обрадовался Гэндальф и замотал башкой. — Ролевая компьютерная игра. Не слышал про такое?
— Что-то слышал… Но точно не помню…
— Да ты сам сейчас все узнаешь, — ухмыльнулся Гэндальф, — я ведь не знаю, что с тобой делать. Пришел бы днем, как человек, позвонил бы в дверь, так, мол, и так… А сейчас пока свяжусь с центром, пока там что решат, пока распорядятся.
— А где центр? — спросил я.
— Какой любопытный! — обрадованно хлопнул он себя по коленке. — А я, представь себе, и сам не знаю, где он — центр. Но где-то далеко, это точно… Знаешь, сколько сейчас по всему миру таких лагерей? Тысячи!.. Так что ты у нас пока побудешь… — Он повернулся к нейрокомпьютеру и повторил: — Побудешь… Хочешь быть, например, хоббитом? Гномом? Или нет, будешь ты у нас князем… Как тебя звать-то?
— Сергей, — откликнулся я.
— Ага. Ну, допустим, князем Сергором, городским эльфом, прославленным охотником на драконов… — Он что-то быстро набирал на пульте компьютера, продолжая: — Ты гнался за зверем по Чужим равнинам, но изловили его орки и доставили ко мне во дворец. Тут-то ты и подоспел, орков разогнал, путы разрубил, дракона освободил… А потом победил его в честной битве…
— Бред, — сказал я.
— Привыкай, Ceprop! — отозвался Гэндальф. — Скоро этот бред станет твоей жизнью.
— У вас все, кто приходит извне, — драконы? — спросил я.
— Смышлен, смышлен! — засмеялся Гэндальф. — Конечно, все. Не дракон, так какая-то другая гадость. Василиск, Черный всадник, горный тролль… Но тебе несказанно повезло: в основном непрошеные гости становятся орками, а ты станешь целым эльфийским князем. Все-таки известный музыкант, уважаемый человек… — Он обернулся к своим помощникам: — Побрейте-ка его и нацепите ему липучки.
Один из детин проворно слазил в тумбочку под компом и достал оттуда красиво оформленную коробочку. Другой тем временем занялся моими волосами. Я не дергался, понимая, что дергаться бесполезно. Гэндальф достал еще одну коробочку сам, говоря:
— Липучки эти, между прочим, очень не дешевая штука: комплект — пятьсот баксов. А они одноразовые. Я из-за тебя комплект уже грохнул. Потому что, когда из Игры выходишь, они подыхают. Я тут один могу по своей воле выходить из Игры, а остальные не могут. Дорого. В результате через месяц-полтора у них крышу напрочь срывает, они жить уже могут только в Игре.
— Они знают об этом, когда приходят? — спросил я. Пол подо мной был уже усыпан волосами.
— Конечно, знают! — воскликнул Гэндальф. — Их это не останавливает.
Извлеченную из коробочки липучку — темно-серый эластичный кругляшок — приложили мне ко лбу, он присосался к моей коже, и я почувствовал в этом месте одновременно и холодок, и жжение. Вторую прилепили мне на затылок, третью и четвертую — на виски, пятую — на голову сверху, а шестую — под подбородок. Гэндальф делал все то же самое с самим собой, говоря при этом:
— Сестру ты свою встретишь. Я заложил, что ты — брат эльфийки Леойлы, давным-давно покинувшей свою страну.
— Сегодня утром, — буркнул я. — Точнее — вчера уже…
— Это в реале вчера, а у нас — давным-давно. У нас тут все по-другому. Да ты сам увидишь… Я, например, когда выхожу из Игры, становлюсь для них невидимым. А потом — бац! — появляюсь. Гэндальф Великий и ужасный! — Он хихикнул и спросил у обрабатывающего меня помощника: — Готов?
— Готов, — кивнул тот.
— Сабельку ему дайте…
Мне сунули в руку деревяшку.
— Ну, — усмехнулся Гэндальф, — добро пожаловать в сказку! — и ткнул пальцем куда-то в клавиатуру.
…Дворец его был светел и роскошен. Три люстры из горного хрусталя были выполнены в форме природных сталактитов и светились изнутри волшебным светом, одна голубым, другая желтым, третья — розовым… Поверженного дракона уже убрали, но я не спешил уходить, зная, что хозяин обязательно появится. Прискорбно, что пришлось убить зверя прямо в чертогах великого мага, но у меня не было другого выхода. И теперь я должен был объясниться.
Благо, ждать не пришлось. Внезапное марево возникло в дальнем углу зала, а миг спустя передо мной предстал Гэндальф в своей вечной черной шляпе и с волшебным посохом в руках. Поглаживая шикарную седую бороду и усмехаясь в усы, он обратился ко мне с такими словами:
— Приветствую тебя, князь Сергор, охотник на драконов. Что привело тебя ко мне, и не меня ли ты поджидаешь, обнажив свой славный Далантир?
Действительно, я стоял с обнаженным мечом. Залившись краской стыда, я хотел было оправдаться, но Гэндальф остановил меня:
— Брось, брат Сергор, я знаю, что случилось. Это шутка. О том, что тут произошло сраженье и сколь оно жестоким было, можно понять уж по твоим лохмотьям.
Я огляделся. Действительно, камзол мой выглядел плачевно.
— Прими же в благодарность от меня за то, что замок мой освободил от орков и уничтожил злейшего дракона, сей дар. — Гэндальф нагнулся и словно бы с пола, а на самом деле из ниоткуда, достал расшитый дивными узорами камзол, переливающийся перламутром. — И спрячь же наконец свой Далантир.
— Надолго ль к нам? — спросил он, когда я, поблагодарив его за щедрый подарок, переоделся. — В чем цель визита?
Я всмотрелся в свое отражение в большом, удивительно ясном серебряном зеркале. Камзол был сшит как будто на меня, сидел отлично, и мне даже подумалось, что в нем я выгляжу уж слишком блестяще для странствующего эльфийского рыцаря. Но я не мог обидеть хозяина отказом от подарка.
— Без всякой цели я брожу по свету, — признался я. — Но все же есть она, хотя, похоже, и недостижима. Давным-давно мою красавицу сестру похитил злой дракон, и я поклялся весь род их извести. С тех пор я странствую, охочусь на драконов, надеясь, правда, с каждым днем все меньше, наткнуться на следы своей сестры.
— Знакомы мы давно, так почему ж доселе ты не рассказывал историю свою?
— Известно магам все, особенно ж тебе, и если б что-то знал ты о сестре моей Леойле, я думаю, ты б мне сказал и сам.
— Леойла?! Ты сказал Леойла?! — Гэндальф вскинул густые брови, затем хитро прищурился. — Похоже, я становлюсь заложником своей безмерной славы. Нет, милый эльф, не ведаю всего я и не умею проникать в чужие мысли…
— Друг Гэндальф, не томи! — вскричал я, чувствуя, что он что-то знает.
— Как мать твою зовут? — спросил он вместо ответа.
— Ее зовут Эния.
— Да, так и есть! Леойла здесь! В моем селенье! Она в живых осталась чудом. Примерно так же, как сегодня, дракона выследили орки, убив, разграбили пещеру и, кроме множества сокровищ, там обнаружили девчушку. Эльфийку…
— Где она?! Хочу я убедиться!
— Идем!
Сбежав по беломраморной лестнице, мы двинулись по эльфийскому поселению. Я не мог не признать, что поселение в лесу значительно красивее города. Среди высоких вековых дубов, трепещущих осин и нарядных секвой изящные коттеджики выглядели рождественскими украшениями.
Похоже, Гэндальф решил превратить наше воссоединение с сестрой во всеобщий праздник, так как, двигаясь вдоль ряда жилищ, он громовым голосом вскричал:
— Эльфы и люди! — Он обернулся ко мне и тихо добавил: — Людей у нас чуть меньше половины. Эльфы и люди!
— продолжил он. — Спешите на главную площадь! 636 Князь Сергор, что почтил нас своим визитом и уничтожил грозного дракона, нашел свою сестру! Сообщите же Леойле! Пусть мчится к брату! Все на площадь!
В поселении тут же началась суматоха, а Гэндальф, обернувшись ко мне, заявил:
— И так у нас — в любую ночь. Не одно, так другое. Повод повеселиться находится всякий раз…
Я спросил то, что меня действительно волновало в этот миг:
— А почему моя сестра не сообщила никому, что у нее есть брат? Ей стоило лишь имя произнесть достойнейшего нашего отца, и всякий указал бы ей на город, где правит он, где рождена она.
— Она не помнит ничего. Дракон ей заморозил память. Лишь имя матери — Эния и свое, вот все, что ей известно было… Ты ж имя матери доселе при мне не произнес ни разу.
Мы вышли на ярко освещенную поляну, называемую тут Главной Площадью. Народу тут было несметное число. Я загляделся на прелестных эльфиек. Черты их женственных и нежных лиц подчеркивались изящными одеяниями и тончайшими украшениями из серебра и жемчуга.
Чистым блеском предрассветных звезд лучились их глаза, а волосы ниспадали искрящимися потоками. Легкими видениями словно бы струились они по поляне, с любопытством поглядывая на меня. И я подумал, что, возможно, закончились наконец мои скитания и мое одиночество…
Гэндальф выступил в центр поляны. Ростом он был ниже эльфов, но белая борода, серебристые волосы, широкие плечи и благородная осанка придавали ему истинно благородный вид; а его зоркие глаза под снежными бровями напоминали приугасшие до времени угольки… но они могли вспыхнуть в любое время ослепительным — если не испепеляющим — пламенем.
— Леойла, дочь Энии! Ты здесь? — вскричал он.
— О да, мой господин, — раздался голос нежный, словно пение флейты. И из толпы выступила хрупкая златовласая эльфийка. Одного взгляда на нее мне было достаточно, чтобы все сомнения растаяли как дым: конечно же, это она, моя возлюбленная сестра! Я даже вспомнил, каким смешным именем я звал ее в кругу семьи.
— Лёлька! — шагнул я к ней, раскрывая объятия. Она шагнула мне навстречу:
— Серг… — Она запнулась. — Сергор!
— Да здравствует великий Гэндальф! — выкрикнул кто-то из толпы, а остальные стройно прокричали троекратное «ура». Старый маг, хитро посмеиваясь в усы, успокоил своих почитателей взмахом руки.
— Я здесь ни при чем, — сказал он. — Герой Сергор взял правильный обет: драконов изводить, пока не встретит свою давно пропавшую сестру. Сидел бы он, судьбу кляня, в своем роскошном замке родовом иль наслаждался б жизнью без обетов, он никогда б не появился здесь. Отвага, верность слову и печаль, вот три коня, что гнали колесницу его к победе. Трогательный миг: сестра и брат. Взгляните: не прекрасны ль? Да здравствуют Леойла и Сергор!
— Ура! Ура! Ура! — вновь прокричали жители поселения.
— А коли вы со мной согласны, — заявил Гэндальф, — я предлагаю пир до петухов. И пусть эльфийки все усилия приложат к тому, чтобы Сергор сестру назад в свой город не увез, а сам остался б тут средь нас любимым новым братом!
И веселье стало набирать обороты! Мелодично запели эльфы-менестрели, аккомпанируя себе на лютнях. Вспыхнул костер, и огненные блики зазолотились на лицах. В мгновение ока на площади были сооружены огромные дощатые столы, а миг спустя они уже ломились от яств и сосудов.
Я рассказывал Леойле историю нашего рода, и, шаг за шагом, она вспоминала нашу семью, нашу жизнь до ее похищения драконом, радуясь каждому новому воспоминанию, как ребенок.
Вино тут было поистине восхитительное. И каждый из присутствующих стремился во что бы то ни стало чокнуться со мной. Так что когда менестрели заиграли менуэт и какая-то очень милая эльфийка пригласила меня на танец, на ногах я стоял не очень уверенно.
Потом был фейерверк. Потом ко мне подсела черноволосая девушка-человек, и мы разговорились. Звали ее Ниина, и она безумно понравилась мне. Люди — грубоватые создания, но именно сочетание природной грубости с благоприобретенной изысканностью делает порой человеческих девушек такими притягательными для эльфов.
В то же время Ниина призналась мне, что никогда не обратила бы внимание на эльфа-менестреля или, например, на эль-фа-ювелира. Но то, что я, по ее словам — «существо полупрозрачное», — дерусь с драконами и побеждаю их, будоражит ее воображение.
Браки между людьми и эльфами невозможны, мы не можем иметь общих детей. Любовная связь эльфийки с человеком грозит ей потерей дара бессмертия. Но даже это случается: страсть оказывается сильнее страха. Что уж говорить о связях эльфов с человеческими девушками, здесь никто не рискует ничем, кроме репутации… Обществом это не приветствуется, оттого и безумно притягательно.
Обсуждая с Нииной эти проблемы, мы как-то, сами того не заметив, перешли от теории к практике, сперва расцеловавшись после того, как выпили на брудершафт, потом и просто так.
…Я проснулся от дикой боли в затылке и хотел закричать, но обнаружил, что рот у меня чем-то заклеен. Я хотел освободить его, но руки оказались связанными… Светало. Было холодно и мокро. И тут я увидел склоненного надо мной дракона! Я дернулся, надеясь порвать путы и схватить свой меч, но бесполезно, связан я был добротно. Дракон тихо прошептал:
— Тихо, тихо. Сейчас все будет в порядке…
С этими словами он поскреб когтями по моему лбу, подцепил что-то и больно, словно коросту, с чмокающим звуком отодрав, отбросил в сторону. Я догадался, что это липучка. Это уже вторая липучка, которую он содрал с меня, и я уже начал чувствовать себя не совсем эльфийским князем, а уже немного и музыкантом Сергеем Чучалиным. А дракон был уже почти совсем Какукавкой. Содрав все шесть липучек, он спросил:
— Ты эльф?
Я отрицательно помотал головой.
— Чуч?
Я помотал головой утвердительно. Он сдернул с моих губ скотч, говоря:
— Только тихо, не ори.
Легко сказать тихо! Когда у тебя с губ сдирают скотч, происходит депиляция усов, а это очень, очень болезненно…
— Руки развяжи, затекли! — попросил я.
Он попытался развязать, но сразу не смог, наклонился, подцепил веревку зубами… Наконец я освободился и со стоном сел. Блин. Второй раз уже за сутки он меня спасает. Я огляделся. Во-первых, я находился на свежем воздухе в кустах. Смутно я помнил, что сюда, подальше от костра, мы ушли с красавицей Нииной, чтобы предаться запретной любви.,
Рядом со мной спала здоровенная, несвежего вида, прыщавая девица с липучками на бритой голове, одетая в стандартную голубую пижаму. Впрочем, одетая не слишком. Такая же пижамка была на мне, и вся она пропиталась росой. Так и простудиться недолго.
— Надо быстрее дергать отсюда, пока Гэндальф спит, — прошептал Какукавка. — Пошли за Лёлькой. Ключи от ворот у меня.
— А где она? — спросил я.
— Пошли, я знаю, — шепнул он, распихал веревки по карманам, и мы, выбравшись из кустов, побежали по лагерю.
— Я столько выжрал вчера, — сказал я на бегу, — а похмелья нет. Хорошое у них все-таки вино.
— Вы воду пили, — бросил Какукавка, — я проверял.
Он остановился возле малюсенького фанерного домика, вековой, наверное, давности:
— Она здесь.
— Одна? — спросил я.
— Нет, — покачал головой Какукавка. — Тут четыре двухъярусные койки, их тут восемь девчонок.
Охренеть, какая экономия жилплощади в этой сказочной стране. Я тронул дверь, та оказалась незапертой и, скрипнув, приотворилась.
— Давай так, — сказал я. — Кляп в рот, быстро вяжем руки, ноги и тащим. Она легкая. А уж липучки потом снимать будем.
Какукавка кивнул и мы тихо-тихо, на цыпочках вошли в домик. То ли он какой-то элитный, то ли просто он для тех, кто здесь совсем недавно, но, заглядывая на подушки в поисках Лёльки, я видел только очень милые и трогательные девичьи лица, которые не могли испортить даже бритые пятнистые головы.
Вот и она. Нам повезло: на нижнем ярусе. Я стянул с нее одеяло, заметив, как у Какукавки при этом забегали глазки. Оно и понятно, Лёлька и в детстве спала только голышом.
Она лежала на боку. Я осторожно сложил ее руки вместе и кивнул Какукавке. Он стал связывать их, а я принялся за ноги. Лёлька чуть-чуть заворочалась, и мы замерли. Но она затихла, и мы продолжили свое дело.
Я взмок от ужаса, представив, что будет, если она проснется. Липучек на мне нет, значит, я вне системы и скорее всего она увидит, что руки и ноги ей вяжут два дракона, василиска или тролля. Ох и визгу будет!.. А потом нам несдобровать.
Но все обошлось. Я набросил на нее простыню и, шепнув: «Если что, держи крепче ноги», — быстрым движением залепил ей рот скотчем. Где его только Какукавка раздобыл? Наверное, там же, где и ключи…
Она проснулась. Ее глаза в ужасе округлились. Она застонала и стала биться в кровати. Ничего, Лёля, похищение драконом соответствует нашей легенде.
Мы вынесли ее, дергающуюся и извивающуюся, из домика, сумев никого не разбудить. Завернутую в простыню, я закинул ее на плечо, и мы побежали к воротам. Вскоре я почувствовал, что не такая она легкая, как я рекламировал. Но до ворот я ее донес. Какукавка же, опередив нас, уже открыл их и теперь набирал номер на своем браслете.
Все время, пока мы ждали экомобиль, Лёлька смирно сидела на обочине, прислоненная спиной к березе, глядя на нас большими злыми глазами. Липучки я с нее содрал, но вот развязывать и снимать со рта скотч не спешил. В конце концов, это мы считаем, что спасаем ее, она же может считать, что мы ее похитили.
Мы предупредили диспетчера, что такси должно быть автоматическое, без водителя, а то еще неизвестно, как бы тот себя повел, увидев, что мы запихиваем в его машину голую, завернутую в простынку девушку. Скотч я ей осторожно-осторожно отлепил уже на полпути к городу.
— Козлы! — сказала она. — Говнюки! А ну-ка верните меня обратно!
— Лёля, перестань, — сказал я, — там же все ненастоящее.
— А мне, может, нравится!
— Там ты живешь в красивой сказке, но это — не реальность, понимаешь?
— Да пошел ты со своей реальностью, ненавижу я твою реальность! — рявкнула она.
Одно слово, эльфийка, утонченная натура…
— Лёля, милая, — сказал я. — Я понимаю, ты сейчас шоке, но это пройдет. Вы ведь там все медленно сходите с ума.
Уже через месяц ты не сможешь жить в нормальном мире…
— А я не хочу жить в твоем гребаном мире! Кому я там нужна?! Кто менй там любит?!
— Я люблю, — неожиданно прорезался Какукавка.
— Да пошел ты со своей любовью, урод проклятый! — заорала она. — Все из-за тебя! Ты ему настучал?! — кивнула она на меня. — Конечно, ты, кто же еще?! Гад! Сволочь! Тролль вонючий.
И тут она разрыдалась. Ну, слава Богу. Это уже по-человечески. Посмотрим, что будет дальше. Может быть, она все-таки не вернется к Гэндальфу?