— Пожалуйста, — поморщился я, — не нужно читать мне лекций, я знаю, что такое религиозный фундаментализм. После одиннадцатого сентября это все знают. При чем здесь поход в Иерусалим, о котором говорил основатель секты?
— Взгляды меняются, — философски заметил Рик. — Вторая книга Ревиво существенно отличается от первой, а третья от второй. В конце жизни он — и «паломники», естественно, — пришли к истинному христианскому фундаментализму. Дьявол существует, и не человеку думать о том, как с ним покончить. На все воля Божья. Если кто-то уничтожит Вельзевула..
— То Добро окончательно восторжествует над Злом! — воскликнул я.
— Ты думаешь? Напротив, лишившись своего верного антипода, Бог примет на себя его функции, и тогда нам мало не покажется. Новый всемирный потом, например… Или ужасное землетрясение… Бойзена нужно остановить — для «паломников» это очевидно. Нельзя допустить, чтобы его казнили.
— Но он же все равно умрет когда-нибудь, пусть даже через полвека!
— Это не будет иметь значения. Если Бойзена казнят за его преступления, он не получит прощения ни на земле, ни на небе, попадет, естественно, в Ад, и там сможет выполнить задание. Если же он умрет своей смертью, то, во-первых, на весах судьбы может оказаться…
— Хватит! — рявкнул я и закашлялся. — Большего бреда я еще не слышал!
— Ну… — протянул Бертон. — Три года назад ты успешно защитил в суде интересы некоего Германа Холдингера, а его дело, между прочим, было не менее бредовым.
— Оно было идиотским, — поправил я. — А это совсем другое определение.
— Как хочешь, — пожал плечами детектив. — Я тебе изложил факты…
— Если это можно назвать фактами… — пробормотал я.
— Я изложил сухие факты, — повторил Бертон. — И если учесть, что отказаться от контракта ты не можешь… Я правильно тебя понял?
— Правильно, — мрачно сказал я. — Ревекка Браун загипнотизировала меня своим взглядом, и я подписал бумагу, которую в иных обстоятельствах…
— Но ты ее подписал, — перебил меня Ричард. — Перед чарами прекрасной Ревекки, кстати, мало кто может устоять. Гипнотическими способностями она не обладает, но в прошлом была замечательным рекламным агентом, и если бы не подалась к «паломникам», ее ждало бы блестящее профессиональное будущее.
Я встал и принялся ходить по кабинету от стола к окну и обратно, так мне лучше думалось, хотя думать тут было в общем не о чем.
— Какую линию защиты ты выбрал бы на моем месте? — спросил я, перебрав в уме все возможные варианты защитительной речи.
— Я детектив, а не адвокат, — пожал плечами Бертон.
— Какую линию защиты ты выбрал бы на моем месте? — повторил я, остановившись перед Риком и глядя на него сверху вниз.
— По-моему, единственное, что можно сделать, — сказал Бертон, не поднимая взгляда, — это стоять на том, что Бойзен слаб умом, определенные моральные ценности просто недоступны его разуму… Естественно, ни слова о Дьяволе, тем более, что мне так и не удалось выяснить, кто поручил это Бойзену и откуда об этом стало известно «паломникам»… Недостатки воспитания, тяжелое детство, не тебе это объяснять. Одинокий волк, загнанный нашей жестокой цивилизацией. Не ведал, что творил.
— Да, — кивнул я. — Стандартный набор, присяжные на него не клюнут.
— Тогда не знаю. Тебе решать.
— Оставь материалы, — сказал я. — Мне нужно подумать.
Мисс Браун позвонила, как только за Бертоном закрылась дверь. Если это не было случайностью, то получалось, что «паломники» знали о проведенном по моему заказу расследовании и — более того — следили за моим агентом, а, возможно, даже специально снабдили его информацией, которая была им выгодна.
— Господин адвокат, — несмотря на сугубо официальный стиль построения фразы, голос мисс Браун обволакивал, завлекал, заставлял себя слушать — и не только слушать, он заставлял поступать так, как хотелось этой удивительной женщине, — господин адвокат, могу ли я, как представитель вашего клиента, поинтересоваться, насколько продвинулась работа и готовы ли вы к защите?
— Пока нет, — сказал я, — Я изучаю дело. Должен сказать, что зацепок слишком мало, чтобы надеяться…
— Я убеждена, что вы найдете нужные зацепки, господин адвокат, — перебила меня Ревекка. — Такой человек, как Бойзен, не должен закончить свои дни на электрическом стуле!
— Вы сказали «такой человек», госпожа Браун, — произнес я вкрадчиво. — Вы полагаете, что в прошлом Бойзена есть нечто, чем могла бы воспользоваться защита? Если у вас есть информация, вы обязаны ею со мной поделиться, не так ли?
— Нет, — сказала Ревекка после небольшой паузы. — Мы о прошлом Бойзена не знаем ровно ничего, уверяю вас. Я позвонила, чтобы просить вас заниматься делом Бойзена, а не делом «Христианских паломников». Уверяю вас, изучение биографии нашего руководителя, уважаемого мессира Ревиво, никак вам не поможет в подготовке к выступлению на суде. Я не думаю, что…
Голос Ревекки Браун был пуховым одеялом, в которое хотелось закутаться, спрятаться от мерзостей мира, мне стало тепло, спокойно, голос обтекал меня, как теплая вода, журчал, пел…
— Почему бы нам не пообедать вместе, мисс Браун? — сказал я неожиданно для себя самого. — Наш разговор мы бы продолжили в более удобной обста…
— Нет! — твердо произнесла Ревекка. — Разве что… — она сделала паузу и закончила, — после суда и если вы выиграете процесс. Тогда — да.
Бестия! Теперь ради этого «да» я, пожалуй, действительно готов буду сделать невозможное. Во всяком случае, попытаюсь.
Документы, собранные Бертоном, мало что добавили к той картине, что сложилась в моей голове после его устного доклада. Я и раньше знал, что Бойзен был католиком — мать его приехала в Штаты из Италии, девичья ее фамилия была Минестрони, а отец — Герхард Бойзен — был сыном немца и француженки, католичество было религией его матери, отец-атеист не мешал жене воспитывать сына так, как учила святая церковь. Что не помешало Бойзену стать убийцей — лишнее свидетельство того, что религиозные догмы, вбиваемые в человека с младенческих лет, часто становятся совершенно формальным признаком его конфессиональной принадлежности, а на мораль влияют куда меньше, чем любой школьный приятель, угостивший дозой героина или таблеткой «экстази».
Если бы к Бойзену действительно явился некто и за определенную плату (интересно, однако, каким образом и с кем собирались расплачиваться заказчики?) предложил покончить с Князем тьмы — как отнесся бы к этому предложению мой подзащитный, чей психологический портрет был мне, в общем-то, достаточно очевиден?
Пожалуй, Бойзен согласился бы выполнить заказ. Он не очень-то разбирался в теологических тонкостях. С другой стороны, он был католиком и верил — безусловно, искренне — в Ад, Рай и Божественное присутствие. Служа Дьяволу в реальной жизни и, скорее всего, понимая это, он готовился попасть в Ад, и когда оказалось, что неким поступком он мог заслужить себе вечное блаженство… Я бы на его месте согласился — если бы, конечно, верил во всю эту чепуху.
Любопытно, — думал я, перелистывая страницы Бертоновской распечатки, — каким оружием можно убить Дьявола? И что значит — убить, если он и без того находится в мире мертвых? Можно ли уничтожить Дьявола ножом? Или, точнее, — идеей ножа, нематериальным символом, ведь там, в Аду, одни идеи и символы, в которых путается и мучится душа: символы и идеи для нее наверняка более реальны, чем для меня, нормального живого человека, — настоящий котел с кипящей смолой.
Язычники, хороня своих покойников, клали в могилы их личные вещи — понимая, скорее всего, что там, в другом мире, любимые умершие родственники будут пользоваться не самим предметом, а его символической копией. И если в могилу клали нож, то знали (мне так казалось, но я не был знатоком древних религий, да и новейшие тоже не входили в мою компетенцию), что покойник не возьмет с собой этот металл, насаженный на рукоятку, а будет пользоваться символом ножа, единственно реальным в мире, где материальной реальности не существует.
Символ чего должен был унести с собой Стивен Бойзен? Оказавшись в Аду после казни, он должен был получить оружие, которое, видимо, тогда же теряло в нашем мире свое материальное воплощение. Допустим, в тот момент, когда в камере включается рубильник и на клеммы подается высокое напряжение, где-то (возможно, совсем рядом, если местоположение в пространстве имеет какое-то значение в этом случае) сжигается в плавильной печи острое лезвие или уничтожается автоматическая винтовка, а может, в груду металла обращается пушка или даже ракета среднего радиуса действия. Почему нет — сейчас как раз проходит процесс утилизации то ли тысячи, то ли двух тысяч ракет с ядерными боеголовками, я читал об этом в газетах, меня не очень все это интересовало, я-то прекрасно понимал, что речь идет о политических играх, и на самом деле ракеты — и уничтоженные, и оставшиеся на боевом дежурстве — никогда не будут пущены в ход, во всяком случае, до тех пор, пока цивилизация не лишится напрочь здорового инстинкта самосохранения.
Я ходил по кабинету от окна к столу и обратно, стало темно, я включил свет и опустил шторы, меня раздражали бликующие огни реклам, я попросил Джемму заказать из «Одеона» ужин и отпустил секретаршу домой, она ушла не сразу, ей хотелось знать, что со мной происходит, а мне не хотелось ей рассказывать, хотя обычно я поступал иначе.
Я должен был прежде всего сам для себя решить — будет моя защита хоть как-то учитывать известные мне сейчас обстоятельства или я должен сосредоточить свое внимание исключительно на положительных качествах личности обвиняемого, на его трудном детстве и плохом воспитании — в общем, на том стандартном наборе средств, к которым присяжные относятся стандартно плохо, поскольку прекрасно знают цену этим так называемым аргументам.
Но если хотя бы косвенно затронуть в суде будущую загробную деятельность Бойзена, процесс неминуемо обратится в фарс, моя репутация окажется погубленной, а спасти клиента от уготованной ему участи не удастся — это очевидно.