— Дин, — сказала Ревекка, — ты же не верил во все это.
— Я… не знаю. Понимаю, что есть нечто выше нас, но это не обязательно Бог, это может быть и что-то совершенно неразумное, природа, например, — бесконечность, как ни бездарно она организована, все равно бесконечно сложнее, чем мы, поскольку все, из чего мы состоим, конечно по определению.
— Да, я понимаю, — сказала Ревекка. — Жаль, что мы не говорили об этом там, я бы многое тебе объяснила.
«Там» мы вообще мало разговаривали, там мы были вдвоем, мы были вместе, нам было хорошо, а сейчас… Мы сидели рядом, мы могли даже рядом лечь, но с появлением кошмаров что-то изменилось в моем восприятии мира, и в мире Ревекки изменилось тоже, Бойзен разлучил нас вернее, чем тюрьма или смерть, хотя, вроде бы, все должно было оказаться наоборот — разве общие кошмары не должны сблизить людей, оказавшихся в страшном и необъяснимом мире?
Мы долго молчали, а потом Ревекка сказала:
— Это может продолжаться всю жизнь. Нашу жизнь. Сколько займет у Бойзена охота на Дьявола? Сто лет? Триста? Миллион?
— Надеюсь, — сказал я, — что вы не пошлете ему на подмогу еще одного отморозка? Или десяток?
— Эта идея обсуждалась, — спокойно сказала Ревекка. — Я не знаю подробностей, но мэтр Кошениль намекал на такую возможность.
— Кошениль? — переспросил я скептически, но Ревекка, видимо, не расслышала.
— Похоже, что идея не понравилась, — продолжала она. — Во всяком случае, о других мне ничего не известно. Ты тоже не встречал в практике похожих случаев?
— Нет, — сказал я.
— Как продвигается расследование гибели Бертона? — осторожно спросила Ревекка. — Ты общаешься с комиссаром Эшером?
— Никак, — сказал я. — Ни малейших зацепок. Для комиссара, я имею в виду.
— Ты все еще думаешь, что…
— Не надо об этом, — попросил я.
— Дин, уверяю тебя…
— Не надо… Пожалуйста.
— Никто из наших не убивал Рика!
Не нужно было ей настаивать.
— Конечно, — сказал я. — Это сделала ты.
— Я?
— Пожалуйста, я не хочу это обсуждать.
— Нет, говори, — Ревекка придвинулась ко мне, руки ее крепко сжимали мои запястья, я был сильнее и вырваться мне ничего не стоило, но я не хотел, я не пошевелился бы, даже если бы она угрожала мне пистолетом, лежавшим сейчас в тумбочке красного дерева слева от окна, я был уверен, что оружие именно там, в одном из верхних ящиков, Ревекка слишком часто бросала в ту сторону беглые, но вполне читаемые взгляды. — Ты три недели был со мной, ты был со мной счастлив и все это время воображал, что я…
— Я не воображал, Ревекка, — сказал я. — Сначала — предполагал. После разговора с Эшером убедился. В крови Рика не обнаружили никаких препаратов. Уверен, что и в моей крови их тоже не обнаружили бы. Я ничего не понимаю в химии… А ты виделась с Риком перед тем, как поехала ко мне.
Ревекка не пошевелилась. Не нужно было ей заводить разговор о Рике. Я не удержался, я хотел, чтобы она поняла простую вещь: убийство Дьявола — такое же зло, как убийство человека, убийство есть убийство, против кого бы оно ни было направлено, и потому у Бойзена ничего не получится, нельзя бороться со злом с помощью зла. Невозможно сделать черное белым, если мазать по черному черной краской. Это только в математике минус, умноженный на минус, дает плюс. Но минус, сложенный с минусом, все равно дает минус — еще больший, чем раньше.
— Я не убивала Рика, — сказала Ревекка, — но если ты думаешь иначе…
— Конечно, — сказал я. — Конечно. Конечно.
Я повторил это еще пару десятков раз — пока Ревекка не закрыла мне рот поцелуем. Может, этого я и добивался?
Мы перешли в спальню, оказавшуюся не такой, какой я ее себе представлял: это была маленькая комнатка, в которой помещалась кровать и встроенный шкаф с большим зеркалом, отражавшим все происходившее на постели, и все, что там действительно происходило в течение последовавших часов, было отражено и, наверно, погрузилось в память материала, и мне бы хотелось стать зеркалом, чтобы помнить, но я остался собой и уснул очень быстро, во всяком случае, я не ощутил никакого перехода — был в спальне, а оказался…
Не знаю, где я оказался. И не знаю — когда.
Но мне довелось присутствовать при гибели Князя Тьмы.
Я хватал ртом воздух, но воздуха не осталось, вместо воздуха была пустота, и легкие мои было пусты, и сердце было пусто, и я умер.
Ревекка рассказывала мне потом, что отчаянно перепугалась, вернувшись из ванной и обнаружив меня лежавшим на полу и, будто рыба, выброшенная на берег, дергавшимся и ловившим воздух широко раскрытым ртом.
Ревекка рассказывала мне, что в ванной ей вдруг отчаянно захотелось спать, она пустила холодную воду, чтобы не заснуть, и это, похоже, спасло ей жизнь. И мне тоже, потому что опоздай Ревекка хотя бы на полминуты, мне не помогло бы ни искусственное дыхание изо рта в рот, ни электрошок, который применили парамедики, приехав по вызову и найдя меня в состоянии клинической смерти.
В больнице я провел трое суток. Лежать под капельницей было скучно, за ширмой слышались голоса, и мое обостренное восприятие разбирало отдельные слова, но все это было неинтересно, и визиты Ревекки были не интересны тоже, что-то изменилось во мне, и эта женщина потеряла обаяние. Она говорила голосом, казавшимся мне прежде бархатным и обволакивающим, и я не понимал, что находил в скрипучем тембре и простонародных южных интонациях.
Я хотел сказать ей о том, что все кончено, Дьявола нет больше, и пусть Бойзен сейчас где-то и в чем-то, что христианское учение интерпретирует, как Ад, но Дьявола и в Аду нет, и нигде, он уничтожен взрывом, разнесен не на атомы, поскольку он и раньше состоял не из атомов, а из субстанции, которая не являлась материей и описать которую я не мог бы — особенно сейчас, зная только английские слова и не зная ни слова из того языка, на котором Бойзен говорил с Ним.
Я хотел все рассказать Ревекке, но промолчал.
— Что с тобой было? — спросила она.
— Понятия не имею, — сказал я. — Прихватило сердце. Инфаркт?
— Нет, — покачала она головой. — Сильный приступ, сбои в ритме. Так что с тобой случилось?
— Понятия не имею, — повторил я и отвернулся.
Почему-то я знал, что не должен рассказывать Ревекке о том, что видел и чувствовал в последние свои минуты. Свои? Почему я думал об этих минутах, как о своих? Может, потому, что боль, испытанную Им и победившую Его, я ощущал сам?
Если бы Ревекке дано было знать, она оказалась бы там вместе со мной. Она плескалась в душе. Она отогнала сон, я — не смог. Мы были теперь по разные стороны.
Разные стороны — чего?
— Что с тобой было? — спрашивала она раз за разом, и я раз за разом отвечал:
— Не знаю… Не знаю…
Когда меня выписали, Ревекка ждала в приемном покое.
— Отвези меня в аэропорт, — попросил я. — Я три дня не был в офисе, Джемма говорит, что клиенты выстроились в очередь. Ведут они себя безобразно, раньше такого не было.
— Мы поедем ко мне, — сказала Ревекка, голос ее скрипел, как флюгер на ветру, — тебе нужно прийти в себя.
— В аэропорт, — повторил я. — У меня обратный билет с открытой датой, так что тебе не придется занимать мне ни доллара.
В аэропорту я от Ревекки попросту сбежал — она пошла в женскую комнату, а я зарегистрировал билет и поднялся в зал отлетов. Мобильник звонил не переставая, Ревекка искала меня, должно быть, по всему первому этажу, но я не отвечал, а, когда вошел в самолет, выключил телефон.
Я съел обед и заказал вторую порцию — очень хотелось есть. Стюардесса швырнула мне на столик поднос и пробормотала что-то о полезности воздержания. У меня почти не осталось наличных денег, я расплатился кредитной картой и обнаружил, что кто-то внимательно изучил содержимое моего бумажника — все там лежало не так, как я привык класть. Ну и ладно.
Из аэропорта я поехал в офис — работы действительно накопилось много, я терял клиентов, на завтра было назначено заседание суда по делу Пильмана — последнее перед рождественскими каникулами, — обвиненного штатом Аризона в попытке кражи со взломом, в принципе, я был готов к процессу, но трехдневное отсутствие не могло не сказаться, обвиняемый и прежде был не в лучшем психическом состоянии, а сейчас — я мог себе представить…
— Потом, потом, — бросил я Джемме, сгоравшей, естественно, от желания узнать, что со мной происходило. В туалетной я привел себя в порядок и вышел в кабинет, не только одетый так, как обязывала профессия, но и заставив себя забыть о кошмарах последних дней и главное — о Ревекке и ее странно изменившемся голосе.
Работал я до восьми, а потом мы поехали с Джеммой ужинать в «Мефисто». Она ждала рассказа, я хотел тишины и участия, и мы оба получили то, что хотели — в заказанном на пару часов номере в «Шератоне». Не думаю, что мой рассказ был очень правдив, а Джемма наверняка подумала, что я не всегда бываю таким вялым в постели, но все-таки, когда мы часам к полуночи вернулись в офис, чтобы доделать кое-какие мелочи перед завтрашним судебным заседанием, настроение у меня было приподнятым, а Джемма сияла очаровательной улыбкой, которую я почему-то не замечал прежде.
Потом мы, конечно, поехали ко мне — я даже не предлагал, так получилось само собой, — и неладное почувствовал уже в лифте, когда обнаружил, что кнопка шестого — моего — этажа не заблокирована, как я это обычно делал.
— Подожди-ка, — сказал я Джемме, — я войду и позову тебя, хорошо?
Она остановилась в дверях, а я прошел в гостиную, где горел свет и на диване в позе тициановской Венеры возлежала Ревекка — к счастью, одетая в свой лучший брючный костюм.
— Ты не один, — сказала она разочарованно, приподнявшись на локте, и я с раздражением обнаружил, что Джемма не последовала моему совету, вошла следом и теперь рассматривала Ревекку взглядом, в природе которого трудно было усомниться.
— Как ты сюда попала? — спросил я.
— Садитесь, — сказала Ревекка, обращаясь скорее к Джемме, а не ко мне. — Все слишком серьезно, чтобы заниматься выяснением отношений.